- С господом богом мы ныне в размолвке, - сказал он, - поигрывая золотой цепочкой, на которой висел его кинжал. - Господь бог давно не наставляет на путь заблудшую овцу, каков ваш раб Влад, о моя государыня. Вы слышали не раз, наверно, в славном городе Брашове, что мы с кузеном, владельцем этого замка, - исчадия дьявола? Что наши книги писаны за одну ночь перьями ученых чертей, которые нам служат?
- Не верю тому, князь, - ровным голосом сказала Роксана, перед ее глазами снова встала страшная роща при дороге и безумная женщина в ней. - На вас иной грех - грех бесчеловечности. И это не снимется вовек.
Цепеш вздохнул; к этому повороту он был давно готов.
- Скажите, княгиня, кто ныне не жесток? - начал он, устроившись поудобнее в кресле и устремив на нее прямой взгляд. - Люди вашего рода? Ваш родной дядя, князь Александр Палеолог? Разве он не отдал палачу собственного брата, не присутствовал при казни?
- Мы прокляли всей семьей, - сказала Роксана, - это преступление базилея Александра.
- Но не его самого, не так ли? Вы молчите, княжна, вам нечего сказать? Чем же в ваших глазах хуже я, кто не убивал своих близких, кто всегда был верен и добр к родным своим друзьям? Кто ныне меж государями мира не лют: Мухаммед-султан, убивший своих братьев, князь Штефан, казнивший своего дядю Петра? Сам ли Петр, убивший брата? Почему же вам до сих пор видятся колья, воздвигнутые мной на дороге к Брашову много лет назад?
- Из всех лютых казней вы возлюбили самую лютую, - напомнила пленница.
- Вы правы, меня прозвали Цепешем, - кивнул князь. - Но разве самый добрый из человеков, ловя рыбу, не насаживает на крючки живых червей? Разве черви не гибнут в муках? Чем те жалкие твари хуже этих?
- Вы ненавидите людей.
Князь Влад уставился на Роксану с искренним недоумением.
- Боже мой, княжна, за что же их любить? Люди люты, люди режут друг друга и жгут, катуют, грабят. Село восстает на село, город на город. Ненавидя поначалу лютость, я стал со временем ненавидеть носящий ее в сердце двуногий род, войдя же в силу - лютостью же стал платить.
Князь помолчал, в раздумии следя сквозь окно за полетом облаков.
- Я примирился с лютостью мира, - продолжал он размеренную речь, - впитал ее сам. Впитал с избытком, не спорю; что поделаешь, так уж получилось; уж очень искусны были учителя мои на сем пути: вначале - отец и его воеводы, затем - турки, у которых я жил заложником отца и с которыми ходил на войну, после - те же турки, когда я с ними воевал. Учителям моим не было числа, а я, ей-богу, всему в своей жизни учился на совесть. И вина моя, поверьте, совсем не в том. Смиряясь перед злобой людей, я не мог примириться с их глупостью, жадностью, бесчестьем. С омерзением глядя: у кого они научились так славно красть? С отвращением видел: они крадут даже то, что могут взять силой, мелкий вор сидит в них глубже, чем разбойник!
- Второй вам, вижу, милее, - ответила Роксана.
- Истинно так, - кивнул князь. - Ибо смелее и откровеннее. Моя вина - моя же беда, княгиня: я хотел исправить свой народ - как умел и как было можно, ибо люди повинуются лишь мечу да плети. Я хотел еще - каюсь! - извести хитрый и вредный род дураков, а то было все человечество. Я хотел невозможного, моя госпожа, и в том единственная моя вина!
- Вы хотели быть людям судьей вместо господа, князь, - сурово сказала мангупская княжна.
- Ваши предки, княжна, - напомнил Цепеш, - несли без ропота бремя суда и приговора, возлагаемое господом на помазанников своих. И были правы: таков завет для государя от бога, таков его крест и долг. Он не может следовать на трудном своем пути законам и заповедям, писанным для землепашцев, кузнецов, торговцев; что хорошо для людей простых и не дает им сходить с истинного пути, то для государя помеха, то превращает его в монарха бессильного и негодного. Монарх, если вам угодно, княгиня, и не человек, собственно; он - государство, живое средоточие тех страшных сил, которые делают едиными империю, королевство или княжество, приводят в движение войска и флоты, оберегают их границы, обеспечивают их жителям благоденствие и безопасность.
Роксана молчала. Князь продолжал.
- Государь не вправе - перед самим богом не вправе оставаться в тех пределах, которые совесть и правда черни предписывают тысячеголовой простоте. Помилуешь врага, попавшего в твои руки; сдержишь слово, данное тобой лжецу; отступишься от того, чем сумел завладеть, - и держава твоя терпит ущерб, и народ твой страдает. Я в этом убеждался на деле сам!
Роксана по-прежнему хранила молчание. Она уже слышала сходные речи в княжьих палатах в Мангупе, от дяди Александра.
- Ограничив свои дела и мысли законами и правилами, созданными для черни, государь не выполнит своего назначения на земле. Значит, он никогда не станет достойным такой женщины, как вы.
