- Василий Васильевич, Владислав Францевич, - позвал он. - Сохранил ведь старину. Узнаете?
Склонившись над темно-синим томом, Верещагин и Галевич одновременно воскликнули: "Да ведь это Принцевы острова!.." Макаров удовлетворенно кивнул головой.
- А ведь этот этюдик я рисовал, - продолжал Верещагин. - Вот вид монастыря, где училась и плакала над хорошими книгами Капитолина Николаевна. Вот вид гавани, где ей довелось плавать на "Чесме" и доплыть до командира "Константина"…
- А вот и мы все, - перебил его Галевич, перелистав несколько картонных страниц с наклеенными фотографиями и акварельными рисунками. - Бог знает, какая старина!.. А вот Капочка и с ней моя Ритуша, - добавил он сорвавшимся голосом.
Все приумолкли.
Адмирал отошел к шкафу, с любопытством разглядывая в его стекле, задернутом изнутри синим шелком, свое изображение, маячившее расплывчатои неясно, и открыл дверцы.
"Добрый подарок, добрый!" - подумал Макаров, внимательно изучая затейливое устройство полок и соображая, как и в каком порядке расположить свои дневники. Их было множество, и они делились на "дневники событий" и "дневники мыслей". Первые представляли собою большие папки с матерчатыми карманами внутри, с вплетенными листами бумаги большого формата. Помимо коротких записей обо всем, что почему-нибудь привлекало к себе внимание Степана Осиповича, здесь же наклеивались или вкладывались в карман папки всевозможные документы, дававшие представление о прошлом: вырезки из газет, иллюстрации из журналов, интересные письма, фотографии, виды, заметки о примечательных встречах и разговорах. "Дневники мыслей" велись в записных книжках, альбомах и общих тетрадях. Особенно много было записных книжек. В них Степан Осипович намечал свои замыслы и планы, поверял им свои переживания и думы…
Семья Писаревских вошла в кабинет на правах старых, интимных друзей. Сначала впорхнула хорошенькая дочь Писаревских Тутушка, потом величаво прошумела платьем супруга контр-адмирала, а за ними появился и он сам, в сюртуке с пышными эполетами и распущенными по борту многочисленными орденами.
После приветствий и восклицаний, изъявлений восторга и признательности завязалась беседа.
Контр-адмирал Писаревский и сейчас, как всегда и на всех, производил впечатление грубой, тяжелой, неотразимой силы.
Что-то неприятное было в его сумрачных глазах, в его лице и фигуре. Ростом он был невысок, могучую выпуклую грудь держал колесом, ходил увальнем, вперевалку. На большой голове кудрявились черные волосы без единой сединки, такой же нетронутой чернотой отличались его бакенбарды и пышная борода веером. В ухе носил он серебряную серьгу, которую поминутно дергал то левой, то правой рукой.
Про черноморского флагмана ходила невеселая слава. Говорилось, что он крут с офицерами, жесток и неумолим к матросам, не имеет ни к кому жалости, не прощает никогда даже ничтожных проступков.
- А ты все такой же, - проговорил Макаров. - И годы тебя не берут. Не растешь и не стареешь, только волосами мало-мало поистратился. И серьгав ухе по-прежнему болтается и, кажется, та же, что и на "Константине".
- Точно так, твое превосходительство. Та же. Приросла к уху, должно быть. - Писаревский с улыбкой подергал серьгу. - А вот ты, Степан Осипович, поддаваться времени что-то стал. Виски вон совсем седые. Хорошо, что хоть борода черная.
- Это оттого, что она моложе меня на тридцать лет, - отшутился Макаров.
В эту минуту к столу с альбомами подошла Писаревская.
- Степан Осипович, - сказала она. - Я случайно приобрела в Севастополе картину моего брата Руфима. Мы с мужем решили, что владеть ею достойны только вы. Мы оставили картину в прихожей, чтобы она сразу не запотела в комнатах.
Гостей между тем прибывало все больше и больше.
Бондаренко сам провожал всех до кабинета, где шумели оживленные голоса, прислушивался, как они затихали, пока гости здоровались друг с другом, потом, втянув голову в плечи, степенно возвращался в прихожую.
- А что у тебя, Сергей Петрович, в Севастополе делается? - спросил черноморского флагмана Макаров.
- Земля у нас горит под ногами, - раздраженно ответил Писаревский. - И не только в Севастополе, а на всем Черноморском побережье. Во всех портах то вспыхивают, то потухают забастовки, словно ими кто-то дирижирует… Летом командующий флотом передал мне телеграммы от двух градоначальников - одесского и николаевского: выручайте, мол! Все забастовало, все стоит. На улицах и площадях демонстрации. Правительственные учреждения, банки, почту и телеграф охраняем войсками, настроение которых загадочно. Шлите миноносцы с надежными командами. Полицейских сил недостаточно… "Можете чем помочь?" - спрашивает командующий флотом. Отвечаю: "Ровным счетом ничем". - "Но почему?" Отвечаю: "Готов хоть сейчас делать, что прикажут: стрелять, сечь, вешать. Но один в поле не воин. Матросы за мной не пойдут. Теперь, - говорю, - моряки стали другого сорта, под линьки не положишь - зарежут. Со времени этой злосчастной всеобщей стачки матросня смотрит на офицеров зверем. Офицеры на кораблях спят в каютах не раздеваясь, с револьверами в карманах". Э, да что! - махнул рукой Писаревский, - говорить не хочется!
