Прашкевич Геннадий Мартович - Большие снега стр 7.

В больших снегах мы ждем больших снегов.
Мир выстужен, как проходные залы.

Лишь наши пальцы, теплые кристаллы,
в мир излучают
вечную
любовь.

* * *

У тихой непрозрачной речки,
где воды распластались плоско,
пасутся белые овечки,
скрипит тяжелая повозка.

Березу ветерком качает,
внезапный дождь на землю сходит.
Сын за отца не отвечает
и ничего
не происходит.

* * *

Дай мне Бог понять, принять, проснуться
и отринуть даже крохи сна,
чтоб увидеть – снова тишина,
и, поняв, уже не отвернуться,
а рукой притронуться к плечу
и шепнуть, не думая о горе:

"Ты похожа на большое море,
я тебя по-прежнему хочу".

Засмеешься.
Утро – до небес.
Скажешь:
"Поздно,
Снег уже ложится".

До зимы – одна неделя жизни.
Не осталось время для чудес.

Памяти Анны Андреевны Ахматовой

В преддверье Финляндии осень похожа на пляску
дождя или листьев, листвы или ветра, повсюду
печальные лужи. Как будто чугунные маски
каких-то наплывов, причастных ушедшему чуду.

Кругом тишина. Только поезд промчится. Но редко.
Капель удивленно гранитную статую точит.
И всюду пылают такие багровые ветки,
как будто бы сердце мое до сих пор кровоточит.

Новосибирск-Томск. 193-й километр

И начинают выступать из влажной мглы
берез линованная гладь,
осин углы.

Здесь тишь, здесь мрак, здесь все мертво, болотный пух
распластывается крылом
над гладью двух

тяжелых непрозрачных рек, в чьих омутах
заканчивается разбег
всего. И страх

вновь начинает выгонять из влажной мглы
берез линованную гладь,
осин углы.

* * *

Разор души, глухая боль -
не будь их, как бы мне случилось
понять, что нам даны, как милость,
и жар любви, и звезд прибой,

и небо, и высокий бег
ракеты, вспыхнувшей над молом,
и удивление пред вздором,
которым дышит человек,

и тот, еще грядущий мир,
где даже вечность не утрата,
где все мы созваны на пир,
с которого нам
нет возврата.

Памяти поэта Макса Батурина

Денежки кончились в наших смешных кошелечках.
Палой листвой обнесло все питейные точки.

Осень приблизилась, альфа нисходит в омегу.
Если и быть, то всего лишь печальному снегу.

Лагерный сад. Разрежённый туман. Вод теченье.
Близость ворон. А воронки как столоверченье.

Звук голосов. Отстают, отстают, но смеются.
Явственно вижу, за нами следы остаются.

Да, остаются. И вроде всего нам хватает.
Этот ступает. И этот ступает. И этот ступает.

Все где-то рядом. Никто не отстал. Все ступают.
Прямо по листьям. И, странно, следы оставляют.

Денежки кончились в наших смешных кошелечках.
Сказано все. Сведено к междометию, к точке.

Времени – вечность. Энергии – бездна. Пространства – хватает.
Вдруг оглянёшься, а чьих-то следов не хватает.

* * *

Не надо музыки. Не надо!
Пусть лучше дождик моросит.
Туман.
Строения.
Ограда.
В окошке свет.
Ребенок спит.

Он тихо спит.
Он сонно дышит.
Блаженно и легко сопит.

Мне скажут: "Так давно не пишут".
А я скажу: "Ребенок спит".

Дети индиго

Над большой рекой по краю снег ложится невесом.
Мне опять приснился сон: я опять тебя теряю
по дороге в ад иль к раю.

Не грусти и не сердись: всюду будущее скрыто.
Времена палеолита вновь просеяны, как жизнь,
через каменное сито.

Ты бессмертна для меня, будто тундровая травка.
Ты – моя Большая Правка, ты – Дыхание Огня,
Сорок Пятая Поправка.

Сколько лет еще скользить нам по зеркалу удачи?
Я не знаю. Небо плачет. Начинает с неба лить.
Ничего не отменить.

Мы с тобой разделены дымом, временем, пространством.
С неизменным постоянством я твержу тебе – живи
в светлом Храме-на-Любви.

Мы же созданы – как меч и сияющие ножны.
Мы с тобою непреложны, нас уже не устеречь,
наши действия не ложны.

Ветер. Бьющийся платок. Кто детей индиго судит?
Ты любима – как никто! Ты любима – как никто!
А других уже не будет.

Размышляя о будущем стихотворении

Еще там будет деревянный мостик…
Высокий узкий деревянный мостик…

Не эта ржавь. Не топкое болото.
Кому в болоте пропадать охота?
Там будет мостик.
Небольшой, но мостик.
Как радуга. И лишь под ним – болото.

