- Слушай, Максимус, всё не идёт из головы тот сон. Вроде уже и позабыл, что там привиделось, но осталось странное ощущение, будто сон - вещий! Да нет же, глупости, чур меня! Ранее уже случалось похожее дело. Помню, довелось на Алеутских островах гостить у добрейшего племени индейцев-калошей. Раз закончился у меня табачок, ну, я и позаимствовал толику у местного шамана. Кто ж его знал, что он туда ядовитых грибов добавляет. Лишь закурил я ядрёной смеси, как тут же привиделось чудное. Да такое яркое, такое радостное… Правда, потом желудок наизнанку вывернуло и долго рвало жёлтой слизью. О-о! Кажется, понимаю, в чём причина нынешнего курьёзного сна! Я ведь перед отъездом купил у хозяина "Драгуна" флягу горькой настойки. А в дороге опустошил её до донца. Видимо в настойке была отрава. Как вернусь, первым делом отхлещу прощелыгу-трактирщика плетью.
- Не загадывай наперёд. Столько с тобой разного может приключиться, что кабатчик пока может спать спокойно, – вздохнул Крыжановский.
- Твоя правда, Максимушка, загадывать наперёд – зряшное дело. Я ведь приехал в Тарутино, собираясь вступить в отряд моего доброго друга Дениса Давыдова. Того в лагере не оказалось, вот я и зашёл в трактир мерзавца-отравителя, чтоб в картишки перекинуться. А далее – вон как вышло… И еду нынче пленником честного слова подле тебя, направляясь прямиком в неизведанное грядущее.
- Это который же Давыдов? Не гусарский ли подполковник, знакомый мне по Финляндии как славный и смелый малый? Тот, что в нынешнюю кампанию придумал поднять мужиков против французов?
- Он самый! Поверь, нет на свете другого, столь же достойного человека! А какие стихи пишет! Вот, послушай, к примеру, что Денис сочинил обо мне в прошлом году:
Толстой молчит! – неужто пьян?
Неужто вновь закуролесил?
Нет, мой любезный грубиян
Туза бы Дризену отвесил.
Давно б о Дризене читал;
И битый исключен из списков -
Так, видно, он не получал
Толстого ловких зубочистков.
Так, видно, мой Толстой не пьян.
- О чём это? У тебя, Фёдор, что-то вышло с Дризеном из морского кадетского корпуса? – поинтересовался, зевая, Максим.
- Расскажу как-нибудь в другой раз, в более уместной обстановке. Нынче же сия чарующая ночь располагает к предметам исключительно лирическим. Как тебе такое? – Американец встал в стременах и заорал во всю глотку:
Au fond de leur palais leur majesté terrible
Affecte à leurs sujets de se rendre invisible,
Et la mort est le prix de tout audacieux
Qui sans être appelé se présente à leurs yeux!
- Поправь, граф, но сдается, что мы больше не одни! – перейдя, также, на французский, негромко сказал Максим.
- Доброй ночи, господа! – от ближайшей рощицы на дорогу выезжали всадники, числом в чёртову дюжину. Хвостатые драгунские каски, кавалерийские карабины и иное бряцающее железо, какового не разглядеть в темноте, явно указывали на то, что компания подобралась весьма серьёзная. Четвёрка впереди – определённо офицеры, остальные – солдаты.
"Скверно, очень скверно, – подумал Максим, – этих за колбасу не купишь, а случись заварушка, пожалуй, легко не одолеешь". Толстой же предпочел не размышлять. Совершенно развязным тоном он потребовал от французов назвать пароль.
- Ранее для истых патриотов старой доброй Франции, паролем был девиз "Да здравствует король!", но вот уже почти два десятка лет минуло с той поры, как лишились права на жизнь не только девиз, но и его монархическое величество, – с трагичным спокойствием ответил немолодой драгун, что прежде желал доброй ночи.
- Пусть будет так, – в тон сказал Толстой. И хоть мы с …э-э-э… гражданином не разделяем роялистских убеждений, но, по крайней мере, теперь есть ясность, что перед нами – не вражеские лазутчики, а товарищи по оружию.
- Что будем делать? – спросил он шёпотом у полковника.
- Импровизировать, – ответил Максим, – наши и их жизни нынче расположились на кончике твоего языка.
- Вполне согласен, – удовлетворенно оскалился Толстой.
- Господа! – крикнул он встречным. – Не знаю ваших имен, но искренне верю в вашу, господа, понятливость! Ибо мы возвращаемся из весьма важной поездки, цель которой не имеем права открыть никому, кроме пославшего нас.