Макаров слушал контр-адмирала не перебивая.
Лицо его было задумчиво; серьезною строгою мыслью светились глаза.
- Барометр идет на бурю, - наконец произнес он. - Что ж, так оно и должно быть.
- Будет буря, говоришь ты? - Писаревский подергал себя за серьгу. - Что ж, померяемся с ней.
- Ах, Сергей, Сергей! - мягко заговорил Макаров. - Буря буре рознь. Помнишь, как мы делали анализы морской воды? Сейчас мне кажется, что как в капле морской воды отражается состав моря, так в каждой частице нашей флотской работы, во всех наших лучших помыслах и желаниях должна отражаться в какой-то мере наша общность с народом, от корней которого мы растем.
Под щелканье кастаньет, которыми орудовал толстячок, похожий на ежа, под звуки окарин Вадима и его друзей, величественно важный Бондаренко внес картину и выжидательно поглядел на адмирала: куда поставить? Макаров показал на диван. К картине подошла Писаревская, носовым платком вытерла проступившие на холсте капли воды, а затем приблизились одновременно Макаров и Верещагин.
На них глядело большое полотно: прибрежный уголок моря, кусочек песчаного берега со вбитыми рогульками для просушки рыбачьих сетей, на пригорке белая хатка с плетнем, на котором сохли опрокинутые вверх дном кувшины. Верещагин по-профессиональному сложил руку трубочкой, чтобы удобнее было просматривать краски.
- Правдиво и поэтично, - сказал он. - Взгляните, какая на этом холсте игра воды, какие тона воздуха! Как передана прозрачность легкой волны у самого берега, как через нее просвечивают разноцветные камешки, играя переливами радостных красок. Такие полотна создаются с огромными затратами труда, таланта и лирической фантазии.
- Да, марина чудесная, подарок царский. Спасибо! - поклонился Макаров.
- Руфим почти не рисовал людей, все природу и море, - тихо промолвила Писаревская, польщенная похвалами.
- Людей, мать-адмиральша, знать надо, а мы, в сущности, знакомы с ними самую малость, - вмешался в разговор ее муж, дергая свою серьгу. - Я, например, почти тридцать пять лет прожил с матросами бок о бок, а так и не знаю, кто они. В моем сознании они все сливаются в безликую массу.
В одном я, безусловно, уверен: рано или поздно, на учении или параде, вышагнет из строя вот такой серый, безликий и либо пырнет меня штыком, либо разрядит в лицо винтовку.
Капитолина Николаевна пригласила гостей к обеду. Как всегда, когда адмирал обедал дома, в меню преобладали блюда исконной русской кухни. За столом там и тут возникали разговоры, временами становившиеся общими.
После обильного обеда кофе, ликеры и сигары для мужчин были принесены в кабинет Степана Осиповича; кофе, ликеры и конфеты для дам поданы в большой зал. Там же решили потанцевать и зажечь елку.
Щеголеватый адъютант адмирала Семенов, поглаживая холеные усы, маленькими глотками пил кофе с ликером, внимательно слушая камер-юнкера Голубова. Камер-юнкеру было лет двадцать пять, он имел красивые карие глаза, округленный, убегающий назад лоб, нос, который принято называть римским, губы немного толстые, но хорошо очерченные.
Голубов тесно соприкасался с Особым комитетом по делам Дальнего Востока. В отведенной ему небольшой комнатке здания Министерства иностранных дел у Конюшенного моста стояло несколько несгораемых шкафов, где он хранил документы и дела Особого комитета, а также пишущая машинка "Ундервуд", на которой он собственноручно переписывал нужные копии.
С семьей Макаровых камер-юнкер был знаком года два. Аля Макарова ему нравилась. Девочка переставала быть ребенком, становилась на его глазах взрослой девушкой, почти невестой. Голубов стал ухаживать за ней и не скрывал своих намерений войти в адмиральскую семью зятем.
В кабинет, заполненный клубами сигарного дыма, из зала доносились оживленные голоса, смех, женские восклицания.
За столиком, у спиртового кофейника, сидели Галевич, Писаревский и Верещагин. Ближе к окну стояли с сигарами молодые офицеры.
Макаров подошел в ту самую минуту, когда Голубов рассказывал о новой афере Безобразова, создававшего в Манчжурии, при поддержке князя Эспера, Ухтомского и других влиятельных лиц, общество разработки каменноугольных копей.