На дороге появилась простая телега в сопровождении шестерых всадников при копьях, луках и саблях. На ней сидел связанный по рукам и ногам бородатый дюжий мужик.
- Душегуба везут, - пояснил Переш любопытствовавшему Клаусу, - убийцу. В Сучаву, на суд господаря. Ратники же при нем - люди того села, по чьим землям едем. Душегубов, случается, в дороге вызволяют лотры, чтобы в ватагу свою забрать, село же тех мест за то пеню должно платить в казну, да немалую. Вот и стерегут. На готаре здешней общины их сменят соседские ратники.
- Что сделал этот несчастный? - спросил тем временем у сучавского немца покутский купец-русин. - Может, то прелюбодей?
- Просто тать, - был ответ. - В Молдове за любодеяние не карают сурово. Накажут пеню да и отпустят.
- Такой закон еще Александр Добрый ввел, - усмехнулся скорняк. - Пусть забавляются, сказал воевода, да платят!
- У нас и насмерть за то казнить могут, - задумчиво отозвался дотоле молчавший гость.
- И у нас кое-где. - Стройный негоциант из Венеции с сожалением вздохнул. - Вот и вижу я: закон в земле этой мягок, к человеческим слабостям снисходителен. Вольно живется людям в Земле Молдавской!
- Куда как вольно! - скрипнул зубами все тот же мрачный кожевник. - Кому воля, а кому - ярмо да кнут.
- И не только простому люду. - Скорняк выразительно кивнул в сторону проезжавшего мимо связанного преступника. - В смутное время, да не только в оное, вот так, по рукам и ногам вязали великие бояре наших государей Земли Молдавской.
- Ныне - не то. После казни ворника Исайи м его приспешников князь наложил узду на великое панство, - заметил Гютнер.
- Наложил, а как же! - воскликнул романчанин-кожевник. - Паны, боюсь, еще сильнее стали, чем прежде; у каждого свои ватага и стяг, на войну идут со своими значками, а то и хоругвями. Рано, пане Гютнер, говорить о княжьей узде для бояр!
- Паны поменьше да боярчата - за него, - возразил немец. - Это - сила.
- За него, пока не отвернется от воеводы счастье, - усмехнулся орхеец-скорняк. - Уж мы-то, почтеннейший, знаем своих панычей и панов.
- Паны дерутся, а у нас, сирых, чубы трещат, - заключил скорняк. - Дела идут под гору, в амбарах полно несбытого товара. И думаешь: то ли еще будет!
Разговор вернулся к торговле, и Войку перестал к нему прислушиваться. Чербул вырос среди людей, у которых вести торги считалось малопочтенным занятием, то же самое думали они и о ремесле. "Взять в руки молоток - цыганское дело", - говорили эти люди, признававшие почтенным только труд землепашца и ратника. Войку, правда, в своих скитаниях встречал немало достойных людей, занимавшихся торговлей или ремеслом, научился с уважением относиться к их заботам. Но беседы о товарах и сбыте, о пошлинах и прибылях не могли его привлекать. Мысли вернулись к тем, кто оставался на родине. Что делает теперь побратим Володимер, не пал ли на него княжий гнев?
51
Княгиня Мария вышивала для себя покров. На гроб.
В большой горнице на женской половине господарского дворца в Сучаве царила скорбная тишина, хотя собрались в ней в тот вечер многие высокие персоны. Вокруг самой государыни, кроме ее любимой карлицы, тоже Марии, восседали дочь воеводы Штефана от первой жены, киевской княжны Евдокии Олельковны, Елена, и вторая дочь, от коломейской русинки, - Васлена; и третья дочь, от купеческой жены из Тигины, - Докица. Внебрачные дочери, как и сыны, по обычаю времени, были взяты от худородных матерей и воспитывались в семействе князя. Поодаль, тоже занятые рукодельем, сидели мунтянская княгиня Мария с дочерью Марией-Влахицей - вдова и дочь погибшего заклятого Штефанова врага Раду Красивого. Пять лет тому назад, после решающей победы молдавского воеводы над соседом, обе были привезены в Сучаву и жили с тех пор при здешнем дворе.
Женщины встали, в пояс поклонились воеводе, ответившему учтивым поклоном. Затем, неслышно ступая, мунтянки первыми исчезли за дверью. Князь успел поймать сверкающий взор юной Влахицы, устремленный на него из-под полуопущенных ресниц. Только злая карла, гречанка Мария, высокомерно поджав мясистые толстые губы, кабаньими глазками сверлила свою хозяйку, дерзко испрашивая дозволения не уходить.
- Оставь нас, милая, с государем, - сказала ей Мария.
Одарив презрительным взглядом Штефана, уродка важно выплыла из горницы. Супруги сели, Мария - в свое кресло, князь - на крытый бархатом веницейский стул, напротив нее.
