Верррю. Убийство в очах твоих вижу, — ответил Вильям, и в его голосе был оттенок восхищения. — Призадумался бы я, будь я дрёмом, да будь у дрёма мозги. Помни — тута их немало, иные бывают хитры. Кралева использует их как охрану.
— Меня больше не надурят! — И Тиффани вспомнила всю жуть мгновений, когда существо ковыляло к ней, меняясь на ходу. Хуже всего, что это был ее дом, ее место. Тиффани чувствовала кошмарный страх, когда тварь шлепала к ней через кухню, но притом и гнев. Оно посмело влезть в мой дом.
Это не просто попытка меня убить, это оскорбление…
Вильям пристально смотрел на нее.
— Айе, весьма разъяренною выглядишь ты, — сказал он. — Должно быть, любишь мальца братишку своего, если готова стать против тех тварей ради него…
И Тиффани не смогла запретить себе мысль: «Не люблю я его. Знаю, что нет. Он до того… липкий, вечно отстает, мне приходится тратить чересчур много времени, чтобы за ним уследить, без конца он орет и требует. Я не могу с ним поговорить. Он одно знает: все время чего-то хочет.»
Но Второй Помысел сказал: он — мой. Мое место, мой дом, мой брат. Никто и ничто не имеет права трогать мое!
Тиффани воспитали так, чтобы она не росла эгоисткой. Она сама знала, что не эгоистка — в том смысле, какой люди обычно вкладывают в это слово. Привыкла думать и заботиться о других. Никогда не брала последний из оставшихся ломтей хлеба. То чувство, которое у нее сейчас было — это совсем иное.
То, что я сейчас делаю — не из благородства, не из храбрости, не по доброте. А потому, что это должно быть сделано. Потому что нет иного выхода, и нельзя иначе.
Она думала про…
Бабушку Болит и свет ее фонаря, который медленно двигался зигзагами среди холмов, под мерцающими морозными звездами, или в грозу, которая грохотала, как война. Чтобы уберечь ягнят от наползающей холодины, или баранов от падения с обрыва. Бабушка мерзла, взбиралась на кручу, топала сквозь ночь ради тупой овцы, которая никогда не скажет «спасибо» и завтра может остаться такой же безмозглой и влезть в такие же неприятности снова. Бабушка все это делала потому, что иначе — немыслимо.
Был случай, когда им встретились на дороге бродячий торговец и его ослик. Ослик был небольшой и под кучей навьюченного груза его было почти не видать. Он упал, и поэтому хозяин стал его бить.
Тиффани увидела это и расплакалась, а Бабушка взглянула на нее и сказала что-то Грому и Молнии…
Торговец перестал бить осла, когда услышал рычание. Собаки стояли возле него с двух сторон так, чтобы он не мог уследить за обеими сразу. Он занес палку, нацелившись на Молнию, и Гром зарычал сильнее.
— Я не советую тебе, — сказала Бабушка.
Он оказался не дураком. Глаза собак были похожи на стальные шарики. Он опустил руку.
— Теперь брось палку, — сказала Бабушка.
Он так и сделал, выронил хворостину в дорожную пыль, как будто прут вдруг сделался из раскаленного железа.
Бабушка подошла и подобрала хворостину. Тиффани запомнила, что это была длинная, гибкая ивовая лоза.
Внезапно и так быстро, что ее рука выглядела размытой, Бабушка два раза стегнула его лозой по лицу, отпечатались две длинные красные полоски. Он хотел что-то сделать и уже шевельнулся, но его явно удержал отчаянный внутренний голос: в тот момент собаки так ждали команды прыгнуть, что были почти вне себя.
— Больно, а? — сказала Бабушка любезным тоном. — Теперь слушай: мне ведомо, кто ты, и думается, ты меня тоже знаешь. Ты котелки продаешь и сковороды, и неплохие, как я помню. Но если я пущу слово по округе, у тебя больше не будет работы на моих холмах. Помни, что тебе сказано. Лучше свою животину кормить нормально, чем сечь. Ты слышишь меня?
Глаза у него были зажмурены, а руки тряслись, и он кивнул головой.