Нина Королева. Из послесловия к книге четырех "Эхо в квадрате"
…География творческой и реальной жизни Геннадия Прашкевича – Сибирь и Дальний Восток: Новосибирск, Томск, Южно-Сахалинск, Курильские острова; Средняя Азия, Центральная Европа, заморские края, снова Новосибирск. Он романтик, борец со злом и прежде всего – поэт. Средствами поэтического слова он выражает свою неповторимость и свою сроднённость с современниками и единомышленниками. Не случайно именно его манифестом открывается книга четырех поэтов "Эхо в квадрате", вернее, ее первая часть: "Я лучше скажу вполголоса, о чем другие кричат".
Так же, вполголоса, поэт подводит итог прожитому и написанному: "Теперь я знаю, мне хватило силы, никто не скажет как не о бойце. Бессилие, что так вчера бесило, оставило лишь тени на лице. И задыхаясь, зная, так бывает, я повторяю давнюю строфу: "От радостных вестей не умирают, а горестные я переживу".
Это высокая поэзия.
Это заслуживающая уважения жизненная позиция.
В юности большая часть стихотворений Геннадия Прашкевича была посвящена выбору своего места в поэзии. "Можно писать по-разному: длинно и лаконично, просто о чём-то прекрасном, сложно о чём-то обычном", терпеливо осознавал он, как бы примеряя на себя чужие поэтические одежды – Багрицкого и Гумилёва, Маяковского и Ахматовой, но при этом мучительно вопрошал: "Можно, как по линеечке, черту подвести под грехами. Но как написать о девочке, плачущей над стихами?" Лучшие стихотворения того времени – о поэзии и о поэтическом слове: "Славлю тебя, о вещность…", "Слово", "То ль мираж, то ли впрямь олень…", "Бессонница", "Возвращение". Он говорил в них, что предпочитает небу "жёлчную твердь земли", что поэтическое Слово должно быть мужественным, потому что это древний Охотник с Копьём "на века его сделал для Войны и Добра вместе с первою Евой – из мужского ребра". Поэт уверенно заявлял, что он не лжёт в поэзии и что он любит "мятущихся, но верных". Эти поэтические заявки были самоуверенными и гордыми, самому поэту тогда собственные стихи казались написанными звёздными словами.
Оставалось немногое: оправдать творчеством эти заявки.
Мир, который с 60-х годов прошлого века вошёл в поэзию Геннадия Прашкевича, – многолик и прекрасен. Разумеется, в его стихах, как в стихах его коллег по литературному кругу Академгородка, это, прежде всего, зимняя Сибирь: "Ах, как дует из ущелий, ах, как дует и метёт, голубые лапы елей превращая в хвойный лёд…" И далее: "…облака как балерины, как танцовщицы Дега". Изящный и точный образ. Рядом с ним уже не удивляет появление кавалера Глюка и Гагенбека, завоевателя Кира, нити Ариадны и египетских пирамид. Точный глаз поэта – не в описании картин и явлений природы, а в создании "живой картины", не важно – современной или исторической, реальной или вычитанной из книг. "Египетский суфлёр не подсказал ни строчки…" – начинает поэт обстоятельный рассказ, и переводит его в стремительный показ развёртывающейся перед нашими глазами картины: "…и толпы враз орут, увидев, меж цветами танцовщицы идут, играя животами".
Снежная сибирская зима у Геннадия Прашкевича описана не раз, – и эти описания призваны сообщить нам нечто важное о мире и о себе: "Мерзлая ветвь не хрустнет, нежная тишина. Замерла в снежной грусти найденная страна. Замерли даже тени, резкие, как ножи. Зимнее вдохновение, белые миражи". Нечто очень важное передано здесь музыкой слова, гибкой строкой, этим неожиданным эпитетом: найденная страна. И сочетанием-противопоставлением певучих строк с длинными словами и двумя ударениями в строке – нежная тишина… найденная страна… зимнее вдохновение… белые миражи… – и резких строк из трёх коротких слов и трёх ударений: "Замерли даже тени, резкие, как ножи". Передать прозой мысль этого стихотворения невозможно.
