Мама опять ушла. И не до окончания школьных уроков, а насовсем. То, что слонялось теперь по их квартирке, опухшее и бормочущее бессвязности, воняющее не Шанелью, а горьким перегаром, было чем угодно, но не ее матерью, с которой они садились на ковер по вечерам и делились секретами, под тихое потрескивание телевизора, который смотрел папа с сонной улыбкой раскормленного кота. Телевизор как камин, папа как плюшевая игрушка. Клава, в отличие от мамы, совершенно не переживала его уход. Ведь папа не являлся опытом любви, и не оставлял в Клавином носу запах детства, которое никак не может пахнуть равнодушием и сигаретами. Когда мама в очередной раз с ним "разводилась" и уезжала на денек к бабушке, он клал перед Клавой на стол бумагу и цветные карандаши. А сам включал свой любимый телевизор. Позднее Клава много размышляла, какую именно игру вела с отцом ее капризная и самоуверенная мама. Помнится, она манерно втягивала верхнюю губу, а потом строго заявляла: "Всё, я от тебя ухожу!" Первым делом запихивала импортную магнитолу в большую матерчатую сумку, потом размашистым жестом стряхивала туда же с тумбочки свои помады с шанелями, далее звучало что-нибудь злорадное, типа "Хоть посидишь с ребенком разочек!", а после грохала дверь, и папа, тяжело вздыхая, доставал карандаши, и включал телевизор… А назавтра дверь опять открывалась, магнитола вынималась из сумки, духи и помады вставали на свои места, и мама обнимала и целовала Клаву в щеки, шею и в голову, словно после пяти лет разлуки. Мама всегда говорила, что разведется с папой, и никто ей не верил. А папа сказал "я тобой развожусь" лишь однажды, и ему сразу поверили. Все, кроме мамы. Она до сих пор сомневалась, что он был способен так сказать и тем более сделать. Взаправду запаковать чемоданы, и отчалить в свою, немамину, жизнь. Не на день, не на год, а навсегда. Когда год прошел, Клавина мама и догадалась про "навсегда". Принялась ему названивать, требовать "алиментов по факту", а не по официальной зарплате, умолять вернуться, предлагать провалиться сквозь землю и грозить прыжком с балкона. Но в один непрекрасный для мамы день она до него не дозвонилась. Ей ответили незнакомые люди, и сообщили, что теперь они, а не он, снимают эту квартиру. Папа сбежал и от алиментов и от Клавиной мамы, и она его не нашла как ни искала. А отчаявшись найти, начала ежевечерне, а потом и ежеутренне и ежедневно, пить водку. Клава пошла работать кондуктором.
* * *
Нынешняя мама пугала Клаву. Рядом с ней она отчетливо понимала, что означает "бродить как привидение". Даже не как. Бродить – привидением. Какой-то далекий призрак уже несуществующего человека почему-то все же существовал, беспрестанно напоминая о тяжелой потере. Если бы мама уехала, бросила, умерла, Клава бы сумела ее забыть и рано или поздно перестала мучиться и душиться Шанелью. Но забыть привидение невозможно. Оно бродит и бродит поблизости, улыбаясь без радости и плача без грусти. Все ненастоящее – там, где добрые воспоминания смотрят зло и презрительно, как паразиты, из съеденного ими сердца.
Поэтому Клава и решилась на свое скоропалительное замужество. Мужем, вкусными духами, новым домом, пусть несколько фальшивым, но – уютом – перехитрить семь ветров непреходящего октября.
…Клава прямо слышит, как надменная Коко фыркает от отвращения, вынужденная делиться своим тонким ароматом – со всей этой поистине "топорной" мерзостью. С тесной "кухней" Клавиного подмосковья, где по ящикам гаражей забыты допотопные "чайники" побитых жигулей. Где по сальным столешницам ветхих крыш тараканами ползают кошки, и небесное окно прикрыто полинялыми, точно много раз застиранными, тучками-занавесками. Клаве хочется единым махом расшторить немытое небо и смело посмотреть в единственный глаз солнечному чудовишу. Потому что страшно. А смелость бывает только от страха.
* * *
На Клавином муже длиннющий махровый халат в крупную клетку, заношенный до вылезших ниток, но все еще сохранивший вид ценного рыночного приобретения. Из халата торчат поросшие темными волосками белые ноги глубокого старика. Старческие волосатые ноги в нелепых тапках-зайчиках. Клаве волоски кажутся маленькими, высунувшимися из тела мужа, червячками. Червячки будто показались из ног лишь затем, чтобы над Клавой поиздеваться.
Он стоит у плиты, и караулит неведомо зачем и без него преспокойно варящуюся картошку. Клава небрежно роняет пакет с хлебом на табуретку.
– Есть будешь? – муж поворачивает поседевшую голову ей навстречу. Ему уже под пятьдесят. В таком возрасте на хорошую работу не берут, а на плохую он выходить не хочет. Они познакомились прямо на улице, на той самой маленькой площади с разбитыми плитками, которая прислала сегодня Клаве множество ржавых похоронок. Пять осеней тому назад.