Блеф графа удался как нельзя лучше. Французы приняли их с Максимом за своих и наперебой принялись представляться.
Седой драгун, что первым вступил в разговор, отрекомендовался Николя Трюбле. Следом назвался ладный, среднего роста, с приятным лицом: – Франсуа Аруа де Тер. Третий офицер попросил звать его Редан. Подполковник Кериак, – представился четвёртый.
Крыжановский обвел названых пытливым взглядом. Французы явно ожидали ответных рекомендаций.
- Мое имя Аскольд, – обезоруживающе улыбнулся Толстой. Вернее при свете дня улыбка, может, и смотрелась бы не оскалом, а именно улыбкой – но здесь, на ночном тракте – увы и ах!
- Аскольд Распутный, а это мой компаньон – Дир Гордый!
- Господа, – кашлянул тот, что назвался Аруа де Тер. – Кажется ли вам уместным скрывать имена, коль мы назвались?
- Погоди, Франсуа, – прервал Кериак, и Редан шумно поддержал последнего. – Я, как будто, догадываюсь о причинах скрытности этих господ!
- Не ослышался ли я, – обратился Кериак к Толстому, то есть к Аскольду Распутному. – Вы назвали спутника компаньоном? Значит ли это, что вами движет вендетта?
- Совершенно верно, сударь, – наконец подал голос Крыжановский. Сарказма в голосе Максима хватило бы, чтоб взбеленить столетних туров, – у нас именно то, что вы назвали вендеттой!
Французы, однако, сарказма не распознали или не придали ему значения.
- Тогда всё разъясняется, – кивнул Кериак, – Справедливости ради скажу, что из нас тоже лишь двое назвались своими истинными именами!
- Я заметил, – сказал Фёдор.
- Да?
- Конечно! И поверьте, высоко оценил вашу деликатность. Наверняка, услышав как некто, глухой ночью, посреди чужой и холодной страны декламирует бессмертного Расина, вы решили сделать этому неизвестному соотечественнику приятное, назвавшись именами, звучащими усладой для любого истинного ценителя поэзии.
Аруа де Тер и Николя Трюбле учтиво поклонились Толстому. А тот весело глянул на Максима и коротким жестом очень удачно изобразил, как голодный армеут алчно поглощает колбасу.
- Ваша невероятная догадливость, господин Аскольд, должно быть, открыла и причину, побудившую моих друзей надеть личину? – спросил Кериак.
- Могу лишь предположить, что один у другого потребовал сатисфакции, – подумав лишь мгновение, сказал Толстой.
- И вы пожелали удалиться из города, – подхватил Крыжановский, – чтоб уйти из-под надзора "маленького капрала"!
- Который лишился последнего ума! – плюнул на землю Кериак.
- Ого! – подумал Максим, – а я ведь молодчина, раз сумел угадать настроение лягушатников. Однако дела их императора действительно плохи, ежели в армии не скрывают подобных настроений.
- Который был победителем и отцом своим подданных! – невесело поддержал товарища Редан.
- Вы хотели сказать, кто принудил французов быть счастливыми! – бросил совершенно невинную фразу Толстой. Драгуны встретили эти слова возгласами одобрения.
Максим, не имевший привычки гоняться за литературными новинками, совершенно не уловил тонкой словесной дуэли, произошедшей между завсегдатаями Елисейских полей и Толстым. Впрочем, как и все остальные дуэли с участием графа, нынешняя закончилась его полной победой.
Со свойственной беспардонностью, Толстой тут же воспользовался плодами достигнутой победы:
- Боюсь показаться бестактным, друзья мои, но всё же, позвольте осведомиться – в чём суть разногласий, толкнувших вас к… смертельной вражде?
Американец чуть не сказал "к барьеру", чем, несомненно, вызвал бы подозрения у французов. Ведь их обычаи, в отличие от русских, диктовали поединки с использованием холодного оружия.
- Этот твердолобый не желает меня слушать! – легко признал право Фёдора задавать подобные вопросы Трюбле.
- Я – сам хозяин собственной судьбы, а ты – глупец, – мгновенно среагировал де Тер.
Американец переводил взгляд с одного на другого:
- Мне думается, ваши тезки были миролюбивее, и несколько…
- Но они не были братьями, – хохотнул Редан, однако закашлялся под взглядами спутников. Редан выглядел младшим в компании и, несомненно, находился под влиянием остальных.
- Прошу простить, господа, – извинился граф. – Мы стали невольными свидетелями чужой драмы и, видимо, не имеем права злоупотреблять столь щедрым терпением. Разрешите откланяться.