- … et fulmine terres, - подхватил Баньер.
- О, у вас прекрасная память, сын мой! - вскричал пришедший в восторг иезуит.
- Это вовсе не трудно: стихи восхитительны! О, роль Авраама была тоже великолепна! Да все роли прекрасны! Как бы мне хотелось сыграть их все!
- Мне очень приятно, что вы запомнили первый стих, и вправду не лишенный достоинств, - промолвил отец де ла Сант, польщенный в своем поэтическом тщеславии, - конечно, перенос цезуры в третью стопу, после слова с тремя долгими гласными, придает известное своеобразие, a "Pelagusque" не лишено выразительности.
- Это бесподобно! - воскликнул послушник.
- Не стану говорить о композиции второго стиха, - скромно заметил иезуит, - поскольку он принадлежит Вергилию, и я его просто позаимствовал: прежде всего потому, что он здесь уместен, а к тому же я не надеялся создать нечто лучшее. Но, дабы покончить с этой ошибкой в произношении, сделанной молодым человеком, исполнявшим роль Авраама, замечу: "regis", что значит "власть" и явственно имеет две краткие гласные, он выговаривал как "regis" с одной долгой и другой неопределенной, что означало бы "царь". Однако мы удалились от предмета нашей беседы, - внезапно остановил самого себя поэт, не сумевший за целых три года забыть и простить двух неправильных ударений, допущенных учениками в его пьесе. - К счастью, у нас есть оправдание: удачный латинский стих, который воистину прекрасен! Итак, мы говорили, насколько припоминаю, что нет особого греха - я бы сказал . даже, что нет греха вовсе - в том, чтобы исполнять на сцене латинские драмы.
- Да, отец мой, однако этот славный господин де Шанмеле, которого вы только что исповедовали, играет не в латинских, а во французских трагедиях и читает с подмостков стихи не религиозные, но светские.
- "Это тяжкий случай", как говаривал наш почивший великий государь, - улыбнулся отец де ла Сант, - а потому я не стал бы утверждать, что бедняга, выступая во французских трагедиях, может пребывать в состоянии благодати, тем более что (тут почтенный иезуит укоризненно покачал головой) сей жанр французских пьес весьма скомпрометирован с тех пор, как в нем подвизался этот богопротивный Аруэ.
При таких словах дрожь пробежала по всему телу нашего послушника: он невольно взглянул на карман и даже прижал его рукой, желая убедиться, что тот его не выдает.
Но, по всей вероятности, чувства, всколыхнувшиеся в душе юноши, не обратили на себя внимание отца-иезуита, поскольку тот продолжал:
- Вот кому уж вовсе не дано удостоиться благодати, так это господину Аруэ де Вольтеру! А при всем том, - почтенный прелат вздохнул, - благодаря наставлениям отца Поре каким добрым иезуитом мог бы сделаться этот негодяй Аруэ!
Увидев, как вдруг запылали цвета голубого фаянса глаза отца де ла Санта, а его седоватые брови поднялись кверху, Баньер отпрянул и чуть было не упал навзничь.
Его ужас на этот раз не ускользнул от внимания наставника, и того словно озарило.
- А вы, - резко вопросил он, - хотя мы говорили не о вас, не помышляете ли и вы, часом, о трагедии?
- Вы ведь сами только что припомнили, как поручили мне роль Исаака, - робко промолвил послушник.
- Так то в "Жертвоприношении Авраама", в трагедии латинской. Я же имел в виду совсем другое.
- Отец мой…
- Не помышляете ли вы о трагедии французской?
- О отец мой, - воскликнул молодой человек, - вы всегда были так добры ко мне, что я бы ни в коем случае не осмелился сказать вам неправду!
- Mendax omnis homo… - наставительно произнес отец де ла Сант.
- … pravus! - живо дополнил изречение Баньер. - Но я отнюдь не дурной человек и, следовательно, вовсе не желаю лгать. Ведь вы спрашиваете относительно моего призвания?
- Именно.
- Что ж, отец мой, отвечу прямо. С тех пор как я сыграл в вашем "Жертвоприношении Авраама" и прочитал со сцены ваши изумительные стихи, отведал всей этой роскоши мыслей и благородства чувств…
- Господь свидетель! - вскричал отец де ла Сант. - Сейчас этот несчастный возложит всю вину на меня!
- Вне всяких сомнений, отец мой, - промолвил послушник, - и это будет справедливо. Я ведь и знать не знал о театре. А кто навел меня на мысль о нем? Вы. Я не ведал даже, что такое настоящая роль. Кто же мне поручил исполнять Исаака? Вы. Кто репетировал со мной, направлял меня советами, ободрял рукоплесканиями? Опять вы, отец мой, всякий раз вы.
