Ведь отчаявшись, кляня,
всем, чем можно было клясться,
ты бежала от меня,
чтобы снова возвращаться…
11
Как пилигрим, я шел в святых местах.
Клубился дым на выжженных кустах.Неосторожно таял у ресниц.
Был сложен мир закатов и зарниц.Не по стихам – по руслам древних лет,
по деревням элегией телегтащилась боль, ее я превозмог.
Лишь исподволь смеялся темный Бог.Я не один бывал в его плену
среди картин, распахнутых во тьму.Но я не так играл своей судьбой:
я не был слаб наедине с тобой.Ведь не вином нам нежность заменять.
Нам о земном блаженстве вспоминать.Уральский пояс, дымное лицо,
и поезд – обручальное кольцо…
12
И все-таки, мы были, были!
И мы хотели быть и сметь!Теряли, плакали, любили
не для того, чтобы стареть, -
а чтобы смыть слезами плесень
годами копленных обид,
что так вплеталась в ритмы песен,
в любовь и ненависть молитв;и чтобы чувствовать последний
порыв, сминающий цветы…Смотри,
как нежно и бесследно
под небом таем
я и ты.1961–1962
II
* * *
Черным и белым
написана жизнь моя.Черным по белому
написана жизнь моя.Черные буквы,
бумага бела, как мел.Иду переулками
незавершенных дел.Будто деревья
желания вознеслись.Если ты первый,
ты даже падаешь ввысь.Но это снаружи -
тени как на Луне.Был тебе нужен.
Тонул. И горел в огне.Было добро, что
похоже больше на зло.Не было почты.
Ломалось в пути весло.Были пределы.
Лестницы. Глушь. Заря.Черным и белым
написана жизнь моя.
Ночь в Сандански
В такую ночь финикиянин
похитил Ио. И в такую ночь
Зевес в обличье грубого быка
по волнам моря умыкал Европу.Что остается делать мне? Не гунн,
не грек, не скиф, не египтянин,
гляжу, как, поворачиваясь плавно,
сползают звезды. Ночь нежна. Пусть завтра
мне скажут: "Ты, наверное, не спал…"Я усмехнусь.
Мне ночь была не в тягость.
Я не похитил милую Европу
и с нежной Ио ложе не делил,
но странную испытываю радость
и чувствую прилив великих сил.
* * *
Я опоздал всего на четверть,
на четверть часа опоздал,
и солнце линиями чертит
пустой задумавшийся зал.Смотрю на сдвинутые стулья,
обрывки выцветших газет,
и зал – как улей,
мертвый улей,
в котором даже трутней нет.Брожу. Приглядываюсь. Медлю.
Касаюсь стульев и стены.
Не дай вам Бог
такой вот медной
непоправимой тишины.
Комментарий к школьной задаче
Не улыбнулась мне удача
и вечной тайною в душе
осталась школьная задача:
из пункта А до пункта Б…Я понимал, не стоят драки
ее решенье и финал.
Но то, что это просто знаки
я никогда не принимал.Ведь я же видел: ветер, глина,
проселок, темные следы,
осенней дымки паутина
и облетевшие кусты.Ведь я же знал: суть не в ответе,
ведь путники из А и Б
не просто шли к какой-то встрече,
а к очень важной– в их судьбе.И был их путь глубок, как вечность.
К чему здесь знаки и слова?
Два путника,
и бесконечность:
из пункта Б
до пункта А…
* * *
Ночь была – спасением из клетки,
ночь была пожаром и желаньем,
ночь кострами под Луной дымилась,
ночь тянулась, радовалась, длилась,
и над нами, там, где звезды редки,
заломив ободранные ветки,
до утра береза вслух молилась.Но потом, когда на губы – губы,
но потом, когда мы жгли и стыли,
показалось – мы уже не любим,
показалось – мы кому-то мстили.
* * *
Всю ночь сияли и цвели
кусты сиреневым огнем.
Метались листья, как шмели,
читались надписи, как днем.И только утром, когда мрак
ополз, как оползают мхи,
ко мне явились просто так
вот эти самые стихи.Чтоб я, на миг прикрыв глаза,
вдруг понял: не вернется вновь
та мимолётная гроза,
та мимолётная любовь.