Княгиня Мария являла собой совершенный образец высокородной византийской красавицы, излюбленный иконописцами древней столицы Палеологов и Комненов. На смуглом лике бывшей мангупской базилиссы правильными полукружьями выделялись густые черные, почти сраставшиеся на переносице брови. У двадцатишестилетней княгини был низкий, хотя и благородной формы лоб, маленький пухлый рот над округлым, чуть выдающимся вперед подбородком; все выглядело так, будто строгое лицо Марии было задумано послушным церковным канонам зографом, перенесено на доску или на стену храма и лишь после этого ожило под колеблющимся сиянием свечей, горевших в напольном серебряном канделябре. Но если раньше эти черты покоряли чарующей живостью, теперь они застыли и стали тверже, словно у скорбных икон, послуживших им прообразом.
Опустив глаза, княгиня снова принялась за шитье; золотая нить легко скользила между длинными тонкими пальцами, сматываемая с закатившегося под кресло тускло сверкавшего в полутьме клубка.
- Я принес неприятную весть, государыня, - тихо молвил князь. - Не вели казнить.
- Как дерзнет на то раба твоя - господине? - с затаенным укором спросила Мария. - Да и твоя ли в том оплошность, если девушка нашего несчастного рода, презрев стыд и долг, сбежала с простым ратником?
- Я выслал погоню. - В словах воеводы невольно послышалось признание вины.
- К чему? - проговорила Мария, упорно не поднимая глаз. - Что скажу ей теперь, когда грех совершен, где найду силы ее судить?
- Их ждет мой суд, он будет строг, - напомнил князь.
- К чему он, государь? - повторила княгиня чуть дрогнувшим голосом. - Разве в силах ты покарать сегодня того, кто главный виновник позора наших двух державных семейств, кто задумал и дал толчок тому, что содеяли, по его неслышной указке, эти двое?
- Не суди строго брата, государыня, - сказал воевода. - Он хотел их спасти.
- Базилей Александр мне не брат, - проронила княгиня. - Разве внял он моим просьбам пощадить брата Исаака? Разве не мне в досаду отпустил в дальний путь Роксану с тем, кто ее соблазнил и похитил, с тем преступным умыслом, чтобы все случилось, как мы о том сегодня узнали?
- Не хули базилея, моя государыня, - с сожалением молвил Штефан. - Может быть, он пал уже в бою с нашим общим врагом, коего ты зовешь исчадием ада и коий, верю, воистину исторгнут преисподней.
Мария не отвечала: черты княгини теперь казались высеченными из темного камня, из которого цари старого Византа возводили свои алтари. Мария давно разучилась плакать и лишь каменела в страданиях и обидах, которыми судьба в изобилии одаривала женщин ее семейства. Искусные руки сами делали свое дело, тонким золотом выводя затейливые славянские буквы большого церковного устава. "Се есть покров гроба рабы божии благочестивой и христолюбивой госпожи Ио Стефана воеводы господаря Земли Молдавской Марии иже и преставится к вечным обителем в лето…" Место для года смерти оставалось свободным; служанки княгини должны были вышить его на вишневой камке после упокоения своей госпожи.
"Заживо хоронит себя", - с горечью подумал Штефан-воевода, следя за работой жены.
Прошло время, когда князь Штефан с восторгом и поклонением взирал на чарующее диво, самой фортуной принесенное ему с Великого Черноморского острова, из тысячелетнего Мангупа. Прошел год, может быть - два года опьянения страстью, с которой он каждый раз возвращался к этой молодой женщине из походов и поездок по стране. Князь скоро понял, что Мария не подарит ему ни сына, ни дочери; это, однако, не охладило поначалу его - при сучавском дворе росли уже дети, княжны и княжичи от первой жены воеводы, от милых женщин, встречавшихся ему прежде в столице, в других городах и селах на Молдове. Штефан давно знал: браки королей и князей по дальнему сватовству и по портретам подобны игре в кости, в которой обе стороны чаще ожидает проигрыш; кошка все равно до окончательной покупки остается в мешке. Поэтому считалось в порядке вещей, что браки заключали для блага своей страны и для продления династии, а любовь искали за пределами семейного очага. Для любви, душевной и плотской, у мужей оставались возлюбленные, любовницы, куртизанки, у жен - влюбленные рыцари и пажи, порой - склонные ко греху духовники, порой - дюжие ратники, увлекаемые ночью с места стражи в опочивальни рукой служанки-наперсницы или самой хозяйки.
Так было со всеми, но не со Штефаном-воеводой в начале брака с Марией Мангупской. Штефан помнил ее приезд; помнил, как крымская красавица и умница, тогда еще веселая и радующаяся жизни, покорила все сердца в Сучаве, как она солнечным лучом озарила княжеские палаты.