Часть 2
Мужики да лешаки
Глава первая
1
Хорошо живется лешему на Руси. Избы у лешаков не тесные, шубы справные, в сундуках денежка водится, щи едят каждый день с мясом.
Крещенский мороз, хрупкий, как груздь, крепенький, в середине ночи выкатил из-под луны на белых саночках, на лошадках белых и мохнатых. Прокатил с поскрипом через деревню Можары. Разбежался на черном льду Пары-речки, разъехался, вожженки не удержал и с разгону влетел в лес. Оглоблей в сосну, да так, что лес крякнул, а возок с лошадьми и седоком рассыпались серебряной пылью.
Главный леший Федор Атаманыч зыркнул на сынишку своего Ванюшку строго, и Ванюшка мигом слетел с печи, сунул волосатенькие ноги в валенки, сгреб шубейку свою черную, приметную, одну лапку в рукав, другую уж на ходу в другой рукав - и что есть духу бросился из теплой избы собирать лошадей, коих порастерял старец-ухарь дедушка Мороз.
Ванюшка торопился: сегодня, под Крещенье, Федор Атаманыч затевал превеселые игрища в большом Можарском бору.
2
В тот поздний час замарашка Анюта, сиротка, жившая у степенного мужика Емельки, прибежала тайком к бабе Маланье, красавице и колдунье.
Хозяин ушел в церковь на водосвятие. Вот уж как с полгода в можарской церкви не было священника. Свой можарский поп умер, а гулящие попы хоть и забредали, да подолгу в Можарах не засиживались. Одним было скучно и небогато, другие сильно зашибались вином, и прихожане колотили их и гнали. Маланьин дьячок Иван тоже был пьяница, но свой.
- Анюта! - обрадовалась Маланья девушке. - А я ждала тебя. Сбрасывай шубейку, садись к свече поближе, поглядеть на тебя хочу.
Анюта, холодея, - кто знает, что у колдуньи на уме, - разделась, сняла валенки, подошла к столу.
- Садись! Мазюней тебя угощу. У Емельки-то небось сладенькое водится только для его телок?
- Не надо так, - попросила Анюта, - девушки меня не обижают. Им дядя Емельян на Рождество платья справил, а про меня забыл, так они за меня просили.
- Не допросились?
- Не допросились. - Анюта опустила глаза.
- Эх, Емеля, Емеля! Под крышей в хлеву все свои лапоточки старые вывесил, чтоб скот водился, а того не докумекает: жадному да робкому не знать удачи.
- Не говори так. Удача есть в доме. У хозяина теперь четыре коровы, да три телки, и лошадки три.
- Овечек полсотни?
- Поболе.
- И все жадничает? - засмеялась Маланья. - А знаешь, девушка, перед твоим приходом ухозвон у меня был. Так и пело!
- И что будет? - испугалась заранее Анюта.
- А будет тебе веселая дорога. Большая!
- Откуда ей взяться, дороге-то? Куда я из Можар?
- Не век же тебе девушкой быть!
И опять засмеялась. Анюта покраснела, и молчок. А спросить хочется. И вот поднимает она глаза на Маланью, темные, блестящие, как вишни, зреющие на хорошем солнце, на теплом дожде.
- Кто же он, жених мой?
- Не знаю. Сама погляди.
- А как?
- Научу.
Анюта побледнела, а у Маланьи ямочки на щеках.
- Ишь какие вы все боязливые. Колдуньей меня зовете, а я ведь с чертом не знаюсь. Он мне враг. Надула я его.
- Черта?! - Анюта перекрестилась.
- Не все нам в дураках ходить. Молодая была, как ты, а нарядов мне хотелось пуще тебя. Вот и вошла я с ним в сговор.
Анюта только рот ладошкой закрыла.
- Слышу, зовет меня на конюшню. А мороз стоял, куда нынешнему, дело тож в Крещенье было. Пошла. "Протяни, - говорит, - руку за угол!" Исполняю все, как велено. Чую, будто пух в руке - одежа. Договор сует: "Подпиши!"
- Самого-то видала?
- Самого-то? Ты, девушка, слушай, не спрашивай. Договор, значит, сунул мне, а я думаю - дудки. Подпишешь, а как петухи пропоют, все мои наряды пылью развеются. Говорю: "Одежды померить надо, не узки ли?" - "Иди, померь", - отвечает. И - хохот. Хохочет рядом, а по лесу прокатывается.
- Тетя Маланья, и ты не боялась?
