* * *
В книге Игоря Левшина первое появление Вепря Петрова – его "Песни". Их можно было б назвать "Военные песни Вепря Петрова", хотя здесь разыгрывается еще не война, а частные террористические акты (убийство прохожего, пальба по ларькам). Есть и смерть главного героя-автора (воображаемая смерть, потому что стихи продолжаются), очень похожая на самоубийство, во всяком случае принимаемая и почти желаемая героем, который торопит расстрельщиков (стихотворение "Я знаю"). Мысль о суициде посещает героев книги: "Есть один реальный способ остановить мгновение: / неожиданно сдохнуть" – когда герой рассматривает мирную картину: спящая жена и котик в ногах (стихотворение "Мгновение"). И значит, речь идет о реальности. Убийство, в том числе и себя самого, создает прорехи в виртуальности, на какой-то момент ее останавливает (более ничего не возможно). Потом прореха затягивается.
* * *
"Песни Вепря Петрова" надо бы рассматривать в сравнении с "Окончательными суждениями господина Террео" Сергея Завьялова. В этих поэмах-циклах речь идет об убийстве как необходимом и единственно возможно решении. И даже больше: об убийстве как способе "новой жизни". (Во всяком случае, о расставании с прежней, приостановке ее.) Разница, конечно, в произведениях большая. О готовящемся у Завьялова можно только догадываться: герой и его автор скрытны. Они оба знают о чем-то страшном, не известном читателю, готовящемся; о том, что выбросит повествователя из повествования, заставит его замолчать (см. финал поэмы). Левшин, напротив, как и его герой, очень определенны и натуралистичны, не скупятся на описания происходящего, которое нисколько не мешает автору находиться в повествовании и уютно в нем себя чувствовать. Общее же, прежде всего, в героях: оба – пишущие. Террео оставляет дома рукописи. Вепрь Петров – поэт. Обоими владеет мысль о собственной миссии, они – избранные. Или даже мстители, вершители, палачи. Убийства, которые совершает Вепрь, всегда приобретают характер казни. В том числе и форма его собственной, так и не состоявшейся смерти – расстрел. И оба – преступники.
* * *
Интересно и одно частное совпадение: в отрывистых монологах г-на Террео появляется фраза: "смерть главному Свиноеду". О теме оскотивниванья виртуального мира у Левшина говорилось. После страшного (неизвестного) деяния Террео ожидается преображение, очищение мира. Для Вепря кровь и смерть возвращают реальность. С жертвой преступления для Вепря появляется (или он так думает) некто, отличный от него. Поэтому он так внимательно смотрит на своих жертв, следит за малейшим проявлением их умирания. Привлекает его и собственная агония. Агония – что-то вроде судороги действительности.
* * *
Итак, Вепрь – поэт. Причем сочиняет стихи он всегда: до преступления, во время и после. Как и многое другое и эта тема "творчества и преступления" у Левшина двусмысленна: преступление одновременно и условие творчества, и помеха ему. Преступление, как и смерть, может спровоцировать забывчивость: "я сочинил сонет к смерти / но в пылу агонии забыл всё". Стихотворения же, например, такие: "Когда пыль светла / Ночью теплой как молоко / ангел / прогуливается / по лезвию моего ножа". Вот когда неожиданно открывается дорога ангелу – преступлением, прорехой в действительности. Ангел приходит вместе с неожиданной возвышенностью стихотворения, словно бы одновременно возвращается (или восстанавливается) поэзия.
Но надежда на возвращение реальности оказывается мнимой. Эта игра со смертью своей и чужой – тоже игра с собой, форма мастурбации. Оттого и постоянно откладывается смерть героя, что она многократно происходит в виртуальности. (Мастурбация – многократное разыгрывание собственной гибели.) И тогда, уже в "Лекциях о поэзии", разыграв тотальную войну с самим собой (первая лекция), герой переходит к другой форме террора: это одновременно террор слов и против слова (четвертая лекция Вепря называется "Прощание со словом"; а можно было б и так: "Приговор слову", причем приводимый в исполнение).
