Отдав дань хозяйскому угощению, пришельцы заговорили. Скуртул повел речь о том, что турок - наибольшая сила в этой части света, да и во всем свете, и если не все еще страны подчинены султану, то только лишь потому, что османы до них не успели дошагать. Что доблесть разумного ныне - склониться перед неизбежностью, а не махать, себе на погибель, бессильным мечом. Мунтения, как и Молдова, - земля малая и убогая, с османами у нее мыслим только мир, сиречь подчинение в достоинстве. Сохранить достоинство и веру, отдавая сильнейшему соседу разумную дань, - свидетельство мудрости и залог спасения для обоих малых княжеств.
- Велико достоинство, - негромко заметил Шлягун, - нападать вместе с турками на христиан, служить османам кровавыми псами!
Скуртул с любопытством взглянул в его сторону, но сделал вид, что ничего не услышал. Мунтянский армаш как ни в чем не бывало продолжал говорить о выгодах, неизменно ожидающих того, кто признает верховную власть турецкого падишаха. О том, что для лучших людей в каждой земле сей монарх - естественный союзник и заступник перед их собственными, малыми тиранами; верховный, суровый судия над князьями, воеводами и господарями, он склоняет милостиво слух к жалобам и просьбам лучшей части народов подвластных ему земель, - бояр, баронов, дворян. К ним султан заботлив и справедлив, словно добрый отец. Для них он - опора, защита от таких князей-извергов, как воевода Штефан, терзающих своих достойнейших подданных, казнящий безвинно, беспрестанно нарушающий их древние вольности и права.
Половина бояр плохо слушала гостя, занятая более питьем и едой, половина - не понимала ладных, отточенных речей армаша: слишком красно говорил для них воспитанник патриаршей школы в Цареграде, мунтянский немеш. Армаш Скуртул, сделав паузу, вопросительно взглянул на хозяина усадьбы. Карабэц подбодрил его скупой улыбкой.
- Ваши высокородные милости, этот кубок я пью за вас, от имени ваших братьев, бояр Мунтянской Земли! - Армаш стоя осушил объемистый сосуд. - От имени этих ваших братьев с любовью говорю: одна у нас вера, созвучна и сходна речь! И путь, стало быть, один. И ныне единый путь сей - услышать голос времени, преломить гордыню, подчиниться разуму, коему не внемлет, не хочет, не может внять воевода ваш нынешний Штефан. Вспомните, ваши милости, каких господарей в годы княжения своего, пользуясь своей силой, приводил в Мунтению Штефан, силой сажал за наш стол. Вспомните Цепелуша, сына Лайоты, Цепеша - во втором княжении, вспомните Лайоту самого, каким он был. С одним наказом ставил их в Мунтении Штефан на воеводство: отложиться от Порты, изгнать из земли нашей турок, биться со всею силой осман. Хотел сотворить из земли нашей щит, за коим в безопасности будет он, с безмерным его упрямством и преступной гордыней. Только иного хотели лучшие люди Мунтении. Вспомните наших князей: либо слушались князья наши доводов своих бояр, давали себя вразумить, либо были изгнаны. В изгнании Цепелуш, сын Лайоты, нахлебник у Матьяша - сам гордый Цепеш. Лайота же князь - в шатрах царя вселенной. Лайота восседает в диване Порты, и сам повелитель мира склоняет слух к разумному слову нашего князя.
Молдавские бояре, однако, все меньше прислушивались к речам новоявленного брата. Грубые руки бояр все чаще проскальзывали под цветастые праздничные фоты служанок и рабынь, лаская и щипая крепкие, смуглые тела.
Потом говорил Папакоригос. Знаток многих языков, хитроумный сын константинопольского фанара объявил хозяину маетка и его гостям, какая им оказана высокая честь: драгоман привез им благоволение и изустное приветствие султана Мухаммеда. Бояре попритихли, в витиеватой речи грека слышались далекие раскаты львиного голоса его повелителя. Папакоригос рассказывал о том, что султан Мухаммед - друг христиан, не позволяет туркам в своем царстве притеснять их, что султан дружит с патриархом, часто навещает его, что среди его ближайших сановных слуг - множество итальянцев, сербов, греков и левантинцев, исповедующих христову веру, и даже один эфиоп, не говоря уже о тех детях христианских племен, которые приняли мусульманство. Гонения на христиан, нередкие при предшественниках Мухаммеда, не повторялись с тех самых пор, когда он взошел на Османов трон. Грек истово призвал бояр последовать примеру мунтянских братьев: схватить бея Штефана и за бороду привести к шатру султана. Самим же без боязни вступать в войско нового князя, сына Петра-воеводы, убитого племянником, и везти в стан осман обозы с хлебом, с припасами для армии, гнать гурты скота, за что великий царь расплатится чистым золотом и щедро их наградит.
- У Штефаницы, нашего князя, нет бороды, - с пьяным смехом заметил кто-то, сидевший в дальнем конце стола. - Но хлеба-то у нас нет, земля пуста лежит…
- И был бы - как доставить султану? - с печалью отозвался Жевендел. - Как с ним пробиться?
