Баба Рая раздевается, обтирает свое страшное костлявое тело влажным полотенцем, какое-то время сидит раздетая, млеет. Ноги скривились, а может, такими и были, костистые колени, тряпочки на месте груди, спина колесом, из которой, как крылышки, торчат острые лопатки. Такая же жалостная, как бабушка…
– Ларя, готовь ведра.
Это значит, они идут на Неву за водой… Принесут, и снова на улицу, навещать маму в больнице. Хотя, Ларя давно не понимает, ходит она к маме или за булочкой, что та ей оставляет. Эта мысль подстегивает. Ларя поднимается и стоит с ведром на пороге. Туда она несет ведро пустое, обратно баба Рая полное.
Но сначала они поедят. Из черной тарелки радиорепродуктора звучит музыка. Чайковский. Вальс цветов. Его постоянно играла Ларе мама… Играла и просила запомнить это звучание навсегда. Говорила, если такая музыка будет звучать у человека в душе, он всегда-всегда будет счастлив.
На трех белых тарелках ломтики чернющего хлебушка. Иначе есть, без тарелок, бабушка не позволяет. Просит не терять человеческий облик. Перед едой распевно читает стихи Сергея Есенина. Ларя слушает, а сама впилась глазами в ломтик, ждет не дождется, когда бабушка закончит. К чему, к чему эти стихи?!!
Внезапно, или они просто забылись, хорошо знакомый вой сирены: "Внимание! Внимание! Воздушная тревога!" Ларя хватает с тарелки свой кусок и встает у стула. Бабушка с бабой Раей вглядываются друг в друга.
Ходячим надо в бомбоубежище! Чего это они? Да, там темно и холодно, но не так страшно. И только сейчас Ларя понимает сколько раз бабушка оставалась лежать одна в постели, одна в квартире, одна во всем доме. Под рев и грохот разрывающих всё живое взрывов. Ларя виновато смотрит на бабушку, кладет хлеб на место, садится.
– Вот и хорошо, – говорит бабушка. – Не становись зверем.
На улице бухает, грохает, падает, рушится. В любую секунду их может накрыть бомба, но Ларя, бабушка, баба Рая медленно едят свой паек, и разве можно в это время думать о чем-то еще. Да зачем же?
– Рая, – говорит бабушка, – я сегодня тоже помыться хочу. – Говорит, а сама не смотрит в глаза.
Ни слова не говоря, баба Рая крепит к боку пустой бидон. Они пошли за водой.
По ледяному тротуару просто невозможно идти! Трудно сейчас, а как же назад? Ларя понимает, что полный бидон достанется ей. А если она упадет? Это недолго… Конечно упадет, вон как оскальзывается. Ларя валится в сугроб и режет о стылые осколки ледяных глыб щеку в кровь.
– Плохо, плохо, – баба Рая трет ее снегом. – Что-то еще случится. Что-то еще… Помянешь мое слово.
Слова звучат зловеще. Ларя им верит.
Набережная со всех сторон открыта ледяному ветру. Мороз, стужа, метель, гололед. Вода в ведре и бидоне быстро покрылась толстой коркой льда. Тяжесть оттянула руки. Встали передохнуть. Но чем дольше они стоят на ветру, тем сложнее сделать новый шаг. Ларя закрыла глаза. Реснички сразу запорошило. Грубая рука коснулась её губ и что-то протолкнула в рот. Ларя, не веря такому чуду, распахнула глаза и покатала на языке две сморщенные ягодки изюма. Она благодарно посмотрела на бабу Раю.
– В кармане нащупала. С той зимы, наверное… – она скоро подхватила ведро и пошла. Ларя за ней.
Ягодки на языке расправились, сделались больше. Ларя катала их во рту до самого дома, страшась ненароком надкусить, проглотить и, значит, потерять навсегда. О, если случится такое, как предвещала баба Рая, – то пусть случается, она не возражает!!!
Увлеченная ощущениями, Ларя забыла про тяжесть в руке, про скользкую дорогу, потому что сквозь пургу и метель ей улыбнулось солнце. И теперь она отчетливее осознала, что холодное время не навсегда. За ним придет тепло, скоро, очень скоро. Надо только еще чуть-чуть подождать. И выжить. Во что бы то ни стало – выжить!
