- Я думал взять тебя к себе, сынок, - сказал наконец Штефан. - Хотел сделать тебя товарищем Богдана-воеводы, наследника моего венца. Вручить тебе тайны государства, сделать своей опорой, ибо умен ты и правдив. Да не тот ты человек, - в голосе князя зазвенела горечь, - чтобы государскую службу под рукой господина вершить, не споря с собою и с ним, чтобы стать безотказным мечом во всем, чего ни потребует многотрудное государское дело. Камнем повиснешь ты, сын Тудора, на руках у меня и у наследника моего, как настанет его время править.
Войку не шелохнулся. Его синий взор по-прежнему был раскрыт навстречу князю. И Штефан отвел глаза - нет, устремил взгляд на большой свиток, лежавший перед ним в запечатанном цилиндрическом футляре из светлой кожи.
- Сослужишь мне, значит, другую службу, - продолжал воевода. - Доставишь сей лист наш его милости вельможному пану Думе, белгородскому пыркэлабу. Пану Думе в собственные руки, запомни это как следует. До весны служи в стяге, где был, служи сотником, я дал о том указ. А сойдет на Днестре лед - прибудет в Четатя Албэ его вельможная милость князь Александр Палеолог, государынин и мой высокородный брат. При нем с того часа тебе и быть да слушаться его, как меня самого, да голову сложить, коли его милость прикажет, как будто приказал я сам. А до той поры, как приедет в Белый город князь, не оставляй службы в стяге…
И господарь подробно разъяснил юноше тайные обязанности, налагаемые на него необычным поручением. И на прощание милостиво допустил к руке.
20
Небольшой отряд тронулся в дорогу. Вместе с Чербулом в Белгород направлялись Персивале ди Домокульта и Гастон де ла Брюйер, первый - по торговым делам, которыми не брезговал при всей своей рыцарской славе, второй - продолжая странствие, посвященное даме сердца. В некотором расстоянии за ними следовали оба белгородских стяга, ведомые капитаном Молодцом.
Рядом с Войку ехал его турецкий пленник: после уплаты выкупа в казну князя Юнис-бек должен был отправиться из Белгорода в Стамбул, с попутным кораблем. Молодой осман молчал. Радость спасения и близкой свободы для него омрачали еще свежие воспоминания о разгроме правоверного войска, о позорной гибели храбрых товарищей.
Далеко позади остался холм пира и казни - Текучская горка, отныне памятная в веках. Отряды шли лесом, Тигечскими кодрами, главной зеленой крепостью Молдовы. Дорога, скорее угадываемая опытными войниками, чем видимая, тянулась под сенью гигантских дубов и елей, богато убранных снежными позументами и гирляндами пушистой изморози. Холмы и долы страны сковал мороз, бодрящий холод зимней дороги отгонял от путников усталость. Мягкие лапы елей сбрасывали им на шапки и шубы пышные перья своего январского наряда. Перед людьми, пересекая тихие поляны, то и дело проплывали в белом безмолвии могучие темные тени. Это шли по собственным тайным тропам стада неукротимых во гневе зубров. И четверо белых верблюдов взирали на них с величавым презрением, прикрыв пушистыми ресницами надменно-мечтательные глаза. Горбатые дети азиатских просторов были частью личной доли пана Иоганна Германна в турецкой добыче; старый пушкарь послал их в Белгород, в подарок брату Петру.
- Скотина, а истый сын Востока, - заметил как-то мессир де ла Брюйер, с восхищением глядя снизу вверх на белого питомца полуденных пустынь.
Французский рыцарь не всегда оправдывал веселую славу своих соплеменников: довольно часто мессир Гастон подолгу и хмуро молчал, погружаясь в собственные думы о невеселом и чем-то горьком, о чем не рассказывал полюбившимся товарищам. Но еще чаще его звонкий смех разносился среди лесных великанов, рождая в дебрях пещерное эхо, и храбрый ла Брюйер в такие часы был настоящим французом. По вечерам у походного костра, где жарились добытая воинами косуля или кабан, лотарингец внимал свирели молдавского войника, и слышалось ему в ее песне журчание быстрого горного ручья: цари и царства гибнут, прослывшие вечными города рушатся и зарастают полынью, горный же ключ, как он ни мал, все так же звенит себе среди камней. За свирелью начинала свою повесть волынка; в ее жалобах звучали голоса зимнего кодра - непролазного, темного, и волчий вой на лунных полянах среди снегов, и одиночество запоздалого путника. Но вот волшебный инструмент брал другой темп, теперь его песня звенела с прежней грустью, но воинственно и сурово. Песня-жалоба становилась мужественной пляской войника. Это была дойна.
Персивале ди Домокульта с любопытством осматривался по сторонам, знакомясь с дивными для себя местами, а на привалах прилежно заносил свои впечатления в книжицу: золотые надежно собираются в сундуках, а воспоминания - в записях, сведения о дальних, плохо известных в родной Италии странах - тот же капитал. Юнис-бек молчал.
Так и ехали они сквозь бескрайние леса: старшие рыцари, итальянец и лотарингец - в беседах и спорах, юный победитель и его гость - в молчании. Только на последнем привале, уже за пределами кодра, разговор у костра стал всеобщим, когда мессир Гастон опять начал комично жаловаться на замкнутый образ жизни местных боярышень и боярынь.
- Во Франции дамы - украшение общества, - сказал он. - Мужчины при них стараются быть сдержанными, вежливыми, остроумными, вести занимательную беседу, проявлять образованность и изящество манер. Дамы у нас вдохновляют трубадуров на прекрасные песни, а рыцарей - на подвиги, побуждают к благородству и великодушию. У вас же они, бедняжки…
- У нас бабы знают свое место, - усмехнулся присоединившийся в это время к компании капитан Молодец. - У дома - две половины, и женщины - на своей. Оттуда - только в церковь и на рынок - больше им некуда ходить.
- Осенью, заявил флорентинец, осушив свой кубок, - я проезжал через Хотин. И видел на Днестре очень милое местечко, где много женщин собралось стирать белье. Какие там были красавицы! И как им было весело.
- Еще бы, - проворчал рыжеусый воин. - Рядом с каждым таким местечком всегда растут кусты, а в кустах прячутся молодцы. Как же этим дьяволицам не радоваться?
- Выходит, все усилия мужчин напрасны, - заключил ла Брюйер. - Как ни держи женщину взаперти, она найдет лазейку, как только того захочет.
- У нас, молдаван, говорится: стеречь бабу - что стаю зайцев пасти, - согласно кивнул пан Молодец.
И мессер Персивале поспешил записать мудрую пословицу в свою обтянутую кожей книжечку.
Войку внимательно слушал речи старших воинов. Он думал о злобе, звучавшей в голосе обычно добродушного Молодца, и понимал ее причину: год назад Анкуца, красавица жена белгородского рубаки, сбежала от него с проезжим киевским шляхтичем.
- Но есть народы, где на бабье коварство наложена узда, - воинственно продолжал капитан, - и я за это их хвалю, хотя они, как говорится, нехристи. - Широким жестом начальник стяга указал на турецкого пленника. - Их гаремы надежнее наших темниц, и так должно быть везде.
Юнис-бек вопросительно взглянул на Чербула, и тот перевел ему слова рыжего молдаванина.
Молодой осман покачал головой.
- У меня нет еще своего дома и жен, - промолвил пленник, - все, что знаю об этом, услышано мною от старших. Но мудрые говорят и у нас: женская хитрость скалу пробьет. Гаремы, говаривал мой отец, скорее темницы для мужей, поэтому и рвется так мусульманин каждый год на рать.
- Очень может быть, - обрадовался мессер Персивале и приготовился вновь записывать. - Если гаремы были бы раем, как мог бы выводить из них султан полчища турок в поход!
- А по мне, - пан Молодец решительно поднялся с поставленного близ огня седла, - по мне как все мы, мужики, размазни, а бабы - змеи. С гаремами и без них.
Дальше ехали в молчании. Только флорентинец и лотарингец вполголоса переговаривались по-латыни об известиях из Каффы, слышанных в войске и важных для них по роду дальнейшего путешествия. Речь шла о бее Эмине, том самом хитром Эминеке, который, согласно суеверной молве, бежал из Белгорода в лодке, нарисованной им на стене. Пользуясь чарами или нет, Эминек сумел возглавить орды, кочевавшие по степному Крыму, и севернее, за Перекопом. Но власти Каффы, данники татар, затеяли против бея опасную игру в верховной ордынской столице - Сарае, добиваясь его смещения. Генуэзские власти Каффы, по мнению мессера Персивале, не понимали, какую это для них несет опасность.
- Какую же именно, мессир? - спросил ла Брюйер. - Что случится, если один бей, как у них бывает каждый год, лишится бритой головы, а другой воссядет в его шатре?
- А то, синьор, что теперь может вмешаться султан. Держава Сарая вот-вот развалится. Позови Эмин-бей на помощь турок, обещай он султану покорность, - и флот осман немедля появится у Каффы. Тогда владения республики святого Георгия на Великом Черноморском острове окончательно погибли.
- По-моему, - покачал головой Гастон, - судьба Каффы и без того решена.
- Почему вы так думаете? - переспросил Домокульта, не скрывая тревоги.
- Сиятельная Венеция заключила с Мухаммедом перемирие, и пушки на Срединном море смолкли, - пояснил лотарингец. - Теперь они заговорят на Черном. Крымским колониям Генуи скоро не поздоровится, и козни в Орде только ускорят конец.
Оба стяга первыми возвращались в Белгород. Однако известие о победе давно уже достигло крепости. Воины подъехали к ней поздним вечером, и ворота им, радостно чертыхаясь, открыли пьяные солдаты. Люди в городе были пьяны все, вот уже три дня. Капитан Тудор Боур, отяжелевший после великого пира у пыркэлаба, продрал глаза с трудом, но выглядел уже вполне трезвым. Могучий воин обнял сына. Появление Юнис-бека в доме не вызвало у него и тени удивления, как в свое время приход Володимера.