Ещё одна сибирская зима – это лес… известковое безлюдье… ледниковые мосты… И среди безлюдья активный герой, – геолог, охотник, просто бродяга, не в этом дело, важно, что герой молод и активен: "Только стелется морозный след мой – вечное кольцо, да стеклянные занозы раздирают мне лицо".
И ещё одна зима… "Снег валил опять, опять белыми бумажками. Нам пришлось тропинки мять валенками тяжкими…" Песня детства – отсюда и валенки тяжкие. Точно и кратко.
Обычно природа – зимняя, осенняя, летняя, – нужна поэту как фон для рассказа о событии, о некой социально очерченной группе людей. В стихотворении "Самое начало" из цикла "Провинция" снег у Геннадия Прашкевича не случайно определён как "сухой, морозный, тугой, как женское бедро", потому что дальше пойдёт рассказ о деревенских бабах и о юном поэте, в сердце которого просыпается первое желание. В стихотворении "О, эта деревня стоила всех чудес…" тоже речь идёт о жизни замкнутого мирка сибирской глубинки: "Сколько имён, о которых не ведал свет, сколько снегов, вылетающих, как из пушек!" Последнее сравнение – из другой жизни, – города, киносъемки с её искусственным снегом, вылетающим из особого приспособления – пушки. Город реален, а сибирский мир – незабываем и желанен: "Годы идут, но там лампа горит, маня, ищет меня, зовёт, теплится из потёмок. Может быть, до сих пор женщина ждёт меня, но броду нет на реке, а лёд над теченьем тонок". Стихотворение настолько целомудренно, что можно только гадать, кто это женщина – мать, юношеская мечта, возлюбленная?
Так умеет писать поэт Геннадий Прашкевич. Мастерство его проявляется в умении создавать портреты людей – современников и исторических героев – не тождественных автору. Это Назым Хикмет, это Катулл, Ли Тай-бо. Это портреты городов, с которыми связаны более или менее продолжительные эпизоды и периоды жизни поэта – Ленинград, Томск, Бухара, Самарканд, Ирбит, Несебыр. Часто они даны какой-то одной чертой, одной деталью, иногда воспоминанием, почему-то дорогим автору. Например, в стихотворении про Назыма Хикмета это всего лишь тоненькая книжка стихов, найденная на чердаке деревенской избы, даже не просто книжка, а "недокуренная кем-то", в которой поэт увидел поразившие его строки: "Я болен. Я тебя ревную. Прости меня".
Умение использовать чужую строку, то, что мы теперь называем принципом центонности – приводит в целом ряде стихотворений Геннадия Прашкевича к блестящим результатам. Это строка Скотта Фицджеральда "Ночь нежна", ставшая рефреном в восьмистрочных строфах; строка Байрона "Прощай. И если навсегда, то навсегда прощай" – тоже рефрен, но уже в двеннадцатистрочных строфах… В "портретах" городов центральной деталью часто оказываются изображения храмов. О Самарканде: "Реставрированные мечети. Свежая глазурь на пыльных стенах – заплаты на вечности…" О Несебыре: "И храмы – старые крестьянки – богини праздников и будней". И в другом стихотворении о Несебыре: "А на рыжей черепице виноградная заря перекрашивает шпицы и кирпич монастыря". Ленинград вообще показался поэту каким-то единым храмом, "квинтэссенцией веков", "сном немых кариатид", и здесь ему даже понадобилась помощь великого петербуржца Осипа Мандельштама… В Лейпциге главной оказалась церковь Святого Фомы, но уже не как памятник вечности, а как старинный органный зал, где кантор, сам Бах, играет поэту "Бранденбургские концерты": "Храни же нас, кантор из церкви Святого Фомы, и длись этот холод, так странно бегущий по коже".
