- Как же тогда быть с Узун Хассаном, храбрый бек? - улыбнулся ла Брюйер. - Или с египтянами и арабами, с которыми так успешно воюет ваш славный падишах? Вы, наверно, шиит, друг мой. Как же быть с суннитами, которые не хотят мириться с верующими вашей секты?
- Они - плохие мусульмане, - с беспокойством возразил юноша, чуя, что ему готовят ловушку.
- Очень хорошо! - мессир Гастон даже просиял. - Значит, есть хорошие мусульмане и плохие. И каждый так уверен, что он хороший, что готов за это драться с любым плохим. Следовательно, мой бек, всеобщее братство людей также невозможно в исламе, как и среди нас, смиреннейших братьев во Христе, да и в лоне любой другой великой веры.
- Но христиане, - воскликнул Юнис, - тоже воюют за веру, обращая побежденных в свою! Они заблуждаются в божьем слове, но преследуют ту же цель, что и правоверные - братство всех людей в лоне единой церкви!
Де ла Брюйер шутливо вздохнул.
- Это кончилось тысячу лет назад, мессир Юнис. Только первые последователи Христа еще верили, что победа христианства во всех странах мира навсегда избавит людей от раздоров и воин. Уже первые преемники святых апостолов поняли, что мира крестом не исправишь, и повели борьбу ради более доступных целей - за власть, за земли, за богатства. То есть за то же, за что воюете теперь вы.
Юнис-бек хотел возразить, но смолчал. Честный юноша понял вдруг, что у него нет для этого собственных слов.
- Но оставим эти речи, - заметил вдруг флорентинец, поежившись. - У святой инквизиции, боюсь, могут быть уши и в толще этих стен.
- Возможно, - заметил Зодчий. - Князь Штефан, правда, велит их резать, как только за них ухватится, но божьи псы без устали лезут и в наши города. Так что прошу ваши милости ко мне, в моем доме можно беседовать без опаски. И пусть не печалит вас, Юнис-бек, что рыцарь прав. Если ваши единоверцы, завоевав полмира, не стали братьями и не научились прощать друг другу ошибки в толковании Корана, как же они добьются этого, овладев второй половиной? Наука логики явно против них.
В доме великого мастера общество ждали уже большие блюда горячего мяса и сулеи вина. Юнис-бек подошел к горке книг, сваленных отдельно, на низкой лежанке, и открыл одну. Это был переплетенный в душистую кожу знакомый томик - арабские сказки, недавно переведенные на турецкий язык Селимом Челеби, придворным поэтом падишаха. На лежанке громоздились книги Сулеймана Гадымба - походная библиотека, которой пользовался во время военных кампаний и он, сын Иса-бека. Штефан-воевода взял это сокровище в обозе визиря и послал его своему зодчему в подарок.
Мессер Антонио пригласил рыцарей к столу. Но храбрый Персивале, тоже раскрывший один из ученых трофеев князя Штефана, никак не мог оторваться от своей находки.
- Боже мой, друзья! - воскликнул наконец рыцарь. - Ведь это старый Гайсинор! Поэма о рыцарях Мальты, о любви Адальберта и сарацинской царевны! Вот уже сколько лет эта вещ считается навсегда утраченной.
- Буду рад, мой славный гость, если вы согласитесь принять ее от меня, - сказал хозяин дома.
- Ваша милость великодушна, как сам Саладдин, - склонился в изящном поклоне воин-путешественник. - В Италии немало князей, которые отдали бы за это сокровище стоимость доброго замка. И было бы мало: ей нет цены.
- Я тоже слышал об этой чудесной песне, - вмешался ла Брюйер. - Но самое странное - провансальская поэма в багажах стамбульского бея, где нашли ее после боя!
- Весьма образованного человека - ваши милости, - заметил флорентинец. - Хотя и весьма жестокого.
При этих словах Юнис-бек, привороженный большой венецианской вазой Зодчего, на мгновение оторвался от этого чуда, чтобы бросить на мессера Персивале слегка насмешливый взгляд.
- На нашем Западе, - усмехнулся тут Зодчий, - слишком много говорят о жестокости мусульман. И забывают о своей. Но кто учил жестокости сарацин, если не христолюбивые крестоносцы? Кто подал пример жажды крови туркам, если не рыцари-иоанниты, с которыми они впервые столкнулись в Малой Азии, а потом - просвещенные византийцы?
- Его милость Влад Цепеш, - вздохнул француз, - по слухам, очень набожный человек, построивший немало монастырей.
- Не будем говорить о Европе, господа! - ухмыльнулся Домокульта, смакуя полюбившееся ему котнарское. - О мягкосердечии ее князей, монархов и императоров, о нашей бедной Италии, ныне ставшей главной мастерской по выделке ядов. Поговорим, ваши милости, о турках. Юнис-бек простит нас. Ведь мы с моим французским товарищем, признаться, для того лишь прибыли сюда, чтобы поближе познакомиться с этими страшными воителями, о которых по тавернам Италии ходит столько сказок. Поговорим об османах!
