- Ты имеешь в виду Путну, сынок. Что ж, мне не жаль пяти лет, потраченных на этот монастырь. Ведь там моим учителем была сама природа: горы, лес и быстрая река. Но любил я всегда строить дома. Какое это все-таки чудо - дом человека, даже если он убог! И люблю строить крепости, охраняющие такие жилища. Их подземелья и башни, правда, быстро превращаются в темницы. Но защиту простым очагам все-таки дают. Дай только бог, - продолжал мастер, - чтобы эти стены устояли против турецких пушек. Ведь нашествия не миновать.
- Я ненавижу турок, - сказал Войку.
Зодчий с укором покачал головой.
- Никогда не говори такого, малыш. Ибо глуп и не стоек в доблести способный сказать: я ненавижу татар, секеев, ляхов - все равно какой народ. Можно без урона для истинной чести не скрывать ненависти к ростовщикам. Или к палачам, тиранам и трусам. Но питать это чувство к народу, в котором нет числа самым разным людям, заслуживающим и любви, и неприязни, по достоинствам своим, - ненавидеть целый народ - значит быть врагом всего человечества. Ибо все оно живет в каждом из племен, населяющих мир.
- Но турки - злейшие наши враги, - склонив голову, с мальчишеским упрямством сказал Войку.
- Не злейшие, а опаснейшие, - поправил Зодчий. - Я сказал уже тебе, злых народов просто нет. У турок тоже немало достоинств, которые не грех бы перенять и христианстким народам. Особенно тем, чьим землям угрожают османские полчища.
И мессер Антонио стал рассказывать молодым воинам о тех, с кем им наверняка предстоит сразиться. О странном турецком равенстве, проистекавшем из того, что все в равной степени принадлежали, как рабы, единому хозяину - падишаху. Простой невольник в единый час мог стать распорядителем судеб свободных и знатных людей, так как прихоть всеобщего повелителя или его визирей могла в любой день возвести ничтожнейшего на высочайшую должность. Всесилие султана лишало силы знать страны, а постоянные войны и казни не давали укрепиться все время нарождавшейся, но постоянно уменьшаемой в числе аристократии.
Все были рабами, и возвыситься поэтому мог только тот, что был умен и умел хорошо служить единственному долговечному повелителю - султану страны, где визирями становились не больше чем на год. Самые усердные льстецы - и те не имели особых преимуществ, ибо пресмыкались и умные, и дураки. Султаны не лицемерят, им это не нужно. Они открыто давят, душат и режут своих подданных, не сомневаясь, что таково их священное право.
- И это - те добродетели, которым следует подражать? - в недоумении воскликнул Войку.
- Не приведи господь, - улыбнулся мастер. - Но надо понимать душу завтрашнего врага, понимать его поступки и уметь предугадать их, как в рубке на мечах - предвидеть возможный выпад противника, те приемы атаки, которые подскажет ему нрав.
- Тут не приходится гадать, - нахмурился Войку. - Турок коварен и жесток.
- Да, жесток, - согласился Зодчий. - Султан жесток и казнит тогда и кого вздумает, ибо это в ладу с законами его и верой. Султан ведет себя при этом естественно и по-своему честно, ведь его поступки не противоречат совести и праву мусульманского властителя. А как было до него в старом Константинополе, который он покорил двадцать лет назад? Как вели себя базилевсы священной империи, клявшиеся именем Иисуса?
Зодчий отпил из кубка.
- Христолюбивые императоры Царьграда, - продолжал он, - говорили о милосердии и правде, о любви к ближнему, а сами плели интриги, казнили, отравляли, убивали - чужими руками и втайне. И так нарушали не только требования своей веры, но и тысячелетние законы Рима, наследниками которого себя объявили. Цари Византа губили не меньше жизней, чем нынешний султан, но действовали при этом словно ночные убийцы, лицемеря и прячась. Может быть во дворцах Стамбула опаснее жить, чем тогда, когда он назывался Константинополем. Но ядов в них теперь меньше. Вознамерившись погубить своего сановника, император Византии осыпал его похвалами и ласками и подносил ему кубок отравленного вина. Разгневавшись на визиря, султан открыто посылает ему душителя-палача со шнурком из черного шелка, и впереди ката идет глашатай с барабаном. Кто же из них вероломнее и жестокосерднее?
- Ты спрашиваешь нас, учитель, - ответил Войку, - как будто человеку дано выбирать себе хозяина и смерть. Выбор за него делает судьба.
- Ну вот! - мессер Антонио легко вскочил на ноги. - Сразу видно, что вынянчил тебя сын Востока, правоверный Ахмет. А сам ты, воин и друг мудрецов, написавших для тебя все эти книги? - он широким жестом обвел кабинет. - Где твоя вера в свою саблю, в свой разум, в те знания, которыми ты уже владеешь и которыми еще одарит тебя жизнь?
Молодые люди примолкли, задумчиво рассматривая филигранные пояски орнамента на кубках и серебряной сулее.