Это все великие чудеса вечности. Но не менее дороги поэту и великие чудеса настоящего – край северный и край дальневосточный, "край, где от бед и всякой тоски вас берегут не женские пальцы, а загрубелые кулаки". Он готов подарить все эти чудеса любимой, – не просто лес, но даже таинственные дацитовые купола в нём, притягивающие созвездия с небес. Чудеса – на Итурупе, Кунашире и Парамушире, в океане и на вулкане Богдана Хмельницкого. Стихи Геннадия Прашкевича о дальневосточных чудесах точны, лаконичны, написаны от лица героя-исследователя и старожила, аборигена, а не заезжего туриста. Это "Шторм", "Кончается везенье…", "Курильская осень", "Берега южного Итурупа", "Доброе начало". Жизненная позиция автора этих стихов – желание защитить мир, верность ему. "Там жить бы я хотел, встречать восход, ходить с ружьём на дальние озёра и жечь костры, давая знать судам, что мир ещё повсюду обитаем".
Уже в самом начале своего творческого пути Геннадий Прашкевич как бы наметил перспективу: "Я научился просыпаться рано, когда ещё не ноют в сердце раны, когда ещё сороки не проснулись, и тянет тишиной с пустынных улиц… Я научился радоваться дому, твоей ладони, шороху на крыше, я научился радоваться грому, особенно когда он плохо слышен… Я научился говорить, как птица, скрывать печаль, невидимое видеть. Немногому осталось научиться: с такой же силой знать и ненавидеть…" Узнать поэту удалось многое, и о многом написать. Только ненавидеть он так и не научился.
"О, за мгновение, пока в мои глаза летела капля, я прожил жизнь, – любил и плакал, и видел дождь и облака. Но капля пала на глаза и вновь я тронут тайной жуткой: как уместилась жизнь моя в таком коротком промежутке?" Так написано в стихотворении "Перед дождем".
В мире Геннадия Прашкевича слишком много любви, чтобы отдавать свои силы ненависти. "И если мы не говорили о любви, Татий, то лишь потому, что любовь подразумевается во всем и всюду". Кстати, в этом трехчастном произведении – "Стихи о Татии и Эгее" – мы встречаемся ещё с одним (неявным) примером использования принципа центонности: "Пей. Не фалерн, но всё-таки вино…" и обращение: "Мальчик!" – вспомним Катулла, вспомним пушкинское "Пьяной горечью фалерна чашу мне наполни, мальчик!"
Главная боль поэта – его незавершённые дела, потеря близких, неблагополучие мироздания и самой любимой его части – любимой и прекрасной земли: "Сосны плакали, и тяжко слёзы жёлтые текли, как туманные стекляшки, рыбы в омутах цвели… А под жарким одеялом дыма, скрывшего поля, задыхалась и стонала обнаженная земля…" Поэт понимает, что "сезон иллюзий завершён", что берег, который "только что был близким", отдаляется, что подступает одиночество – "как будто крикнул в своды храма, а эхо не отозвалось". Впрочем, сам поэт нечасто говорит обо всём этом как о боли, чаще он формулирует своё состояние другими словами: "Не боль, а ощущение вины". Это важная поправка.
Мне хотелось завершить разговор о поэзии Геннадия Прашкевича каким-то одним, лучшим, как бы итоговым стихотворением, – и я не смогла выбрать: "За то, что эта жизнь нам удалась…", "Я оплатил бы все разлуки…", "Глаз меньше ошибается, чем разум…", "Разор души, глухая боль…", и многие, многие другие.
Но может, вот это?
Не надо музыки. Не надо!
Пусть лучше дождик моросит.
Туман.
Строения.
Ограда.
В окошке свет.
Ребенок спит.Он тихо спит.
Он сонно дышит.
Блаженно и легко сопит.Мне скажут: "Так давно не пишут".
А я скажу: "Ребенок спит".
Москва, 2004