Её мир спас сам себя и на этот раз.
Саша Резина. Топор
Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе
Топор Блистательная Коко не предполагала, что ее духи под номером пять станут у кого-то ассоциироваться с разбитым асфальтом неизвестного ей подмосковья. Что девочки в китайских куртках, с наспех подмазанными ресницами, понесут на себе эту сложную приторность, присущую горделивой зрелости. Что парижское облако покроет замшелые кусты поблекшего, полураздетого октябрем сквера, и дворовая кошка, деловито облизывающая лапы, вдруг оглянется по сторонам и удивленно поведет носом…
…Как же солнце похоже на человеческий зрачок. Особенно в виде белой точки, поблескивающей сквозь непроходимость туч. А может, это чудище такое огромное, все время смотрит на нас и ждет подходящего случая, чтобы сожрать? Настолько большое, что целое небо – только его серая радужка? Клава где-то слышала, что чудовище в ужастиках смотрится особенно ужасно, если показывать его частями. То пару зубов то кусок морды. Что мол, всё чудовище целиком не так жутко выглядит, как бы ни изощрялись компьютерные графики. И впрямь. Если представить блеклый солнечный шарик всего лишь зрачком кого-то кровожадного, становится очень страшно. Страшен изысканный запах духов, смешанный с осенне-водочным духом забытой всяким божком окраины. Страшен, потому что бесполезен со всем своим лицемерным шиком, здесь, где раздолбанные деревянные скамейки гноятся черными дождевыми каплями. Страшен, потому что напрасно обнадеживает, обещая навсегда отделить Клаву от неуютного мирка, прошитого потоками ветра, в котором она вынуждена вариться, скворчать вместе с опавшей листвой, на масле канцерогеновых луж. С опавшими с сердца чувствами. Этот запах не отсюда, не из октября и не из взрослой жизни. Как и Клава. А может быть, я уже отсюда, и сама не заметила, как стала частью подмосковной осени? – думала она, и запах духов вдруг терялся в общей атмосфере сырости и гниения. И Клава неистово вдыхала ледяной воздух, ища в нем примесь потерянного аромата, который только что тянул ее за собой, королевским шлейфом утекая за горизонт, где раковые опухоли туч побеждены солнечным облучением. Где листья живы и веселы, прикрепленные к своим высоким родителям, к незыблемым стволам. Клава была когда-то такой же, как и они, так же цеплялась за мамину веточку, не желая думать о скорой и неминуемой осени взросления. Мама тоже пахла Шанелью номер пять, пахла детством. Многие листья опочили на земле, потеряв надежду. Но некоторые до сих пор парят в небе – Клава задрала голову, чтобы убедиться, что остались еще не упавшие листья – они парят, не разочаровавшись в мечте отыскать новое, вечное дерево, чтобы прикрепиться к нему навсегда.
Но вон сколько "похоронок" высыпали сегодня клены на непросохшие плитки маленькой площади, которую сейчас пересекает Клава по дороге из булочной. На ржавых листьях под ногами написано какое-то тревожное сообщение, а иначе зачем бы им столь зазывно шевелиться, дрожать на земле от усиливающегося ветра.
Всё ненастоящее и пугающее. И солнце, и листья, и пятая Шанель. И мама. Даже сама Клава. Клава Топор.
Ну какой из нее Топор. Слабенькая, неуверенная в себе девочка. Топором стала после скоропалительного замужества. Бывшая Соломонова.
"Соломонова" казалось более настоящей, чем и "Клавдия" и "Топор". Монтировалось с Клавиным обликом. Ей бы желтую звезду на рукав, а то ковыляет домой, как в газовую камеру, едва сдерживая запоздалые рыдания. Раньше надо было рыдать, когда замуж выскакивала, лишь бы от непутевой матери куда-нибудь подальше смыться. Подальше не вышло. Вышло на соседнюю улочку.
Как ни удивительно, мама являлась единственным опытом любви у Клавы. В детстве, когда еще отец их не бросил, а потому мама не пила, а напротив, по-весеннему благоухала своими дорогими духами, она повторяла каждый раз, задвигая Клаву в школьную дверь: "Я тебя люблю. Мне пора". Эти два взаимоисключающих сигнала – люблю и ухожу – навечно врезались в Клавину память как доказательство неправильности окружающего мира.