- Судьба была милостива ко мне, господа, - со смехом, размахивая полуобглоданной кабаньей ногой, доставшейся ему на ужин, объявил Тимуш, когда речь зашла о том, как встретят их на родине земляки, а может - и родичи разной степени. - Где другие оставляли головы, мне удалось отделаться лишь малой частью моей персоны. - Боярин небрежно коснулся места, в котором основание его крупного, хищного носа утопало в пышных зарослях тронутых сединой усов. - К чему же ей поворачиваться ко мне спиной теперь?
Войку был понятен этот жест. В смутное время ненадолго занявший престол господарь или только претендент на княжий венец, захватив другого, имевшего хотя бы малые права наследовать власть в стране, немедленно казнил возможного соперника. Но был и другой, менее жестокий способ обезопасить себя от конкурента. В Земле Молдавской издавна утвердился обычай: муж с изъяном, с каким-либо видимым телесным недостатком или уродством не мог взойти на престол, какие не имел бы на то права. И некоторые из многих претендентов, объявлявшихся и исчезавших в борьбе за верховную власть в течение двадцати лет, предшествовавших княжению Штефана-воеводы, с наименее опасными родственниками разделывались по тем временам человеколюбиво: приказывали вырезать узнику малую часть основания носа, в перегородке между ноздрями. После этого конкурента отпускали, как правило, не все четыре стороны.
- Мне повезло, сыны мои, очень повезло, - со смехом продолжал боярин. - Ведь род мой - еще от Мушата да от Юги-воеводы, княжившего только год и все-таки успевшего заложить Четатя Албэ, да к тому же, говорят, прижившего с десяток сыновей с девицами и кукоанами различных сословий, от вельможных до простолюдинок. Бог ему в том судья. Да что там Юга, с самим ляшским крулевским домом, святым рыцарем Владиславом в родстве наша семья. Быть господарем мне никогда не хотелось, и я им, как видите, не стал. Зато свет повидал вдоволь, жизнь изведал и испробовал под всеми приправами, какие на свете только есть.
- Ведь ваша милость училась в Италии, в самой Падуе, в тамошнем славном университете, - заметил Фанци.
- Да недоучилась моя милость! - махнул рукой Тимуш. - К чему мне это, подумал я тогда, заучивать все слова, которые говорили и писали другие люди, будь то сам Аристотель или Сократ? Только дурак делает себе разум из чужих слов; неужто мне тоже дано до этого докатиться? И ушел из Падуи, чтобы делом заняться - воевать. С татарами бился в Диком поле, с немцами на рубежах Литвы, с османами на островах Средиземного моря, со всякими панами в поединках рубился, стрелялся, резался. И, как видите, жив-здоров. И книги читал, какие душа хотела, не те, что подсовывают школярской братии монахи и магистры. И женщин любил. И все это дало мне маленькое увечье, которое не сразу и заметишь со стороны, да смешное прозвище - Тимуш Меченый. Клянусь кодрами, мне еще несказанно повезло!
- Двадцать лет, говорят, на Молдове за княжеской кровью беспощадная охота шла, - покачал головой Ренцо. - Диву даешься, что вашу милость оставили в покое, что ни нож убийцы не нашел вас в это долгое время, ни яд.
Боярин Тимуш пригубил кубок, крепко потер ладонью бритый подбородок.
- А я от того берегся, - ответил он. - Метка - меткой, а береженного бережет господь. В бою не боялся ни стрелы, ни меча, ядрам не кланялся, а этого вот боялся, скажу по правде, потому также и держался подалее от родной земли; кто ведал ведь, что могло взбрести такому зверю, как Петр Арон! Боялся и берегся, скитался по дальним странам, пока на престол не взошел нынешний господарь. Этот - сразу видно стало - был умен, этот понимал, что я для него не опасен, значит - не был опасен мне. Вот и вернулся я поближе к родине, в первое прибежище молдавских изгнанников, в Брашов. Этот город пришелся мне по душе, и я в нем остался.
Войку заметил, как под усами скутельника Иона при этих словах боярина мелькнула ехидная усмешка. "Домой-то ехать поостерегся", - говорила она. Ион даже было раскрыл рот, чтобы задать Тимушу каверзный вопрос, да вовремя сдержался.
- Вы прожили прекрасную жизнь, синьор, - молвил тут Ренцо. - Скажите, что в ней все-таки было главное, самое для вас дорогое?
- Эх, сынок, - вздохнул боярин, - всю жизнь мне казалось, что главное - впереди. И не обращал внимания на истинные дары судьбы - все они казались мне мелкими, не стоящими благодарности. И вдруг увидел - главное уже позади. И понял: мелких даров судьбы не бывает, каждому нет цены. Особенно теперь, когда новых подарков ждать уже не приходится.
- А этот вечер! - воскликнул молодой генуэзец. - И чудесное вино! И воздух отчего края, который вы вдыхаете снова!
