И всё же, какая в словах образуется западня!
Ты слышишь? – как в красных дюнах, тебе западло
ловушка любому опыту – и не зря
смысл их ложится с нотами заодно
в ту ямку от до до до.Напрасно, цепляясь за оползающий снег,
карабкаешься из сухого омута вверх -
кругом, как песок, бесконечно раздробленная
на простейшие доли одна
тавтология: смерть.Когда жёсткий ветер сечёт лобовое стекло,
иной сочинитель добавил бы к счёту число
последнее и произвольное, чтобы прервать
сие издевательство звёзд, – и в особый привет
вложил бы весомый предмет.То есть афоризм на бетонных, допустим, столбах, -
какой-нибудь там указатель, а лучше – шлагбаум.
Но как же он, будучи необходимо весом,
как он (мы немедленно спросим) взлетит к небесам
из всех аксиом себе сам?Пора, в этих чёрных метельных пространствах пора
ходить вдохновенно без польз и без смыслов – тогда
случайная милость нас проще согреет,
и может быть бросит на берег
слепая волна.Труднее всего – это в рейсе не думать о той,
которой-нибудь, что лежит кверх ногами – хоть стой,
хоть падай, неважно: реальна она или нет,
пускай она лишь на мгновенье в вибрации нот
возникла от губ и до ног:Michelle,
та belle,
sont les mots qui vont tres bien ensemble,
tres bien ensemble.Какая тревога и трепет! Другой бы ослаб,
заплакал бы, забуксовал бы в вибрациях слов,
и в свете фар число на бетонных столбах,
из мрака вымахнувшее хотя бы ему в лоб,
едва ли его спасло б.Однако же попробуй не спать и не петь,
проламываясь сквозь летящую, мельтешащую персть, -
увидишь сам, напряжённо тараща глаза,
бесконечно дробящуюся
несомненную смерть.Так необъяснимо, насколько мой шурин был крут,-
ходил вдохновенно всё около, рядом, вокруг
по песням и басням, и мимо, и вскользь, зубы сжав,
без смысла и пользы – и пальцы фигурой сложив,
на память остался он жив."Представь себе, – он говорил, – например, ураган.
Представь в голове осязаемо, как дуракам
представить нельзя: они жмурят намыленный глаз,
а ты утерпи и смотри, – видишь: мысленный лес
от бури укрылся за текст.И я перелистываю невозможный абзац,
как будто моргаю, последовательно назвав
болота и тундру, пески и снега – и
дорогу как будто сдвигаю
по пунктам назад.Горгону, ты помнишь, не глядя Персей убивал.
И ты, как бы ни был отважен, удачлив и нагл,
но можешь лишь в зеркало видеть свой аппендицит,
когда твои пальцы то скальпель ведут, то пинцет,
и сам ты себе пациент.Поэтому я только косвенно воспроизвёл
запретный себе самому навсегда разговор.
Есть мнимые способы всё обезболить подряд,
но я, возвращаясь по заданным пунктам вперёд,
тебя от картин уберёг.По следу моих маргиналий пробрался ты над
смертельною зрительной ямой, пока кино-ад
показывал документальные кадры
в пространствах холодных, где фары
в метели дымят.
"Скажи кизил, который я сказал..."
Скажи кизил, который я сказал:
не вкусом – лыком сам язык вязал.
Не ликом весел враль:
забыл с Кавказа в рай не взял словарь.Я сто акцентов знал. Давно старик.
А вот лишь по церквям дразню заик.
Устал, забыл, ослеп.
Скажи кизил, Господь наш Логопед.Кто кровью окропил холмы вокруг,
окрасил привкус мне слюны во рту? -
Я вырастил куст слов.
Свяжи кисель в раю Твоим узлом.
"Ни молока, ни мёда..."
Ни молока, ни мёда
в пустыне Вади-Кельт.
Так далеко от дома
беглец находит бейт.
Как буквы в свитках, мнимы
тут молоко и мёд, -
струится над камнями
лишь облако имён.И бесы дуют зноем
настолько мимо чувств,
насколько преподобен
был житель здешних кущ
на дне глубоких трещин,
где узкий водопад
меж скалами подвешен, -
был житель прост и свят.Он рад, что ты покинул
свою страну, беглец.
Ты, как бесстрастный гимел,
корабль безводных мест,
тропою каменистой
плывёшь – уже не мёртв -
а он навстречу с миской:
там молоко и мёд.
"Пошёл я гулять в чистое поле..."
Пошёл я гулять в чистое поле.
За первым полем увидел второе.
Прошёл второе – встретил козла.
Вышел в третье – а там Москва.Глухое поле отваги и брани.
Поперёк и вдоль овраги да ямы.