– Буду, – вздыхает Клава и садится к столу. Есть совершенно не хочется. Но еще так долго до смены. В семнадцать ноль-ноль она поедет в автобусе обилечивать пассажиров. Она поедет в никуда, а пассажиры поедут по важным делам. С тех, кто едет в никуда, билетов не спрашивают, а наоборот платят небольшую зарплатку. – Я сейчас с тобой поем, и к матери пойду загляну, как она там. – С этими словами Клава достает хлеб и кладет его на стол.
– Да, загляни, загляни, ты молодец, заботливая доченька, я всегда восхищался твоим мужеством.
Чисто Топор. Рубит, не мелочась на щепки. Делает вид, что рубит. Он добрый. Добрый Топор – бесполезный топор, зачем-то подумала Клава и встала. Не стала завтракать вареной картошкой.
* * *
И чего я домой-то заходила? – спросила себя Клава. Зашла чтобы зайти. Ходила не за хлебом, а возвращалась не для того, чтобы его занести. Нужен какой-то предлог. Для всего в жизни нужен предлог. Даже для грусти. Но часто предлоги хранятся в таком необозримом прошлом, что их вроде бы и нет вовсе…
Улица все так же пахла ветром и "Шанелью". Только теперь запах духов казался естественней, чем осень вокруг. Клава даже подняла к носу руку и как можно глубже вдохнула с нее французскую сладость. В аромате можно было спрятаться. И больше не искать никаких предлогов. Просто погрустить о том, что жизнь давно пахнет совсем иначе, и никого не перехитрить надушенным запястьем.
Клава открыла дверь своим ключом и сразу увидела лежащую посередине единственной комнаты мать. Отчего-то моментально поняла, что та не только пьяная, но уже и неживая.
Клава Топор села на пол рядом с ней, и снова понюхала свое запястье. На пол, давно лишенных ковров, а значит, и секретов. Отца нет, телевизор сломан.
Клава прислушалась к запаху. Вдруг он разбудит в памяти что-нибудь давнишнее, радостное, летнее. Вдруг мама оживет и станет прежней. Но внутри у Клавы пела только тишина. А о чем пела, было не разобрать. Хаос разбросанных звуков, рождающих тишину.
Клава вынула из сумочки мобильный, нажала на привычную кнопку, и сказала, даже не дождавшись приветствия:
– Мне по телефону легче тебе сказать. Я встретила другого мужчину и я ухожу от тебя. О разводе поговорим потом.
И нажала "отбой" до того, как муж ответил. Впервые в жизни сказала, как отрубила. Не буду менять фамилию. В Москву, в институт, в рай, к черту, продать квартиру, продать городок, продать осень и душу, допить мамину водку – надрывалась сумбурная тишина, и как будто бы даже хохотала.
Клава достала флакончик духов и щедро побрызгала ими мертвую маму.
Анна Агнич. Артур
Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе
Артур
Кликуха у меня во дворе обидная была. Я, конечно, худой и роста среднего, зато на турнике солнышко крутил и через перекладину сигал лучше всех. Так что Блохой меня прозвали от зависти.
Когда случилась та заварушка на атомной станции, я как раз восьмой класс оканчивал. Мать радиации боялась, заставляла дома сидеть, только разве я слушался? Ага, счас! Гонял в футбол целый день, и ничего мне не сделалось. Радиация, она на слабых действует. А кто покрепче – тому по барабану. Естественный, так сказать, отбор.
Ну вот, реактор этот рванул весной, а где-то в начале лета подваливает ко мне Сопля. Тоже кликуха ничего, да? Ну, его как раз за дело прозвали – он дохлячий, соплёй перешибешь, и вечно сморкается.
– Слышь, Блоха!
– За Блоху получишь, – спокойно отозвался я. Мы оба знали, я его не стану бить.
– Ты радиации не боишься? Поехали с нами на станцию! Там барахла завались, никому не нужно, бери сколько хочешь. Не сдрейфишь?
Я сразу согласился. Давно хотел посмотреть рыжий лес, брошенный город и тараканов величиной с мышь. Сопля сказал, на машине едем, на жигулях, его брат разведал дорогу в обход патрулей. А я и не знал, что у него есть старший брат.
Ночью я раз пять вскакивал, боялся опоздать. Из дому на цыпочках вышел, чтобы мать вопросов не задавала. Было рано, только-только к бессарабскому рынку шли бабы с корзинами. Мы ждали брата Сопли на углу – трое ребят с нашего двора и один с чужого. А еще один не пришел, сдрейфил. Или проспал.
Классно ехать в машине! Сидишь на мягком, в окно смотришь, с пацанами болтаешь. На Соплю словесный понос напал. Меня вон как подначивал, а сам мандражирует. Брат его молчал, не сказал даже как его зовут.
Ехали по шоссе, потом через луг напрямки, по краю болота, мимо рыжего леса. Я думал, рыжий лес, это вроде как осенью, но там стояли мертвые сосны, осенью так не бывает. Народ аж притих в машине, а брат Сопли сказал закрыть окна. В брошенный город он въезжать не стал, оставил жигули в кустах и повел нас к крайней шестнадцатиэтажке. На лестнице дал инструктаж:
– В квартиры входить по двое, брать только ценное: портативные телевизоры, приемники, часы, кожаные куртки. Если кто игрушки притащит, выкину. Поймают, обо мне ни слова, а то я вас найду – и мало вам не покажется. Ясно?
А чего ж тут неясного?