- Так мы пришли к загадке, над которой вотще ломали голову мудрецы всех времен, - с удовлетворением заметил мастер, расхаживая по комнате. - Доброе дело нередко рождает зло, а кривда оборачивается правдой. Так, может быть, правы хитроумные злыдни, говорящие нам, что все равно, как себя вести, и делать надо только то, что тебе на пользу? Что собственная корысть твоя - лучшая мера твоим делам? Или еще, как хотел бы Войку, - во всем положиться на волю судьбы.
- Есть государь, - промолвил Володимер, - который не ждет ее приказов. Молва о его делах проникла в самые темные углы галерных трюмов, в самые черные ямы турецких темниц.
Зодчий остановился, прислушиваясь к стуку копыт, внезапно раздавшемуся за окном. Послышались голоса, звякнуло оружие. Мессер Антонио просиял.
- О волке помолвка, а волк - на порог! - ответил он молдавской пословицей и поспешил, оставив юношей, встречать неожиданных гостей.
"Вот я в доме этого удивительного человека, - думал Володимер, - первого мужа в городе. Я, вчерашний каторжник, беглый чужак. Накормлен, одет и обут, почти пристроен. Что же это за люди - жители странного Монте-Кастро, в который я попал? Так, в целом мире, могут принять незнакомого человека разве что казаки. Но у них - дикое поле, кочевые станы собравшихся вместе беглецов. Тут - богатый город, во всем устроенный край. И славный Зодчий крепости слушает меня, словно равного себе, и не гневит его моя дерзость, когда я вступаю с ним в спор. А польский пан не пустил бы такого дальше псарни. Что же это за люди и земля?"
6
Несколько минут прошло в тишине. Потом в комнату вошел невысокий мужчина лет сорока пяти, коренастый и крепкий. Незнакомец был в простом походном камзоле и плаще, в гуджумане, который он тут же снял, отдав ступавшему следом хозяину дома. Запыленные сапоги гостя свидетельствовали о том, что он - прямо с дороги.
- Этот, надо полагать, - твой ученик, мастер Антонио, - сказал незнакомый капитан, безошибочно кивнув в сторону Войку. - Узнаю белгородского кречета. А кто сей сокол?
Одежда вошедшего была обычной для капитанов и для крестьянских воинов побогаче. Но в больших серых глазах, в складе полных губ под еще черными усами, в очертаниях энергично выдвинутого вперед округлого, гладко выбритого подбородка, в орлиных бровях и каждой складке смуглого лица было столько властной уверенности, прирожденного величия и ума, что юноши сразу почувствовали обаяние необыкновенного человека. Так вздрагивает сердце витязя, увидевшего среди простого оружия внезапный блеск благородного и бледного булата. Кстати, на поясе незнакомца висела сабля с усыпанной самоцветами рукоятью, в золоченных чеканных ножнах. А на запыленной шапке, бережно поставленной Зодчим на столик под образом, кросовалось орлиное перо, прикрепленное драгоценным "сургучом" - украшением из золота с крупным рубином.
- Это друг моего ученика, государь, - промолвил мастер, почтительно, но с достоинством склоняясь. - Из людей московских.
Войку, а за ним и Володимер, преклонили колена. Перед ними был Штефан-воевода, господарь Земли Молдавской.
- Встаньте, храбрецы, - усмехнулся князь, с откровенным интересом разглядывая Володимера. - Чей же ты? - спросил он русского на наречии западных славян. - И откуда к нам залетел?
Русский смело рассказал господарю о себе. Штефан слушал внимательно, изредка перебивая юношу точными вопросами, показывавшими, что князь отлично знает и места, и события, о которых тот упоминал.
- Теперь ты вольный войник, - заключил Штефан, освящая княжьим словом свободу юноши. - Хочешь домой, на Москву? Если так, то ты опоздал: боярин Ходко, наш посол, на днях отправился в твою родную землю, а мог бы взять тебя с собой. Но пройдет полгода, и на Москву снова поедут наши люди. А может, ты, - добавил князь с чуть приметной усмешкой, - вернулся бы охотнее к сытым кормам отцов-миноритов, в Лиов?
- Не смейся над молодым волком, государь, - с почтительной лаской в голосе заметил Зодчий, - не хочет он к львовским боровам. И на Москву, наверно, не спешит, никто его там не ждет, сироту. Прослышал Влад, что в земле твоего величества нужны смелые бойцы; изволь сказать ему, правда ли это, государь.
Господарь кивнул, продолжая разглядывать статного россиянина.
- А коли так, есть у Влада мечта, о которой осмелюсь, государь, сказать тебе за него. Хочет сей юный воин князю Молдовы челом бить, о службе под рукой твоего величества просить.
- Подойди-ка, парень, - сказал воевода, еще пристальнее всматриваясь в лицо молодца, который, однако, не опустил глаз. - Отцы-монахи учили тебя грамоте. По-латыни разумеешь, пишешь?
- Да, государь.
- А на нашем, церковнославянском?
- Похуже, государь, славянских книг у миноритов немного. Но я русский, научиться недолго. Дозволь, однако, спросить твое величество, - залился он снова смущением. - Зачем спрашиваешь о том, великий князь?