- О несчастный, несчастный, что вы такое говорите?
- То, отец мой, что если бы вы сделали "Жертвоприношение Авраама" французской, а не латинской трагедией…
- Умолкните!
- … к нынешнему дню она блистала бы не на жалких подмостках иезуитского коллегиума, а на всех знаменитых сценах Франции…
- Да замолчите же!..
- … в Версале, перед всем двором, перед королем. О, какие прекрасные французские стихи могли бы получиться из подобных латинских!
Si placet innocuo firmatum sanguine foedus Jungere…
- Я уже сложил их, несчастный! - воскликнул отец де ла Сант и принялся декламировать:
Коль надо освятить завет меж Господом и мною, Пролью я кровь невинную своей рукою.
Но он тотчас спохватился и воскликнул:
- О Боже, что это я?
И с тяжелым вздохом иезуит пояснил:
- Дело в том, что пожелай я, мне бы французские трагедии удавались не хуже, чем этому негоднику Аруэ.
- В таком случае, отец мой, - заметил послушник, сумевший взять ход беседы в свои руки, - вы, сочинитель трагедий, не вправе негодовать на меня за то, что я страстно желаю в них играть. Меня всегда учили, что без первоосновы нет завершения, без причины - следствия. Так вот: вы - первооснова, я - только завершение, вы - причина, я - всего лишь следствие.
- Ну, сын мой, - пробормотал отец де ла Сант, взволнованный тем, какой оборот приняла беседа, и прежде всего той мерой ответственности, какую она на него налагала, - это вопрос слишком серьезный, чтобы я мог ответить на него ex abrupto. Завтра, послезавтра, позднее мы вернемся к этому разговору.
- Ради всего святого, еще несколько минут! - взмолился Баньер, схватив почтенного иезуита за пояс.
- Ни единой секунды! - вскричал отец де ла Сант. - Слышите, слышите? Уже прозвонило два часа, и преподобный отец-настоятель Мордон ожидает меня с докладом.
И, вырвав конец пояса из рук молодого человека, автор "Жертвоприношения Авраама" исчез за поворотом коридора, оставив Исаака - Баньера в глубочайшем смятении чувств.
V. Преподобный отец Мордон
Смятение юноши было тем сильнее, что отец де ла Сант произнес слово "доклад".
А это слово повергало в ужас любого из послушников.
Докладом называли своего рода журнал настоятеля, куда singulatim вносил свою лепту каждый преподаватель, служащий или любой иной подвизающийся в коллегиуме, не говоря уже о некоторых докладах учеников, более прочих расположенных проливать свет благодати, или благодатный свет, - это можно трактовать, как угодно, - на деяния своих сотоварищей.
Наш незадачливый послушник был осведомлен об этом обыкновении отцов-иезуитов. Схожий с венецианскими доносами или португальской инквизицией, иезуитский доклад рисовался в воображении тех, кому он мог угрожать, во всем ужасающем величии, свойственном неведомому. Он возникал, подобно облаку, рождение которого всегда незаметно, но которое готово в любой миг - и почти всегда в самый неожиданный - внезапно разразиться громом и градом.
Обычай требовал, чтобы каждое слово, каждая мысль и каждое действие послушников подвергались безжалостному суду настоятеля. А для провинившихся итогом доклада было прежде всего предупреждение, иногда предложение объясниться и всегда - наказание.
Само собой разумеется, всякий иезуит, допрашиваемый настоятелем, обязан был представить ему достоверный отчет по любой затронутой им теме, даже если он рисковал навлечь гнев на самых дорогих его сердцу людей: на друга, члена семьи, родного брата…
Вот почему, не успел Баньер после поспешного бегства отца де ла Санта из церкви уединиться в своей келье, как дверь, которую ни под каким предлогом не позволялось держать запертой, распахнулась и вошел педель (так в своем кругу послушники именовали надзиравших за ними служителей).
Уместно напомнить, что послушничество у иезуитов оказывалось временем тяжелых испытаний. Требовалось сломить, порушить, уничтожить то создание природы, которое именовалось человеком, дабы воспитать из него такого раба ордена, который именовался иезуитом. Ради подобного преображения не брезгали никакими средствами, от самого пьянящего искушения до мучительнейших пыток. Так поступают с укрощаемыми дикими зверями, лишая их трех самых необходимых для всякого живого существа условий: дневного света, пищи и сна.