На семи холмах – лопух да бурьян.
Восьмая Москва – алый мак-дурман.Сидит в ней девушка на вокзале.
Голубыми плачет она глазами.
Плачет над мёртвой гнилью-трухой.
Чей-то череп гладит рукой.– По ком, скажи мне, твои рыданья? -
– Убила я красивого парня.
Он изменил. Это был твой брат.
Теперь бери меня в законный брак.– О, долго была у него ты в рабстве!
Теперь не мешает он нашей страсти.
Улыбнись, подставь мне губки свои.
Возьму тебя, увезу с Москвы.Она ведь поле гульбы и брани.
В могилу здесь сводят девушек парни.
И только пули свищут но ним.
В этом поле любовь – полынь.
"Как поехал Исидор на Флорентийский собор..."
Как поехал Исидор на Флорентийский собор -
скопом передать всю свою паству папству, -
так и не вернулся Исидор до сих пор,
знает: надо быть ему от паствы опасну.А в Москве зима не от большого ума.
Тут у нас людишки живут по привычке.
Разве с бодуна кому дадут тумака.
Да на Пасху кáтают мальчишки яички.Ходят кривоулочками, спустя рукава,
да на возке архимандрит какой сугроб раскимдарит.
Потчует блинами и квасом Москва,
только блядомыслия не благословляет.Всяко змеесловие зловесно весьма, -
особливо на латыни оно как на ладони.
То-то на Москве темна завеса ума,
а широко и далеко видать с любой колокольни.Как уехал Исидор на Флорентийский собор -
скопом передавать свою паству папству, -
так и не вернулся Исидор до сих пор:
всё готовит грозную острастку пространству.Топчется – и деньги суёт – и сулит
тишь да гладь, да русские дали-широты.
В тригонометрических коридорах интриг
он берёт уроки надменья у Европы.Сила pax romano – вся в надменьи одном.
Только ткнёшь – так палец в труху и провалится.
А нашу ойкумену не замкнуть в окоём.
Скоро Исидора будем ждать к масленице.
"Медленно грузная цепь облаков..."
Медленно грузная цепь облаков
тянется в небо из-за сарая -
стадо коров, запряжённых зарёю,
стадо коров, ой ты стадо коров!С длинным бичом позади возникая,
едет бельё полоскать Навсикая.
Сотня голов, ой, две сотни рогов,
ваша пастушка состарилась с вами,
ваша старушка поссорилась с нами.
Тяжко бредут, свесив полное вымя,
дождик цедя на просторы лугов.Был ей жених, да давно был таков.
Что я, дурак, обо всём этом знаю?
"Суха поэзия, мой друг..."
[фрагмент поэмы "Нескончаемые сетования"]
Суха поэзия, мой друг,
но зеленеет жизни проза,
как старый на лужайке дуб
листвой оделся вдруг так просто,
что проезжающий Болконский
воскликнул: "О, как был я глуп,
когда искал средь леса букв
подобия своей печали!..
Где ж вы, друзья однополчане,
лишившиеся ног и рук?
Ужели эти ваши члены -
и те, и прочие, и все,
творя банальный гимн весне,
восходят к солнечной листве
в безличном веществе вселенной?"…
"Серёжа приехал с приветом..."
Серёжа приехал с приветом
из дальних неведомых стран.
Андрюша поздравил с приездом
и съел угощение сам.Но мне сам Серёжа неведом,
равно как Андрюша далёк,
и я оставался эстетом,
которому всё невдомёк.Похоже, я с детства болтался,
всему человечеству чужд,
в прозрачном кристалле пространства
вдали от количества душ.И вот эти грустные мысли,
да бедные игры ума.
Одни только буквы и числа,
да некоторые имена.
"Что ты, товарищ, набычился?.."
Что ты, товарищ, набычился?
Свет ли тебе вдруг обрыдл?
Или ты только что вычислил
много обычных обид?Каждый своё горе мыкает -
трудно понять, почему.
Много обидных обычаев
ходит у нас по селу.Звёздные ль это дурачества,
или то лунная дурь? -
Сам я давно насобачился
все их суммировать в нуль.Видишь, какие тут мерзкие,
чудные всюду места?
Видишь все разности местные? -
нет им ни зва, ни числа.Луг вон румянцем окрасился,
брезжит в туманах заря.
Зря ты, товарищ, окрысился,
Распетушиться пора. -Тяжкую дрёму взбить крыльями,
крикнуть до самой Москвы.
Видишь, какие обширные
дали явились из мглы.Речки, овражки, болотины,
пашни, пригорки, леса.
Трудно понять, где тут что-нибудь.
Твёрдо ручаться нельзя.