На том пересуды о таинственном Камарге завершились. Мессир Сабортеза и его братья по Ордену не высказывали никакого беспокойства по поводу дальнейшего пути, и их подопечным оставалось только положиться на своих покровителей. Задерживаться в Ле-Кане братья Ордена не пожелали, и отряд продолжал путь до наступления сумерек, разбив лагерь на макушке пологого холма, заросшего шелестящим пожухлым ковылем. Как обычно, развели два костерка: храмовники упрямо держались особняком, всем видом показывая – хотя мы вас охраняем, но более иметь с вами ничего общего не желаем. Подопечным даже не доверили стоять в дозорах по ночам, вежливо, но непреклонно попросив не вмешиваться.
– Говоря по простому, не путайтесь под ногами, – желчно высказался Дугал, тут же указав на светлую сторону: – Вот и замечательно, пусть маются ночь напролет. А мы спать будем.
Но нынешним вечером шотландец почему-то не спешил последовать собственному заявлению. Все разошлись, а он и Гай почти еще долго сидели у огня, прикидывая, удастся ли им в назначенный срок добраться до Константинополя и что сейчас поделывает в Мессине крестоносное воинство. Из темноты беззвучно возник отлучавшийся куда-то Лоррейн, бесцеремонно плюхнулся подле костерка и замурлыкал себе под нос – поначалу тихонько, затем погромче, подыгрывая себе на неизменно болтавшейся у него за спиной виоле. Инструмент, насколько разбирался в этом деле сэр Гай, прожил долгую и бурную жизнь – округлые бока в трещинах облупившегося лака и темных разводах, медные колки потускнели, а струны давно нуждались в замене. Утраченная виола Франческо – о которой итальянец безутешно страдал вот уже который день – была не в пример красивее.
Но для Лоррейна состояние инструмента не имело значения – он и с единственной оставшейся струной мог бы заставить слушателей рыдать или смеяться, как ему заблагорассудится. Сегодня ему взбрело в голову поразить попутчиков своим умением на лету складывать песни об их будущем, и вскоре он добился желаемого: милорд Гисборн пребывал в безграничном изумлении, зато Мак-Лауд почему-то разозлился. Из обиталища Франческо и Реми никто не появился. Умаявшаяся за день парочка то ли дрыхла без задних ног, то ли предпочитала остаться незримыми свидетелями.
Над моею землей пепел вместо дождей,
Тишина над страною, где нету людей,
Все погибло в бессмысленной битве вождей -
Только я обречен на скитанья…
Не простилась со мною дружина моя,
И никто не омыл, не оплакал меня,
Но я знаю – должна отыскаться земля,
Где окончится срок наказанья…
Мрачная нордическая баллада звучала на непривычном для здешних краев наречии – грубоватом старом диалекте норманнов, нынче облагороженном латынью и превратившимся в привычный норманно-франкский. Гая весьма поразило, что Лоррейн откуда-то знает этот полузабытый язык, на котором он, уроженец Британии, понимал едва ли два слова из трех. Мак-Лауд в ожидании конца длинной баллады нетерпеливо ерзал на своем седалище и заговорил, как только смолк последний аккорд.
– Ты к чему это клонишь? Что мне вскоре нужно будет податься на Север? Или вся моя жизнь пройдет в бесконечных метаниях по миру? Доброе пророчество, ничего не скажешь…
– Истина редко бывает доброй. Что же до скрытого смысла, так тебе лучше знать, – Лоррейн аккуратно прижал ладонью дрожащие струны, приглушая звук. – Я рассказываю только о том, что ты представляешь из себя здесь и сейчас.
– Ну, порадовал, – раздраженно хрюкнул кельт, заталкивая глубже в костер откатившееся полено. – А вот про него, – он небрежно ткнул большим пальцем в сторону сэра Гисборна, – можешь чего-нибудь поведать?
Бродяга изучающе покосился на англичанина, и ответил уже на гортанном провансальском диалекте, изысканном языке поэтов и влюбленных:
И снова бой, и снова звуки рога
Зовут короне верные войска,
И серой лентой упадет дорога,
Пройти которую ты должен до конца;
И с ветром споря, и с волной сражаясь,
Уйдет корабль на поиски страны,
Где наша радость, боль, наш гнев и жалость
Сметут унынья горестные дни…
Гай в растерянности захлопал глазами. За минувший месяц он уже почти свыкся с мыслью о том, что в здешних краях чудеса творятся сами собой, составляя неотъемлемую и привычную часть жизни – как, должно быть, всевозможные дивности озаряли людское бытие во времена Артура и Мерлина. Но услышать предсказание, относящееся к собственной судьбе… И как его прикажете истолковать? Доброе это предзнаменование или злое? Какую дорогу имеет в виду Лоррейн, какую страну – Палестину, куда он стремится? Или какую-то допрежь неведомую землю?
– А, ну тут все просто, – ухмыльнулся Мак-Лауд. Советовать другому, как водится, проще, чем решать за себя. – Битва, дорога, корабль, покой души в конце. Плыть тебе, Гай, в Святую Землю. Это я тебе без всяких гадателей могу напророчить.