* * *
Оле Павловой
Ни улыбки,
ни совета,
ни театра,
ни балета,
я хочу всего лишь лета,
на котором всюду мета
ветра,
солнца,
дыма,
жара,
разговоров у причала,
темных слез
и светлой кары
листьев,
павших на бульвары…Но ни лета,
ни привета,
лето выпито,
пропето,
лишь листва вдоль парапета
повторяет:
лето…
Лета…
Песня детства
Прокричали журавли, в облаках растаяли,
а в лесах пустых легли лужи светлой стаею.А потом пришла зима, ясная невинница,
вьюга снегом занесла города провинции.Намела седых холмов и ушла, умелая,
от тревожащих костров в снегопады белые.Снег валил опять, опять белыми бумажками,
нам пришлось тропинки мять валенками тяжкими.От сосны к другой сосне, через тени мутные,
пробирались мы к весне, в земли многолюдные.Ни совета, ни вестей, мерзли под деревьями,
но, наивные, зиме так и не поверили.
* * *
Я был невозможен,
но я не боялся упасть.
Лишь верящий может
Венеру найти и украсть.Замешанный в краже,
я пойман и узнан в лицо.
Венера, ты краше,
когда я кажусь подлецом.Я падал бы ниже,
но ненависть мне не велит.
В музее под крышей
Венера распутная спит.И в этом огромном
святилище залов пустых
лишь родинки помнят
тепло поцелуев моих.
* * *
Осень моя пьяная – мой Ирбит.
Рябиновый, каменный, в глазах рябит.Светлая, синяя, как стекло, Ница
веткою рябиновой манит сойти с крыльца.Ветерком гонимые летят с реки
кольца голубые радуги-дуги.Кольца эти с пальцев Ницы не снять.
А Ирбит шатается, не желает спать.Ярмарочный, обморочный, пьяный вдрызг,
баночный, бутылочный, слепой от искр.Брошенный в Ирбитку – утонет? сгорит? -
пьяною кибиткою летит Ирбит.
* * *
Я заблудился в Бухаре,
в ее горбатых переулках,
где эхо медленно и гулко
тонуло в каменном дворе.И наплывал тяжелый жар
подобьем темного тумана,
и узкий минарет Каляна,
как выстрел, небо разрывал.Глазурь, керамика, пески,
зови, никто не отзовется.
Лишь пыль мучнистая взовьется,
чтоб отбелить тебе виски.Да в темной пыльной тишине,
зевая скучно, как безбожник,
привстанет медленно художник,
проспавший Вечность на стене.
Стихи об отвергнутых стихах
Еще раз оценили и сказали:
"Вот это, право, лучше б не писали.
Вон то пойдет. А то оставьте. Нас
не трогают печали без прикрас".И я не возражал.
Я молча слушал.
Что говорить, когда закрыты уши?
Уж я-то знаю, как он невелик -
никем еще не понятый язык.Все уходили.
Сдвинув табуретки
к столу поближе, я смотрел, как тих
отвергнутый ценителями стих, -
так затихают сломанные ветки.Как человека, нежно утешал:
"Оставь. Придет пора. Ты подрастаешь".
Он возражал: "А если остываешь?"
Я возражал: "В тебе есть тайный жар".И если было холодно, я ближе
садился. И, платя мне за добро,
стихи пылали яростней и выше,
и жгло меня их вечное тепло.
Памяти А. А. Ахматовой
В преддверье Финляндии осень похожа на пляску
дождя или листьев, листвы или ветра. Повсюду
печальные лужи, коренья, как в темную маску
укрытые в вечную тягу к неясному чуду.Прозрачная тишь. Только поезд промчится, но редко.
Капель удивленно гранитную статую точит.
И всюду пылают такие багровые ветки,
как будто бы сердце мое до сих пор кровоточит.
* * *
Ямертвый лес. Я – комарьё.
Я – клещ, впивающийся в тело.
С меня сползает шкурой с тела
ослизло рыжее корьё.Я ржавый бурелом. Беда.
Тоска, не ждущая покоя.
Меня, как ржавчина, покроет
точащаяся злом вода.Я радиоактивный сток.
Гнилые пни. Бугор коряги.
Ко мне ни греки, ни варяги -
никто не доходил. Не мог.В толстенной книге обо мне
упомянет Другаль Сережа.
Но для меня все то же, то же -
зуд комаров, руины пней.Я реквием по тишине.
Я мертвый лес. Я глаз затменье.
Последнее стихотворенье.
Плач Ярославны на стене.
Несебыр. Вступление
В Несебыр вступают по перешейку, очищаясь морским воздухом.
При римлянах у городских ворот стояли стражи с мечами, сейчас
под разрушенной аркой изредка появляется милиционер. Узкие
улочки, мощенные горбатым камнем, веером рассекают город, и
каждая выводит к морю. Броди, нашептывая: Мена, Венера, Бриз…
Сиди на террасе, пока кленовый лист не упадет в кофейную чашку…
Слушай старух, продающих амфоры…
Слушай море…