Перебендя
Перебендя слепой, старый, -
кто его не знает!
Он повсюду скитается,
на кобзе играет.
Кто ж играет, того люди
знают, привечают:
он тоску им разгоняет,
хоть и сам страдает.
Горемыка, он ночует
и днюет под тыном -
нет ему угла на свете;
горькая судьбина
насмехается над старым,
что ни день - то хуже!
А ему - ничто: затянет
"Ой, не шуми, луже!.."
Станет петь, да и припомнит,
что он сиротина;
погорюет, потоскует,
прислонившись к тыну.
Вот таков-то Перебендя -
старый он да странный!
Запоет о Чалом - кончит
Горлицей нежданно;
С дивчатами на выгоне -
Гриця да Веснянку;
в шинке, с парубками вместе, -
Сербина, Шинкарку,
с женатыми на пирушке
(где свекровь презлая) -
о недоле, вербе в поле,
а потом - У гаю;
на базаре - о Лазаре,
или - чтобы знали -
тяжко, скорбно запоет он,
как Сечь разоряли.
Вот таков-то Перебендя -
старый он да странный!
Начнет шуткою, а кончит
слезами нежданно.
Ветер веет, повевает,
по полю гуляет.
Сидит кобзарь на кургане,
на кобзе играет.
Вкруг, как море широкое,
зеленеют степи;
за курганами курганы
вдаль уходят цепью.
Чуб седой, усы седые
треплет ветер яро;
вдруг уляжется послушать,
о чем поет старый;
как сердце смеется, слепой старик плачет...
Он слушает... веет...
Укрылся вдали
на степном кургане от людей, незрячий,
чтоб по полю ветры слова разнесли,
чтоб людям не слышать - ведь то Божье слово,
то сердце неспешно с Богом говорит,
то сердце щебечет Господнюю славу,
а дума по свету на туче летит.
Орлом сизокрылым летает, ширяет,
небо голубое широкими бьет;
присядет на солнце, его вопрошает:
Где оно ночует? Как оно встает?
Послушает море, о чем плещет в споре,
и гору он спросит: молчишь почему?
И снова на небо - на земле ведь горе,
ведь на ней, широкой, нет угла тому,
кто сердцем все знает, кто сердцем все чует:
о чем ропщет море, где солнце ночует -
пристанища нету на свете ему!
Один, точно солнце на небе высоком;
о нем молвят люди: "С живыми - живой!"
А если б узнали, что он, одинокий,
поет на кургане, шепчется с волной,
то Божье слово давно б осмеяли,
его бы глупцом обозвали, прогнали.
"Пусть бродит,- сказали б, -
над морем, шальной!"
Хорошо, кобзарь, отец мой,
хорошо, что ходишь
на курган и словом, песней
душу там отводить!
И ходи, мой голубь сизый,
до поры, покуда
не заснуло сердце, - пой там
вдалеке от люда.
А чтоб люди не чурались,
тешь их иногда ты...
Что ж, пляши под дудку пана -
на то он богатый!
Вот таков-то Перебендя -
старый он да странный!
Начнет свадебной, а кончит
грустною нежданно.
К Основьяненко
Бьют пороги; всходит месяц,
как в древнее время.
Нету Сечи; нет того, кто
верховодил всеми.
Нету Сечи! Очереты
над Днепром вздыхают:
"Куда наши дети делись?
Где они гуляют?"
Чайка с криком реет, словно
мать над сыном стонет,
солнце греет, ветер веет,
пыль по степи гонит.
А над степью той курганы
стоят и тоскуют,
у буйного спрашивают:
"Где ж наши пануют?
Где пануют, где пируют?
Где запропастились?
Воротитесь, гляньте: в поле
колосья склонились.
Там, где ржали ваши кони,
где трава шумела,
там, где кровь татар и ляхов
морем багровела...
Воротитесь!"
"Не вернутся! -
грянули, сказали
волны в море. - Не вернутся,
навеки пропали".
Правда, море, правда, волны:
такая их доля!