- Если речь идет о вас, воевода, - вы напрасно пролили столько крови, - сказала она.
- Я не надеюсь на вашу любовь, княгиня, - смиренно молвил Влад. - Но быть ее достойным - этого не можете запретить мне даже вы!
- Что может запрещать и что дозволять пленница! - сказала Роксана.
- А вы попробуйте приказать, - в голосе Цепеша опять зазвенела страсть. - Не вы, клянусь вам, пленница, - это я, Влад Мунтянский, и пленник ваш, и раб! Прикажите - ну что? - хотя бы привести вам в оковах короля Матьяша! Или сжечь самодовольных брашовян в их каменном гнезде! Прикажите - и вы увидите силу моей любви к вам!
- Силу любви не меряют злыми делами, - ответила Роксана.
- Повелите! - Цепеш выхватил кинжал. - И сделаю доброе дело: убью себя!
- Лучше - меня! - воскликнула княжна. - Или отпустите!
- То и другое - за пределами моих сил! - блеснул глазами, как в лихорадке, князь Цепеш. - Но вы не верите! Глядите!
Поднявшись резким движением на ноги, князь решительно шагнул к большому камину, в котором с холодной осенней ночи, выбрасывая языки огня, рдела высокая груда углей. Князь вздернул рукав, сунул руку в пламя и, повернувшись лицом к княжне Роксане, улыбнулся. В комнате запахло горелым мясом.
Роксана сдержала себя. Только расширившиеся зрачки да побелевшие губы выдавали ее волнение. Роксана в смятении стиснула пальцы, но жалости не было.
- Вот, - просто сказал воевода, отходя от камина, и опустился, как ни в чем не бывало, в покойное кресло данцигской работы, какими была обставлена горница. - Теперь вижу - вы подлинная наследница Палеологов, княжна Роксана. Только такая могла возбудить во мне истинное чувство, только такая меня и поймет.
Роксана безмолвствовала. Что еще придумает во испытание ей этот страшный человек?
- Я не сразу, клянусь, ожесточился, - глухо продолжал Цепеш. - Но как мог исполнить я труд, возложенный на меня господом, имея в руках такую скверную глину, как мой народ? Как мог обойтись в условиях моих без жестоких ударов, без огня, железа и меча? Ведь я все-таки человек, и не сделаю чуда, какое не сотворил сам Христос. Я дерзнул, правда, на многое, восстал против извечных тиранов всякого государя и правителя - Правды, Веры и Справедливости, против даже самой жестокой - против Необходимости, против сурового Рока. Хотел быть от них свободным. И вот - побежден! Годы изгнания, годы отчаяния - вот чем покарали меня мои враги. Только встретив вас, благороднейшую среди благородных, я опять воспрянул духом.
- Вы ошибаетесь, князь, - сказала Роксана. - Не в силах понять я сердцем высокие государевы пути. Не та, видимо, во мне кровь.
- Породу нельзя скрыть и под рубищем. - Влад, словно не чувствуя боли, опять небрежно играл кинжалом. - Впрочем, понимаю: вы хотите спуститься с высоты своего рождения до человека, которого назвали супругом. Такого не может быть, как не может пригнуться до жалкой былинки благородный кедр.
- Нужно смазать руку, князь, - напомнила Роксана. - Нужно сделать перевязку.
- Гоните? - печально усмехнулся Цепеш. - Еще несколько мгновений, княгиня, и я уйду: к страданию я приучен, хотя в рыцари не посвящен.
- Не в посвящении дело, князь. - Роксана встала, прямая и строгая. Цветастая занавесь из слов, которую усердно ткал искусный воевода, опять стала для нее прозрачной, за занавесью стоял все тот же кат. Палач тое мог - сегодня она убедилась - бесстрашно сунуть руку в пламя, но это не меняло его сущности. - Не в посвящении дело, но в рыцарстве, которое я лишь теперь учусь ценить.
- Пустое слово, княгиня, поверьте, - с небрежной учтивостью сказал Цепеш, тоже поднимаясь на ноги. - Яркий плащ для человеческой низости. И если рыцарь искренне следует лицемерным заветам своего устава - тем хуже для него: значит, он - дурак. Король Матьяш тоже рыцарь. А вот не спешит, с войсками и пушками, на помощь своему крестнику в рыцарстве. Блюдет король права своих баронов, не смеет их преступить! А я бы не ждал и дня!
- Чему ты рад? - спросил барон Лайош, когда князь вошел к нему снова в тот день. - Она тебя лучше приняла?
- Она меня лучше слушала, - с довольным видом сказал Цепеш. - Это уже шаг вперед. Но где Чьомортаниха, кузен? Где чертова бабка?
Владелица многокрасочных бородавок ждала за дверью комнаты. Она держала украденную накануне рубашку Роксаны: предстояло гадание и валхвованье, которым Чьомортани, великая искусница в чародействе, должна была разрушить в сердце пленницы привязанность к мужу-простолюдину и вызвать любовь к Владу Цепешу.
- Маленький шарик опиума в ее питье сделает твое дело лучше всех ваших чар, - сказал Лайош, с сомнением следивший за приготовлениями в мрачной берлоге Чьомортани, куда они все перешли.