- Кто же теперь, - заметил мессер Антонио с легким поклоном, - может рассказать о них больше, чем вы, участники битвы под Высоким Мостом!
- Не смейтесь над нами, мастер, - поднял руку французский рыцарь. - Подраться, конечно - отличный способ узнать друг друга. Но это ведь не все! Вот мы познакомились с храбрым сыном Исаака, - и очарованы обходительным юношей. Я не видел его на улицах взятого штурмом сербского города, но собеседник он приятнейший. Вот нашли мы у вас книги паши Сулеймана, именем которого в Венгрии пугают детей, - только те, которые визирь изволил прихватить в кампанию. И представили себе, какие кладези премудрости хранятся в его стамбульской библиотеке. Вы не будете отрицать, храбрый бек, что где-то в Боснии этот человек велел поголовно вырезать население целого уезда?
Легкая тень промелькнула по челу молодого османа. Юнис-бек промолчал.
- Мир жесток, господа, - сказал флорентинец. - Но туркам это качество особенно необходимо. Ведь они наступают!
- Разве побеждает только жестокий? - вырвалось у Войку. - Разве воины не могут покорять города и страны, оставаясь благородными и добрыми?
- Кто доказал это, мой бесстрашный товарищ? - невесело спросил Домокульта, кондотьер. - Великий Александр, или Цезарь, или, может быть, Чингис?
- Османы наступают, это правда, господа рыцари, - сказал Зодчий. - Но недалек уже, думаю, тот день, когда это движение начнет терять силу. И причиной тому, увы, не доблесть воинов Европы. Ее надо искать в Стамбуле.
Мессер Антонио провел некогда в оттоманской столице памятные дни. Речь его протекала величаво и плавно, приковывая очарованных слушателей, раскрывая сокровенные причины последующих событий, над которыми долго будут ломать головы историки и философы грядущих столетий.
Великий мастер хорошо знал все, о чем говорил. Еще шли вперед, ведомые своей свирепой верой, турецкие полчища. Еще устремлялись перед ними в каждом сражении готовые пожертвовать собою фанатики-газии. Но пришли уже в действие силы, которым суждено умерить этот порыв. А затем и остановить его. Волна еще нависала над берегом, грозя смести с него все, что дышало и жило. Но близился уже миг, когда она о него разобьется.
Главной причиной грядущего падения еще растущей империи Зодчий считал события, доставившие ей наивысшую славу и могущество, - завоевание Константинополя и основание в нем новой столицы. Царьград, берега Босфора, кипарисовые рощи Румелии и Греции - места поистине райские. Это рано или поздно и приведет к перерождению воинственного народа, пришедшего с суровых нагорий Анатолии.
Мессер Антонио, оставив серебряный кубок, достал с полки небольшой, но пухлый томик.
- Послушайте Диодора, - объявил мастер. - Вот что написал великий грек об этрусках, уступивших Риму свою славу и силу, в тогдашнем мире: "Понятно, что они лишились доблести своих отцов, если проводят время в оргиях и недостойных мужчины развлечениях. Их расточительности не в последней степени способствовала богатая земля. Ибо они живут на земле весьма тучной, на которой можно возделывать все и собирать богатый урожай всех плодов".
- А что мы видим ныне? - Зодчий поставил на место книгу. - Османы заняли самые тучные земли Малой Азии и Балкан. Сытость и лень, довольство и привычка к удобствам, словно черви, источат крепкую основу оттоманского корабля.
- Что скажете на это, бек? - спросил Домокульта.
- На все воля Аллаха, - с учтивым достоинством ответил молодой турок. - Я слышал, правда, схожие речи; многие старики, ветераны армии, пророчат крушение Вратам мира, говорят о падении нравов среди мусульман, проклинают богатство и разврат беков и пашей. Но всевышний милостив. И крепки руки бойцов за веру, крепок их боевой дух.
Мессер Антонио нахмурился.
- Это, наверно, самое слабое место вашего царства, бек, - сказал он.
Зодчий продолжал с обычным красноречием развивать свою мысль. Сменив имя и став Стамбулом, босфорский Вавилон сохранил свой дух. Загнанные в зловонные пригороды и гетто, византийцы остались, сберегая в дебрях новых интриг ядовитые составы утонченного цареградского коварства. Яд Византии остался и теперь незаметно подтачивал ее победителей. Прежде всего - нового царя и его ближних, сераль и диван султана.
- Кем начинал, - спросил мессер Антонио, обращаясь к Юнис-беку, - кем начинал свой путь к славе Осман-бей, первый повелитель турок? Он был военным и духовным вождем своего народа. А кто теперь падишах? Он уже бог, как были богами для византийской толпы священные кесари Рума. И люди его теперь для султана не соратники, а рабы. От первого визиря до последнего водоноса в войске. И это тоже часть отравленного наследия больного Византа. Ведь империя Рума была давно и смертельно больна уже тогда, когда первые янычары Мурада высаживались на европейском берегу.