Не дождемся долгожданных,
не дождемся воли.
Схоронили казачество
седые курганы,
не покроют Украину
красные жупаны.
Убогая, сиротою
над Днепром рыдает;
мук ее никто не видит,
слез не замечает.
Видит недруг и смеется...
Смейся, враг лукавый,
да не очень: знай - все гибнет,
но не гибнет слава!
Встанет слава и расскажет,
что было на свете,
и где - правда и где - кривда,
скажет - чьи мы дети.
Наша дума, наша песня
не умрет, не сгинет...
Вот в чем, люди, наша слава,
слава Украины!
Не украшена ни златом,
ни хвастливой ложью,
громозвучна и правдива,
будто слово Божье:
Правда ль, батько-атамане?
Правда ль - песня эта?
Эх, если бы!... Да что скажешь,
коль уменья нету.
А к тому же здесь мне люди
враждебны и чужды.
Скажешь ты: "Не уступай им!" -
да что в этом нужды?
Посмеются над псалмами,
что вылью слезами;
посмеются... Тяжко, батько,
тяжко жить с врагами!
Поборолся бы я с ними,
если б сил хватило;
и запел бы я, да песню
нужда задушила.
Таково-то мое горе!
Я зимой суровой
по снегам брожу, и трудно
Не шуми, дуброва,
мне запеть... А ты, как прежде,
с песней неразлучен!
Тебя люди уважают
за голос могучий.
Пой про Сечь им и степные
курганы - могилы,
где какой курган насыпан,
кого схоронили;
пой про диво, что пропало
в минувшие лета!
Батько! Грянь же, чтобы стало
слышно всему свету:
как рубилась Украина
за волю и право,
как по свету полетела
казацкая слава:
Батько, грянь, орел наш сизый!
Пусть хоть раз единый
нагляжуся я сквозь слезы
на мать-Украину;
пусть хоть раз еще услышу,
как море играет,
как девушка под вербою
Гриця запевает;
пусть я вспомню на чужбине
радость молодую,
пока в гроб чужой не лягу
и в землю чужую!
Иван Подкова
I
Было время - на Украйне
пушки грохотали.
Было время - запорожцы
жили-пировали.
Пировали, добывали
славы, вольной воли.
Все то минуло - остались
лишь курганы в поле.
Те высокие курганы,
где лежит зарыто
тело белое казачье,
саваном повито.
И чернеют те курганы,
словно горы в поле,
и лишь с ветром перелетным
шепчутся про волю.
Славу дедовскую ветер
по полю разносит...
Внук услышит - песню сложит
и с той песней косит.
Было время - на Украйне
в пляску шло и горе:
как вина да меду вдоволь -
по колено море!
Да, жилось когда-то славно!
И теперь вспомянешь -
как-то легче станет сердцу,
веселее взглянешь.
II
Встала туча над Лиманом,
солнце заслоняет:
лютым зверем сине море
стонет, завывает.
Днепр надулся. "Что ж, ребята,
время мы теряем?
В лодки! Море расходилось...
То-то погуляем!"
Высыпают запорожцы,
вот Лиман покрыли
их ладьи. "Играй же, море!"
Волны заходили...
За волнами, за горами
берега пропали.
Сердце ноет; казаки же
веселее стали.
Плещут весла, песня льется,
чайка вкруг летает...
Атаман в передней лодке -
путь-дорогу знает.
Сам все ходит вдоль по лодке,
трубку сжал зубами;
взглянет вправо, взглянет влево
где б сойтись с врагами?
Закрутил он ус свой черный,
вскинул чуб косматый,
поднял шапку - лодки стали.
"Сгинь ты, враг проклятый!
Поплывемте не к Синопу,
братцы атаманы,
а в Царьград поедем - в гости
к самому султану!"
"Ладно, батько!" - загремело.
"Ну, спасибо, братцы!" -
И накрылся. Вновь горами
волны громоздятся...
и опять он вдоль по лодке
ходит, не садится;
только молча, исподлобья,
на волну косится.