* * *
Слово и есть проводник виртуальности. Слово ложно, оно создатель (и создание) мнимостей. И значит, ему нужно вернуть своеобразную истинность, которая ассоциируется с неприглядностью (искаженное, испорченное, "изугодованае" слово): "ведь настоящее всегда невнятно / а подлинное так неуклюже". Невнятное слово. Отказавшееся от претензий на истинность. Бессильное (больное бессилием) слово, утрачивающее способность быть означающим. А мы помним, что здесь все проблемы с множащимся, бесконечно варьирующимся означающим. И значит, от претензий на любой вождизм и исключительность.
* * *
Ошибающееся слово. И даже откровенно выражающее (любующееся ею) свою ошибочность. Собственная ошибочность – едва ли не единственное, что это обновленное, новорожденное слово способно выражать. Фонетические и орфографические (на письме) ошибки становятся проводником реальности. Слово распадается, разлагается (мясо, страдающая плоть слова – пвоть свова, на этом другом, косном языке), агонизирует, заговаривается, становится неправильным. Неправильное слово как бы не обманывает, наконец-то становится собой, возвращает себе подлинность и реальность, находящуюся по другую сторону его виртуальности (всевозможности). Речь, в которую (и которой) возвращается слово, оказывается аналогом "жизни за мкадом", другой альтернативы комфортного мира виртуальности.
Оттого такое значение приобретают ремарки, указывающие на тип произнесения, говорения. Вместо "письменного" слова – устное (или перенимающее его вид). Язык полон условностей, договоренностей, комфортен и конформен. Речь капризна и своевольна и почти неуправляема: "забудем лепет пихт / расслабься и уснихт / разЛЕпят БУхты сна / УСТА а в них блесна / Но сон, б…ь, нейдёт [с естественной интонацией] / сна ни в одном глазу / сон как голод не тёт / ка но я ус коль зну [отрывисто]" – из стихотворения "Сна блесна" (цикл "Псевдостихотворения из псевдосимволистского цикла"). Слова то дробятся, то сливаются, бессмысленно, просто ради собственной игры (или так кажется) обнаруживают в себе разрозненные кусочки иного языка и, значит, создают собственный. И это новорожденное (натуральное) слово ассоциируется с бессонницей как отрицанием сна ("нихт" – вовсе не бессмысленной игра оказывается). А мир виртуальности, напротив, – сон и морок, кома. Тревожащее, неуместное и не вполне местное (откуда-то, с привкусом иноязычности и инородности) слово. Слово-бомж.
* * *
Бомжи не раз появляются в стихах Игоря Левшина. Герой наблюдает их в поезде метро: "что тебе снится господин бомж" – задается он вопросом (в стихотворении "на серой линии я"). А следующий вопрос: "кто играет в ушах ваших господин узбек" – усиливает герой-наблюдатель отчуждение, чужеродность наблюдаемого (там же). И бомжи (или полубомжи; все эти странные "чужие" или "другие", таинственные соседи вообще окутаны атмосферой неопределенности и тайны, о них почти ничего не известно) живут с ним в одном доме. Одна такая полуистория (как герои ее – полубомжи) – а полуистория потому, что финала ее нет, он неизвестен и расплывается в вариантах, – рассказана в стихотворении "Разговор с птичкой wiki-wiki о жизни и поэзии". У Пушкина был книгопродавец, у Николая Некрасова – журналист, у Маяковского – фининспектор, у Игоря Левшина, продолжающего традицию этих всегда иронических разговоров о литературе (и, конечно и главным образом, о жизни), – птичка Вики.
В каждом случае в собеседники выбирается характерный персонаж окружающей поэта действительности, как бы воплощающий ее сегодняшнее развитие. Только у Левшина этот персонаж не человек, а сайт. Вики (wiki) – символ и воплощение управляемой, коллективно творимой действительности. А птичка – потому что подпевает, подсвистывает этой игрушечной и игровой действительности; в этом есть и легкомысленное, и злонамеренное. В истории же, рассказанной стихотворением, птичке приходится иметь дело с "суконным рылом реальности" (определение из стихотворения "4 Ноября 2008"), которую не то что изменять, а и определить трудно. В персонажах – бомжи не бомжи, но похожи на бомжей, неприбранные и неаккуратные (вполне в согласии с тезисом о неуклюжести подлинного), и вдруг: она недурна, он элегантен. Ускользают от определения, а после и вовсе исчезают: живы, умерли, можно с уверенностью сказать только, что они были и с ними связана "очень трогательная история". Так с таинственными, из иного, не Вики-пространства персонажами возвращается категория трогательности – способность сочувствовать и видеть другого.