– Зато песня красивая. А вот для меня петь не нужно, Лоррейн, – прошелестело за левым плечом. Из своей палатки выбралась разбуженная голосами мистрисс Изабель. Девица осторожно присела на накрытое конской попоной бревно – в благопристойном отдалении от мужчин. Просторный темный плащ, в который она закуталась, сделал ее похожей на ожившую тень с бледным овалом лица. – Предсказания будущего отнимают уверенность, вы знаете об этом? Они всегда туманны, и чем больше ты пытаешься проникнуть в их смысл, тем сильнее твое беспокойство… Нет уж, я предпочитаю разумный расчет сомнительному знанию. А неприятности или, наоборот, нечаянные радости… что ж, в жизни всегда есть место сюрпризам, она от этого только лучше, верно, певец?
– Человек предполагает, Бог располагает, – учтиво поклонился бродяга. – Миледи умна. Что же тогда желает послушать миледи?..
– Вот вместо того, чтобы пугать нас своими небылицами и строить глазки этой рыжей чертовке, растолковал бы просто и понятно, кто ты сам такой будешь. Мы тут о тебе столько всего наслушались, что уж и запутались – чему верить, чему нет, – внезапно бухнул Мак-Лауд и, похоже, сам несколько струхнул от вырвавшихся слов.
Лоррейн не высказал ни удивления, ни возмущения подобной просьбой, только задумчиво склонил голову набок.
– Я не знаю, – спокойно ответил он. – Забыл. Помню только, что уже говорил о себе – много раз, у многих костров и во многих домах. Меня слушали, иногда сочувствовали, иногда не верили. Потом люди уходили, а я оставался. Иногда я думаю – может, правы те, кто называет меня сумасшедшим? Может, я все выдумал или мне это кажется? Но я помню, как мои знакомцы рождались на свет, росли, взрослели, заводили собственных детей и умирали – а я оставался прежним. Помню эту дорогу людной и оживленной. Помню теперешние города с другими именами, леса на месте нынешних столиц. Не помню только, были ли у меня родители? Дом? Может, моя жизнь – это проклятие? Дар свыше? Наказание за проступок, совершенный в прошлом? А может, испытание, которое я должен пройти и получить награду? Раньше я постоянно размышлял об этом, потом перестал. Я просто живу. День за днем, смотря, как лето сменяется осенью, а осень – зимой. Мне нравится этот край. Иногда мне верится – я в ответе за него. Я пытаюсь вмешаться, но из этого редко что получается. Порой я вижу нити, соединяющие людей, вижу гобелен будущего, сотканный из этих нитей, и зияющие прорехи, оставленные в нем. Мне бы хотелось их залатать, но я не знаю способа. Кажется, знал раньше, но потом забыл. Люди говорят: я предвещаю беду. Мне бы и хотелось поведать им что-нибудь хорошее, да только я не вижу его…
– Тяжко быть провидцем, – вполне искренне посочувствовал шотландец. – Никто не понимает и не ценит, зато все настойчиво требуют ответов.
– Я не провидец, – сделал отрицательный жест Лоррейн. – Я… Я просто позабыл, кто я такой и зачем здесь. Но вы спрашивайте, если хотите. Когда меня спрашивают, я иногда что-то вспоминаю.
– Зачем ты сказал нам в Муассаке эти странные слова, как их… lapis exillis? – решился задать вопрос Гай. – А потом приходил в Ренн и пел о погибшем городе Альби?..
– Потому что Альби скоро умрет, – убежденно заявил Лоррейн. – И не только он. Падут Тулуза, Каркассон, Нарбон, все замки и города. Мой цветущий край станет пустыней. Я вижу это – столь ясно, как люди видят приближающуюся грозу или начинающийся шторм, хочу помешать, но…
– Но не знаешь, как, – завершила фразу Изабель. Бродячий певец сокрушенно развел руками:
– Верно, не знаю. Мне показалось, вы сможете мне помочь. Вас сюда никто не звал, вы оказались в наших землях по совершенной случайности – как горсть песчинок в жерновах. Или вас размелет в прах, или жернов остановится.
"Кое-кто уже называл нас песком, угодившим во внутренность мельницы, – припомнил англичанин. – И этот туда же… Интересно, они знакомы друг с другом – Лоррейн и мессир де Гонтар? Враждуют они или соблюдают некое перемирие? Как вообще доброму христианину дoлжно относиться к такому созданию, как Лоррейн? Считать ли его Господним творением – весьма своеобразным, но творением? Или он – некий уцелевший пережиток темных языческих веков, который необходимо стереть с лика земли? Почему в жизни все настолько сложно?"
Поразмыслив, сэр Гисборн успокоил себя здравым соображением: сколько раз он слышал от священников, якобы все в мире творится по воле Господней? Раз Лоррейн живет на этой земле, значит, Господу это угодно. С другой стороны, терпит же Всевышний существование таких чудовищ, как Рамон де Транкавель… или де Гонтар. Кстати, вот и подходящий случай спросить:
– Лоррейн, а ты знаешь такого… э-э… человека – де Гонтара?
Лоррейн помолчал, прежде чем ответить любопытствующему Гаю. Когда же бродяга заговорил, его речь, прежде лившаяся гладко и легко, стала скованной и медленной: