Можно говорить сколько угодно колкостей. Не полезет же Мирза Джалал, слишком важный, слишком высокомерный, в спор с забиякой, как на базаре иные делают. Не полезет. Можно поострить безнаказанно.
- Они пересекли нашу дорогу и нас не заметили. Они проехали за четверть часа до нас. Я сам видел всадников вдалеке,- признался вдруг Мирза Джалал. - Аллах снизошел к нам своими милостями. Кумырбек скор на стрельбу. Он нас не видел, а если бы увидел... Проехав Булунгурский мост, они поднялись на обрыв. Они ехали по краю обрыва, но вниз не смотрели. А если и смотрели! В тугаях стоит туман.
- Надо было сказать раньше! - рассердился домулла.
- Вы, Микаил-ага, человек войны, а я - человек мира. Ваше дело проявлять храбрость. Наше дело - проявлять слабость. Что бы вы сделали? Кинулись бы на них? А? Кумырбек быстр на стрельбу и убийство!
С яростью домулла разворошил суком пылающие ветви и не утерпел, чтобы не съязвить:
- Ну-с, поклонник чертовщины, вот зачем вам понадобилось сделать из теленочка албасты. Но мы не из пугливых. На рассвете едем в Чуян-тепа. Неспроста появились здесь Кумырбек... и Одноглазый. Не иначе из-за нашей героини. Не оставим же мы ее, несчастную, в беде.
- Да, да, - поспешил согласиться Мирза Джалал. - Потихоньку, полегоньку, не торопясь, осторожно завтра чуть свет поедем в Чуян-тепа. Потихоньку узнаем, что с прокаженными.
- До Пенджикента совсем недалеко,- думал вслух домулла. - Там гарнизон.
Сторожу Турабджану Рыболову не пришлось спать в ту ночь. С запиской домуллы он отправился в Пенджикент предупредить начальника гарнизона о возвращении банды Кумырбека, давно уже не появлявшейся в долине.
Спалось тревожно. Что-то жгуче кусалось. Домулла, заснувший было с вечера очень крепко, проснулся. В открытую настежь дверь ползли, освещенные палевым светом, космы тумана.
Домулла встал и переступил порог. В лицо пахнуло болотной прелью, сыростью. Комары исчезли. Они не переносили прохлады.
На противоположной стороне дворика, огороженного высокими связками камыша, у фонаря "летучая мышь" сидела булунгурка и веточкой водила по песку.
- Чего не спите? - удивился домулла.
- Муж сказал не спать, слушать ночь и горы. Приказал вас разбудить, если что...
- А что вы делаете?
- Рамль! - охотно ответила булунгурка и смело поглядела на домуллу. Рамль - это гадание.
Женщина оказалась словоохотливой.
- Смотри! Копаю ямки в песке. Ряд за рядом. Ямки соединяю ярычкаыи по паре. Все ямки нашли пару. Одна осталась. Неладно получилось. Ох, Турабджан... Не попал бы в омут на переправе.
Но она не волновалась ничуть. Она знала, что муж ее опытен и ничего с ним не случится. Она зевнула.
- Идите спите - я посторожу, - предложил домулла.
Со снеговых гор дул бодрящий ветер, и сон у него пропал.
- Э, нет. Турабджан сказал: "Кони у начальников хороши. Как бы Кумырбек не позарился. Сторожи!" Муж у меня строгий. Палка у него крепкая, а бока у меня мягкие...
- Э, слышу разговор. - Из хижины вышел, кутаясь в халат, Мирза Джалал. - Слышу, говорят. И вы, Микаил-ага, не спите. И мне что-то не спится. Пойдемте! Коней, что ли, посмотрим.
ВОЛШЕБНЫЙ ДОКТОР
Смотри! Этот мир - вихрь,
неостанавливающаяся тень.
Омар Хайям
Как я устал от морей и от гор на пути моем.
О Хызр, покровитель странников,
помоги мне своей благосклонностью!
Хафиз
Микаила-ага и Мирза Джалала соединяли узы дружбы еще с 1922 года, с беспокойных времен, когда по Зарафшанской долине бродили остатки басмаческих банд. Тревожно было на дорогах и в кишлаках.
... В ту ночь Мирза Джалалу не хотелось спать. Нет-нет, и до его слуха доносило дробный перестук, точно рассыпали мешок орехов по железному листу. Где-то стреляли - и далеко и вблизи. Ползла ночь, полная тревоги.
Лежа навзничь, ощущая затылком плотность ватного ястука, Мирза Джалал смотрел вверх на балки потолка, на которых трепетный огонек лампы высвечивал цветной поблекший узор, столь сложный, что никак не удавалось проследить все его хитросплетения.
И череда мыслей хитро сплеталась. Самая пытливая память могла сколько угодно разбираться и так и не разобраться в путанице завитков и линий, узлов и завязок, стройных и прекрасных, но таких неясных и неопределенных: и колеблющаяся в иссиня-голубоватом небе перистая голова финиковой пальмы, и тусклый свет горловины бухарского зиндана вверху, над головой, и искаженное лицо губернатора, и смешно покачивающийся на ишаке караванбаши, и каменное бесстыдство истуканов индусского храма, и скачка на коне с саблей в руке, и холодок Каабы на губах, и льдистое дыхание плоскогорий Тибета, длинных, как жизнь, и мертвых, как смерть, и неистребимый стыд в сердце, и жгучая боль в спине от палок эмирского палача, и юная аравитянка, которую он спас рыцарски от насильника, и мучения перехода через Нубийскую пустыню, и желтый оскал черепа на камне у юрты, где-то на Тянь-Шане, и жгучее ощущение обиды, когда он узнал, что арабские шейхи, купленные Лоуренсом, предали его, и ночевка в пещерах...
В мире трое жалки: властелин, лишившийся трона; богач, впавший в нищету; мудрец, живущий среди дураков. Слабое утешение. От мыслей нет сна. Так стучит в голове. Стучит...
Мирза Джалал встрепенулся и сел в постели. Со двора доносился стук. Кто-то стучал в ворота курганчи.
- Ночь, а стучатся... Кто? - сварливо залопотала со сна жена аравитянка. Она зябко натянула ватное одеяло на коричневые налитые плечи. - Спать не дают.
Недовольно Мирза Джалал посмотрел на дверь. В каморке у ворот жил привратник. Когда-то на Афрасиабскон дороге он привлек внимание Мирза Джалала манерой говорить: "Боже правый! Ему не до нас. А ты старый знакомый, дай рубль взаймы".
Откуда бы Мирза Джалалу быть "старым знакомым" у нищих. Но Мирза Джалал не только дал милостыню убогому философу, но и привел его домой, обласкал и поселил у себя. Никаким философом нищий, конечно, не был. Работал с прохладцей, но пожить любил. Один управлялся с блюдом плова. В кургалче его прозвали Ишикоч - Открой Дверь! Настоящего имени его никто не знал.
Мирза Джалал прислушивался к голосам во дворе. Там было промозгло, неуютно и пахло влажной глиной. Он набросил на плечи чапай из верблюжьей шерсти, сунул босые ноги в холодные кавуши и, шаркая подошвами, вышел.
На террасе он спросил у темноты: "Кто там?" Он ничего не видел: ночи осенью темпы и беззвездны. Ползли холодные струйки воздуха по голым щиколоткам, и он посетовал на свое любопытство, вспоминая жаркую податливую аравитянку под одеялом.
Позже он, усмехаясь, говорил: "Таинственнее флюиды проникли, через стены, постучали в мозг, заставили открыть ворота судьбу. Суждено было встретить того, кто распахнул мне ворота нового".
В темноте он едва различил, что во двор въехал всадник. Глухо простонал: "Спасибо! Ворота закройте!"
Послышалось шуршание, скрип подпруг и ремней, и что-то тяжелое упало.
- Свету! Принесите свету! - шумел Ишикоч.
Прикрывшая от ветра ладонью огонек лампы, вышла из дверей аравитянка.
У самых копыт коня лежал, судя по гимнастерке, красноармеец. Лежал, неловко закинув голову и столь же неестественно подвернув под себя ноги. "Что с ним?" - испугалась женщина. Тут Мирза Джалал повысил на привратника голос. Внутри у Мирза Джалала вдруг тонкой болью заныла жалость.
Путник постучался в ворота, путник попросил гостеприимства. Чужак стал гостем. Гость ближе родственника.
Неизвестный нашел в курганче все, что он мог найти в родном доме: заботу, уход, постель, настои лекарственных трав, целебные бальзамы для ран, полезные больному кушанья. Мирза Джалал в лечении своих домочадцев придерживался "Канона" Абу Али ибн Сины. И не потому что не верил врачам. Нет, такие раны он научился лечить во времена вахаббитских войн в Аравии, Триполи, Судане.
Раненый не приходил в себя много дней.
Аравитянка, рабыня и супруга Мирза Джалала, ныла: "Кяфир навлечет беду на твой дом! Господин, выкинь его за ворота. Прикажи отвезти в город".
Но разве можно везти раненого на арбе. Езда на пригородных дорогах, по колдобинам из замерзшей глины и из здорового вытрясет душу.
Под воздействием целебных бальзамов, настоев целебных трав, благодаря заботам больной пришел в себя и заговорил. Он - комиссар Красной Армии. В перестрелке с бандой на Янги-Казан-арыке его ранили, и он отстал от своих. Рана не очень его беспокоила, и он сгоряча решил, что сможет доехать верхом каких-то сорок верст от Ургута до города. Сил не хватило, и он постучался в ворота... Никак не верил, что полтора месяца лежал без сознания...
- Самонадеян больно, - замялся он. - А дому сему благодарность.
Его, исхудавшего, слабого, не беспокоили вопросами. Усиленно кормили, поили. Он расспрашивал, как его лечат. Попросил показать бальзам. Проявил осведомленность ввосточной медицине и шутя заметил: "Да я вроде сам тибетский доктор". Когда его спросили, привезти ли из города русского врача, сказал: "И так лечение отличное. Вылечили же... Если не в тягость, подержите у себя".
Хорошо лежать на мягких одеялах в высокой михманхане. Чисто, холодновато. В углу светится керосиновая лампа. За низким столиком сидит в бархатной ермолке, в подбитом мехом халате бронзоволикий человек с ассиро-вавилонской иссиня-черпой бородой. Вероятно, такими были ассиро-вавилонские цари Саргон, Ашурбанипал.