Бояре поскучнели, интерес их к путешественникам потух. Бояре снова налегли на меды и холерку - вино теперь казалось им питием, недостойным истинных мужей.
Во главе стола, подливая своей рукой тигечское в кубки Папакоригоса и Скуртула, Ионашку Карабэц наблюдал за все более хмелеющими земляками. Штефан-то прав, ни на что путное паны великие не годны. Ничего они, тем более сегодня, не решат. Пускай же пьют, едят, обнимают девок: много толку от них не жди. Надо все самому - и решать, и действовать. И принуждать их к тем делам, которые он, Ионашку, сочтет нужными. А сегодня, раз он их собрал, чем пробудить внимание вельможных своих друзей, цвета Земли Молдавской? Чем изумить их, вызвать к себе почтение, пронять? Разве что?…
Карабэц, подмигнув управителю, громко щелкнул пальцами. Тараф заиграл быстрее. Из-за дома-дворца боярина к застольщикам с визгом и смехом выбежала толпа нагих рабынь.
- Кто не верил, - Ионашку с вызовом стащил с себя рубаху, обнажил волосатый торс. - Кто не верил тут, - повторил он притворно пьяным голосом, - сомневался, справляюсь ли с моими красотками? Пусть глядит!
И пошел, вепрем двинулся к полудюжине женщин, сбившихся в кучу в середине лужайки, в нескольких шагах от стола.
Наутро, пока гости, не придя в себя, оглашали усадьбу медвежьим храпом, одни - в каморках боярских хором, другие - на травяном ковре, где свалил их хмель, в малой горнице в покоях Карабэца собралось пятеро. Это был сам Ионашку, белгородский боярин Утмош, фалчинский Пырвул и двое посланцев Мухаммеда и Лайоты. Говорили, невольно понижая голос, хотя прятаться в этом месте, казалось, было не от кого.
- Пири-бек с османами и мунтянами должен был выступить вчера, - говорил Папакоригос. - Это значит, что к условному месту его полки подойдут послезавтра. К этому времени грамота должна быть готова и доставлена, чтобы не задерживать пашу.
- Задерживаться ему нельзя, - важно кивнул Скуртул. - В крепости могут учуять.
- Все будет вовремя, - заверил Карабэц и щелкнул, по своему обыкновению, пальцами, твердыми, как костяшки. Двое ражих холопов почти втащили в комнату человека в изодранной рубахе, покрытого ранами и подсохшей кровью, с нечеловечески распухшим лицом.
- Ай-ай-ай, пане дьяче, - с издевкой посочувствовал Карабэц, - как твою милость отделали мои дьяволы! Князь-воевода, его высочество, вряд ли узнал бы любимейшего дьяка Инкула, нужнейшего человека своей писарни. Ну что, пане Ион? Напишешь нам лист?
Истерзанный пленник молчал, обвиснув в руках палачей. Только искры в заплывших, едва видных глазах показывали что он в сознании.
- Не хочешь, значит? Бояре ваши милости, - развел руками Ионашку, - пан Инкул не желает сослужить нам с вами сию малую службу, своей рукой написать сей ничтожный листок. Подтащите его к окошку! - приказал Карабэц холопам. - Глянь во двор, пане Ион, не бойсь!
На влажной еще траве под окном, в кольце ухмыляющихся холопов боярина стояла испуганная молодая женщина. Поодаль здоровенный детина удерживал за руки рвавшегося к ней мальчишку лет семи.
- Ну что, будешь писать? - спросил Карабэц.
Из сомкнутых уст пленника вырвался глухой стон.
Боярин снова громко щелкнул пальцами. Дюжий ратный слуга, ближе всех стоявший к женщине, внезапно рванул на ней сорочку. Треснула ткань, засверкала на солнце высокая, золотистая грудь; малыш с плачем забился в руках своего стража, пытаясь кинуться на помощь матери.
- Слушай ты, письменный княжий пес, - сквозь зубы заговорил Карабэц. - Если будешь еще упрямиться, я спущу на твою бабенку своих кобелей. И пусть твой щенок смотрит, пусть это будет ему благим воспоминанием - да на всю жизнь. Ну как, напишешь?
Пленник молчал.
Карабэц в третий раз, ухмыляясь, щелкнул пальцами. Внизу снова послышался треск разрываемой ткани, раздирающий душу женский крик. Дьяк Инкул судорожно рванулся к окну, вцепился пальцами в распахнутые внутрь створки - пальцы ему во время пыток не трогали.
- Напишу! - с воплем выдохнул несчастный. - Напишу!
Карабэц подошел, выглянул наружу.
- Эй, не сметь! Оставьте ее, не больно уж хороша! Отвести с мальчишкой в подвал обратно, накормить и стеречь! - приказал Ионашку и добавил, обращаясь к стоявшему в дверях старшему слуге: - Его милость пана дьяка помыть, перевязать, дать его милости добрую чарку. Отдохнет - привести ко мне. И принести сюда чернил и пергамента. И добрый калам - его милость пан Ион не любит писать пером!
Трое бояр и грек-драгоман продолжали свой таинственный совет.