- Ты прав, сынок, - растроганно взглянул на него Тимуш, - я опять согрешил, снова проявил неблагодарность. Таков уж, видно, человек, самое неблагодарное создание господа бога. Ты заставил меня призадуматься, пане Ренцо, - продолжал боярин. - Ведь не книжник я, а воин, не мудрствовал ни с Сенекой, ни с Платоном, а сам с собою - тем более. Но вот что скажу теперь, уразумев, о чем ты спросил: главный в жизни сей урок - благодарно и тихо радоваться тому, что вокруг тебя шумит такой вот лес, или зеленеет луг, что журчит где-то близко родник, что рядом с тобой любимая женщина, а коль она далеко - что любовь в сердце твоем. И не думать в эти святые мгновения, как делаем мы ежечасно, о том, что ждет впереди, к чему тебе должно устремиться, чего ты еще не добыл, не схватил, чем не успел завладеть. Давайте же выпьем, братья, на сон грядущий, - боярин поднял кубок, - за то, чтобы мы обрели в эти дни, чего в этот миг не отнимет у нас сам адский князь. За воздух Земли Молдавской, за кодры ее и вино. И за погибель ее врагов, с коими всем нам суждено сразиться!
Ренцо вспомнил: то же самое на ночной палубе говорил ему как-то кормчий Фрегозо, у которого он учился вождению кораблей. "Радуйся, парень, что ветер - попутный и судно слушается руля, что в трюме лежит добрая добыча и крепкое вино, а в каюте ждет тебя красивая пленница, ждет не дождется, ибо ты показал ей уже, как умеешь любить!" Только вся ли правда была в той нехитрой науке жизни? И надо ли было доискиваться другой? Этого молодой генуэзец еще не знал.
Перед рассветом, когда седлали коней, к Чербулу, полночи проведшему на страже, подошел Тимуш.
- Я узнал этого человека, - тихо молвил он, кивая в ту сторону, где скутельник как раз затягивал подпругу своего скакуна. - В Брашове, лет пять тому, его схватили и заковали, хотели повести к воеводе в Сучаву, ибо много он, по слухам, в земле нашей грешил. Да не довезли - выручили его по дороге дружки. Князь лотров - такое прозвище дали ему, говорят, лихие люди на Молдове и в Подолии, в Мунтении и Мадьярщине. Тебе, капитан, решать, как с ним поступить. Пришел он к нам, правда, с добром и учтивостью, как гость, да можно ли такому верить!
- Я тоже его узнал, - кивнул витязь, - и должен твоей милости признаться: было меж нами дело, и я теперь - его должник.
- Будем ехать вместе, словно верим, что вправду он - скутельник? - усмехнулся боярин.
- Выходит, так, - ответил Войку. - К тому же ни золота, ни иного добра с нами нет. И нет среди нас апрода или палача.
3
На бешляге неподалеку от Ясс у господаря Штефана было сорок тысяч воинов. Теперь - только пятнадцать тысяч.
Пустив коня шагом, Штефан внимательно всматривался в расстилавшуюся перед ним местность, разглядывал каждую возвышенность вдоль дороги, выбирая лучшее положение для своего поредевшего войска. Впереди виднелись два десятка всадников - стража, позади - хоругви цинутов и бояр.
Под Высоким Мостом у турок был тройной перевес; теперь против каждого защитника Молдовы будет тринадцать закаленных в битвах осман.
Молдавский господарь отступал перед противником - самой многочисленной и грозной из всех вражеских армий, когда-либо вторгавшихся на эту землю. Вначале он ждал Большого Турка в укрепленном лагере на Дунае, близ того места, где в него впадает река Бырлад. Здесь проходила главная дорога из Мунтении к Сучаве, по ней шел когда-то и сам Штефан, вернувшись в родную землю, чтобы отвоевать отцовский престол. Но изменник Лайота, неотлучно находившийся в ставке Мухаммеда, посоветовал султану переправиться южнее, в обход выгодно расположенного Штефанова городка, и любовно возведенную паланку пришлось спешно покинуть. Оставив портаря Шендрю и казначея Югу с тысячей всадников - следить за противником, Штефан-воевода отошел к северо-востоку, на реку Берхеч. Позади лежали покинутые жителями, сожженные дотла города - Васлуй, Роман, Бакэу, разоренные села, выгоревшие посевы; врагам оставляли только почерневшую землю, одни пожарища. На Берхече воевода начал строить новый лагерь, готовиться к обороне. Штефан надеялся отсидеться здесь до подхода помощи, обещанной королем Матьяшем, до прибытия семиградских полков воеводы Батория. Но пришла лихая весть о нападении татар…
Господарь на всю жизнь запомнил те два дня. Как заметались по лагерю в ужасе воины крестьянских стягов, в великой тревоге о семьях, оставленных в селениях. Как ловили слухи - один другого страшнее - об ужасах, творимых ордынцами. Кто-то искусно раздувал эти слухи, вливал в сердца войников-землепашцев отчаяние. Испытанные бойцы, не раз встречавшие с мужеством смерть, теперь плакали, молились. Уныние сильнее всего охватило самые храбрые стяги, прибывшие из порубежных с Диким полем цинутов - Хотинского и Сорокского, Орхейского и Лапушненского, Белгородского и Тигинского. Не за себя страшились бывалые порубежные воины, - за матерей и отцов, сестер и жен, но пуще - за несмышленышей, оставленных в родимых гнездах. Сердца обливались кровью - люди Штефана-воеводы знали татар.