- Я и теперь никого не боюсь. Ну, пришла домой. Свое скинула, чертово надела. Все к телу, все к лицу. Смотрю на - не нагляжусь. Слышу, зовет. Опять на конюшню пошла. "Впору?" - "Впору, - говорю. - Только вот сережек золотых, с камушком изумрудом для зеленых моих глаз недостает". Притащил сережки, а я как брошу. "Обман! - кричу. - Камушки-то с гулькин нос!" Подхватил черт сережки и бежать. Другие несет. "Вот, - говорит, - лучше не бывает". Точно! Уж такие пригожие, уж так горят - глазам больно. А он в душу лезет: "Подписывай договор, петухи скоро закричат". Но и я себе на уме. Коль черт спешит, мне спешить не надо. Опять за свое: "Пойду в зеркало погляжусь". Дома сережки нацепила - веришь ли, Анюта, у польского короля такой королевы не бывало. "Ну, - думаю, - не расстанусь с нарядом ни за что на свете". Разделась, серьги сняла да как шастну на чертово добро из кувшина святой водой! Тут и петух запел. Ох и завыло! И в трубе, и на улице, и в лесу. А мне хохотно. Посмеялась, Анюта, я в свое удовольствие. Ни над одним мужиком так не смеялась, как над чертом.
Анюта слушала ни жива ни мертва, но про свое не забыла:
- Как же мне все-таки на суженого взглянуть?
- Мазюню ешь! Отведаешь - скажу.
Кушала Анюта мучицу из репы с патокой со вздохами.
- Не томись уж! - ледяным хохотком хохотнула Маланья. - Средство скажу верное. Не сробеешь?
- Не сробею!
- Лешего надо вызвать.
- Как?
- Лешего вызвать просто. Сложи три бороны шалашиком, сама в шалашик сядь. Все увидишь, а он тебе худого не сделает, не доберется. Бороны-то колючие. Да смотри не молись на ночь. Помолишься - не придет.
Захолонуло сердечко у Анюты, а виду не показывает. Уж больно суженого посмотреть хочется.
3
Луна торжествовала над землей. Ночь расступилась. Белые поля, ликуя, двигались едва приметно. А лес, припорошенный снегом, стоял, как замок, неподвижен и опасен. В нем схоронилась ночь со всеми тайнами, а тайны ночи злы.
Ах, чепуха какая! Ночь прекрасна. Она не оскорбляет глаз нелепым буйством красок. Днем снег слепит. Днем каждая снежинка сияет, будто самоцвет, и невозможно средь обманных россыпей найти алмаз. А ночью - нет обмана.
Не всему известно свету:
Под луной обмана нету.
Коль алмаз, так уж алмаз,
И любовь не для показу
И чужих не терпит глаз!
Ванюшка-леший в поле заигрался. Камушки красивые искал и находил. Ах, как над рекой на круче полыхнуло голубое!
Ванюшка весело покатился на своих кривых по сугробам, по мягкому свежему снежку, прыгая на закорки поземному ветру и пролетая с ним над ложбинками. Никаких следов!
И никто никогда не догадается: алмазы не за тридевять земель, алмазы расцветают на морозе в лунную ночь, и нет ничего голубее и ласковее, чем они.
Ванюшка, горбясь, - лешим тоже бывает холодно, - забежал на кручу, сорвал выросший на юру огромный, в кулак, алмаз, положил его в шапку, а шапка была полнешенька, потер уши, нос, поднял воротник шубейки и увидел дедушкиных лошадей.
Ванюшка, бегая от камушка к камушку, забыл, зачем его послали, а теперь увидел и вспомнил. Кони паслись внизу, за рекой. Они объедали вершинки сугробов, роняя с губ крошечные голубые капельки. Ванюшка обрадовался коням, засмеялся, ухватил пролетавшую мимо вьюгу за космы, и она, повизгивая от боли и обиды, принесла его к лошадям. Тут он отпустил вьюгу. Она бросилась наутек и не заметила, что озорник Ванюшка зажал в кулачке три прекрасных ее серебряных волоска. Вьюга от боли взвилась столбом к луне, обожглась, свернулась в кольца и растаяла, вокруг луны тотчас засияла лунная радуга.
Кони засмотрелись на чудо. Ванюшка, не мешкая, взнуздал их серебряными волосами вьюги и хотел уж было скакать в лес к отцу, к Федору Атаманычу, но неведомая сила потащила его к человеческой деревне. Поскакали!
Ванюшка кое-как пересыпал камушки из шапки в карман шубейки и вцепился в гриву средней лошадки. Лицо обжигал ветер. Лицо у Ванюшки только еще обрастало пушком, не то что у взрослых лешаков: тем не страшен ни ветер, ни стыд. Заросли.
Ветер становился жестче, пронзительней, и вдруг помягчело. Полегчало у Ванюшки на сердце. Придержал лошадей, и они, чтобы сбавить прыть, махнули в небо и падали оттуда, из-под луны, медленно и плавно, как весенний снег, как ребячий сон.
Ванюшка спохватился: в кармане, куда он положил голубые камушки, была дырка, мышка прогрызла - корочку искала. Вот ведь как сплошал! Хоть бы один камушек остался.