Никто из индейцев не выказывал по отношению к нам ни малейших враждебных намерений, но были бы они так же дружелюбны, не будь с нами Карсона, я старался не думать. Кит обмолвился, что среди краснокожих начинается большое брожение. Они много лет торговали в Ларами, достаточно мирно, но после прошлогодней холеры, в эпидемии которой индейцы небезосновательно винили иммигрантов, в сторону катящихся по равнине летом пятидесятого года караванов все чаще обращались недовольные взгляды. И до 1849 года фургонов по дорогам двигалось немало, но их число не шло ни в какое сравнение с потоком, хлынувшим с началом золотой лихорадки. Мне приходилось слышать, что за пятидесятый год прерии пересекло более ста тысяч пионеров, и из того, чему свидетелем я был в Ларами и далее к западу, именно тогда племена равнин наконец-то осознали, что этот белый потоп поглотит всю их страну и ее обитателей.
Понимаете, будь вы кроу, арапахо или шайеном в эпоху до сорок девятого года, вы могли бы сидеть себе на холме и спокойно наблюдать, как какой-нибудь одинокий фургон плывет по прерии. Иногда это мог быть караван, проходивший от силы раз в неделю. С белыми путешественниками можно было торговать или напасть на них развлечения ради, угнать пару лошадей. Но по большей части их оставляли в покое, потому как какой от них вред: попортят разве несколько пастбищ вдоль рек Норт-Платт или Арканзас, да немного проредят добычу. Но индейцу достаточно было отъехать на несколько миль в сторону, чтобы найти землю, на которой не осталось следа колес, где бизоньи стада бродили в изобилии, где было полно дичи. Места хватало для всех.
После сорок девятого года все изменилось. Стотысячной толпе требовалось много мяса, дров и фуража. Сено окашивалось на многие мили по обе стороны тропы, на землях, казавшихся переселенцам ничейными, а бизоны и мелкая дичь истреблялись в невообразимых количествах. Трава уничтожалась под корень, и не в привычках белых было задумываться над тем, что может это означать для тех неподвижных фигур, сидящих на холме – которые по совместительству, кстати, являлись вороватыми опасными мерзавцами. Но окажись на том холме вы, в шкуре кроу, арапахо или шайена, наблюдающего, как этот неудержимый поток уничтожает прерию, от которой зависит ваша жизнь, и как с каждым годом он становится все обширнее, и как бывшее недавно любопытной новинкой превращается вдруг в угрозу, то что бы вы стали делать? В точности то, что сделал бы владелец поместься в Лестершире или фермер в Новой Англии, если увидел, как толпа шумных, самоуверенных чужаков проложила себе дорогу через его владения. Стали бы возмущаться, а когда станет ясно, что без толку? Ведь пришельцы даже не понимают, какой от них вред, а если бы и понимали, не обратили бы внимания. Что тогда? Я отвечу: лестерширский сквайр, фермер из Новой Англии, воин-"собака" шайенов или "лошадиная голова" кайова приняли бы единственно возможно решение – взяться за оружие.
Но летом пятидесятого племена все еще колебались, стоит ли им предпринимать какие-то серьезные меры против этого вторжения. Если время от времени они громили какой-нибудь караван, то делали это скорее потехи ради, чем для устрашения. Как уже говорилось, к нашему отряду отношение было более чем дружелюбное, а за день до прибытия в Ларами отряд сиу даже пригласил нас принять участие в празднике в честь удачной охоты на бизонов. Мы проезжали мимо них поутру, когда индейцы свежевали животных и разводили костры. Карсон, остановившийся переговорить, подходит вдруг ко мне и говорит со своей спокойной усмешкой:
– Вон тот инджин заявляет, что узнал вас. Говорит, прошлым летом вы разделили с ним бизоний горб неподалеку от Рощи Совета и не прочь отплатить за гостеприимство. Это Пятнистый Хвост, знаете такого?
Я припомнил зловещее трио, пожравшее все наше мясо в день, когда я подстрелил первого своего бизона, охотясь с Вуттоном. Имея под боком Карсона, я не прочь был возобновить знакомство. Точно – тот самый шестифутовый обаяшка-монстр с хвостом енота вместо шапки. Руки его были по локоть в крови, а на гнусном лице играла широкая ухмылка. Вождь пожал мне руку и изрек приветствие, после чего мы – с полдюжины белых среди двух десятков воинов брюле – уселись вокруг костра и принялись поглощать только что изжаренное мясо.
Я располагался рядом с Пятнистым Хвостом и обменивался с ним любезностями на новоприобретенном языке сиу. Вуттон не представил меня ему, поэтому у меня хватило дури назвать ему свое апачское прозвище Пускающий Ветры. Он торжественно заявил, что это звучное и почетное имя. Я перевел его на сиу и английский, и так как фраза была для него новой, Хвост несколько раз повторил ее, крякая от смеха: "От-чень хорошо! От-чень хорошо!"