Еще там будет легкое паренье,
прозрачное, как слезы удивленья.
Не лихорадка мучившей болезни,
не отзвук долгой недопетой песни,
а нежное плывущее паренье.

Еще там будет…

Брось перечисленья! -
себе шепчу. Оставь перечисленья!
Кому нужны обглоданные кости?

Ведь если напишу стихотворенье,
в нем будет это нежное паренье,
а сквозь паренье, или даже пенье,
сквозь влажное сквозное удивленье -
все тот же узкий деревянный мостик…

Уроки ботаники

За темным окном – шевеленье травы,
сумятица, лепет,
еще не случившейся первой любви
бессмысленный трепет.
Не надо к окну наклоняться, не на…
Но кто же удержит?
За темным окном шевелится трава,
и молния режет.

Уроки ботаники, запахи трав,
картина в музее.
Ты вечно в полете, я вечно не прав,
как дождиком сеет.
Но это не важно: сегодня, вчера?
В Китае, в России?
Накатываются вечера,
каких не просили.

Уснешь на траве, а проснешься – уже
повсюду покосы.
Опенок прилепится. Тонкая жердь.
То ль дождик. То ль росы.
Так странно, так сладостно, будто умру,
упав среди степи,
не слыша осины на тихом юру
бессмысленный трепет.

Как сполохи что-то играет в душе,
как сполохи в небе.
Ты Анна на шее, ты Анна на ше…
Ты масло на хлебе.
Ты отзвук, которого нет. Не лови,
забудь этот лепет,
уже не случившейся первой любви
бессмысленный трепет.

Ли Тай-бо

Сед, как зимние метели,
говорлив, как старый кран,
был он пьян семь дней в неделю,
и еще немного пьян.

Ночь, луна, глухие парки,
пара кисточек и тушь -
все смешалось, как подарки
добрых душ.

А потом глухие ночи,
когда ноет голова,
и сбываются пророчеств
сумасшедшие слова.

И распавшиеся кольца,
кольца,
кольца
по воде…
Кто наклонится, напьется,
посочувствует беде?

И расходятся китайцы,
вслух дивясь: "При чем тут мы?"

Утонул,
поймать пытаясь
отражение Луны.

Несебыр. Печаль

Когда в Несебыре печаль,
тускнеет даже черепица,
и женщины скрывают лица
в печаль, как в шелковую шаль.

И возле каменных ворот,
не пряча горестной печали,
толпятся траурные шали,
молчит в молчании народ.

И я тоской их опечален
и мне невыразимо жаль,
что с городом печальных чаек
соединила нас печаль,

а дребезжание сверчка
плывет из голубых растений,
как опечаленное пенье
черноволосого дьячка.

Прости, я знаю, все уйдет,
и с солнечного тротуара
мы спустимся, как в темный грот,
в печаль запущенного бара.

Несебыр горестен и мил,
его мельчайшие печали
меня печалят, как печали
печалили бы целый мир.

* * *

В июле зной невыразим,
листва меняет цвет и запах.
Раскачиваясь, как на лапах,
стоит по горизонту дым.

От пыли кажется седым
засохший мох на старых скатах.
Вода рычит на перекатах,
и сладостно быть молодым.

Мир сказочен, как ипподром,
и будущее только снится.
И что-то обещает птица,
и лето длится, длится, длится.
И, как рассерженная львица,
рокочет над лесами гром.

Пейзаж с женщиной

Р. Ванагасу

Каждое утро,
выйдя на берег,
я вижу на той стороне реки
высокую женщину в светлом плаще.
За нею спешит прихрамывающая собачонка.
С багровых осин падают листья.
Медленно и легко,
как будто так и было задумано.

Будто очнувшись от долгой болезни,
я внимательно рассматриваю
высокий берег,
светлое пятно плаща,
легкие листья, падающие с багровых осин,
собачонку, прихрамывающую за хозяйкой.

Темная вода разделяет.
Женщина медленно удаляется.
Ничего не происходит, только осины
отражаются в воде, входят в воду,
не боясь ее темной,
ее большой
глубины.

* * *

Но ведь было это, было: я любил, и ты любила,
падал белый-белый снег.

Разнесло и разделило:
неэпистолярный век.

Ни письма, ни слов, ни строчки, снег белей твоей сорочки,
бег звезды, желаний бег.

Над Землей – тире и точки:
неэпистолярный век.

Неудача – как удача, суета, друзья и дача,
эхо, тишь, мерцанье рек.

На экране передача:
неэпистолярный век.

Все проходит. Удивленья нет. И белый, как решенье,
вновь идет лохматый снег.

А стихи лишь в утешенье:
неэпистолярный век.

Мы любили. Нас любили. Жизнь прошла, как утопили.
Снова ветер, звездный снег.