Он захватил с собой на охоту племянника – бледного, тощего мальчонку с горящими глазами, лет пяти или шести от роду. И это был единственный раз, когда я видел почти белобрысого индейца. Среди пирующих он сидел молча, бросая на них тайком неодобрительные взгляды. Один раз я встретился с ним глазами и шутливо подмигнул. Мальчик дернулся, как кролик, но через минуту, когда наши взгляды пересеклись снова, попытался застенчиво подмигнуть в ответ. Но без тренировки у него не получалось прикрыть один глаз, не закрывая другой. Я рассмеялся и подмигнул снова, а он захихикал и закрыл лицо ладонями. Пятнистый Хвост рявкнул на него и поинтересовался, в чем дело. Мальчонка зашептал что-то, отчего сидящие поблизости прыснули со смеху, а вождь строго приказал юнцу заткнуться. Я поинтересовался, что сказал ему парень, и Пятнистый Хвост, зыркнув на ребенка, говорит:
– Прошу простить невоспитанность сына моей сестры. Он спрашивает, не болен ли большой белый человек, раз не способен держать один глаз открытым?
– Скажи ему, что подмигивание является очень сильным ритуалом, – отвечаю я. – Когда мальчик подрастет и встретит девушку, эта штука ему пригодится. Если он научится делать так, я дам ему прокатиться на своем мустанге.
Все снова рассмеялись, а некоторые из воинов брюле стали потешаться над мальчиком. Но когда нам, набитым под завязку бизоньим мясом, пришло время уезжать, маленький чертенок стоял у моей лошади. Один глаз его был до боли сжат, а другой вытаращен так, что слезился от напряжения. Пятнистый Хвост отвесил ему оплеуху, потому как, хотя индейцы и необычайно мягки с детьми, чувство гостеприимства для них выше. Но я подхватил мальца и закинул в седло. Он болтался на нем, как горошина на барабане, перепуганный, но полный решимости не выказывать страха. Я повел коня в поводу. Мальчик держался крепко и хорохорился, требуя ехать быстрее. Тогда я сел позади него и пустил скакуна в легкий галоп. До сих пор в ушах у меня звенит его смех, и я вижу светлые волосы, вьющиеся по ветру. Когда он накатался, я передал его Пятнистому Хвосту и спросил, как зовут мальчонку. Вождь подкинул взвизгнувшего племянника в воздух и поймал на руки.
– Маленькие Вьющиеся Белые Волосы, – отвечает он, шлепнув мальца по заднице.
– Когда-нибудь он станет превосходным наездником и великим воином, – говорю я.
Когда мы уезжали, маленький чертенок сидел на плече у дяди и махал нам вслед рукой, вопя что-то тоненьким голоском.
– У вас появился друг, – говорит Карсон.
– Кто? Мальчишка?
– Нет. Пятнистый Хвост. Он дорожит этим парнишкой: отец последнего – большой шаман оглала. К слову, и сам Пятнистый Хвост весьма уважаем среди брюле, да и в совете всех сиу тоже. Если вам вдруг придется снова побывать в этих краях, такой друг не помешает.
Поскольку у меня не было ни малейшего намерения снова ступать ногой на эти Богом забытые земли, я не обратил не его слова внимания, но он, как всегда, оказался прав. Не порадуй я тогда Пятнистого Хвоста своим обращением с мальчишкой, кто знает – быть может, избавился бы от кучи проблем, а может, был бы уже покойником. Когда дело касается маленького мальчика, ни за что нельзя ручаться – он может вырасти и стать твоим лучшим другом. Или злейшим врагом.
В форт Ларами мы прибыли на следующий день, миновав целое море "шхун прерий" и палаток переселенцев, а также казармы кавалерии и индейские лачуги. Все это многообразие сосредоточилось на пространстве в две мили вокруг массивного кирпичного забора на реке Платт. Караваны прибывают и отбывают, белые и красные торговцы расхваливают свои товары, драгуны маршируют – короче, такого вавилонского столпотворения я не видал со времен Санта-Фе или Индепенденса. Когда пролетел слух о приезде Карсона, собралась целая толпа желающих поглазеть на великого человека, и нам не без труда удалось провести своих мулов в корраль. Пока Гудвин торговался с погонщиками караванов, мы с Китом отправились на гарнизонную кухню – по виду, чтобы перекусить, но на деле с целью укрыть Карсона от досужих глаз. Ему крайне не нравилось, когда на него пялятся, и в особенности из-за того разочарования, – сообщил он мне в редком приступе откровенности, – которое испытывают люди, обнаружив, что их герой не двенадцати футов росту.
Наглядное подтверждение тому мы получили, когда пристроились у входа на кухню, попивая кофе и ведя беседу с парой приятелей Карсона. Вокруг мельтешил народ, и тут из толпы выходит здоровенный арканзасский увалень и горланит: