С каждым разом эти поездки становились все более продолжительными. И из каждой из них он возвращался в каком-то восторженном состоянии, заставлявшем меня смотреть на него за обедом, когда мы с ним бывали вдвоем, с чувством возраставшего с каждым днем беспокойства.
"Дело дрянь, - подумал я однажды, когда его речь удивила меня более обыкновенного своей бессвязностью.Неприятно плавать на подводной лодке, командир которой предается курению опиума. Но каким же таким снадобьем отравляется мой капитан?"
На следующий день я быстро заглянул во все ящики в столе моего товарища. Этот осмотр, который я счел своим долгом произвести, моментально меня успокоил. "По крайней мере, - сказал я себе, - у него нет с собой ни ампул, ни шприца Праваца".
Я полагал в то время, что фантастический бред Андрэ нуждался в искусственных возбудителях. И ошибался…
Самое тщательное за ним наблюдение скоро убедило меня в противном. Я не обнаружил в этом отношении ничего подозрительного. К тому же он совершенно не пил и почти не курил.
А между тем было невозможно отрицать постепенное нарастание у него какой-то внушавшей серьезные опасения лихорадки. Из своих странствований по пустыне Сент-Ави возвращался всегда с более блестящими глазами, казался бледнее обыкновенного, был более разюворчив, более раздражителен.
Однажды вечером он уехал с форта около шести часов, когда удушливая жара несколько спала. Мы прождали его всю ночь. Я тревожился тем сильнее, что за последние дни караваны замечали бродившие в окрестностях шайки туземцев.
На рассвете его все еще не было. Он вернулся лишь в полдень. Его верблюд не опустился, как обыкновенно, на колени, а скорее повалился на землю.
Сент-Ави сразу же заметил, что я собирался выслать ему навстречу отряд, так как люди и животные уже выстраивались во дворе, между бастионами.
Он понял, что ему следовало попросить извинения. Но он подождал, пока мы остались одни за завтраком.
- Я в отчаянии, что причинил всем вам столько беспокойства. Но при лунном свете дюны были так прекрасны… Я заехал слишком далеко…
- Я не стану тебя упрекать, мой дорогой… Ты свободен и, к тому же, ты здесь начальник. Но позволь тебе все-таки напомнить одну твою фразу о разбойниках пустыни и о том, как неудобно начальнику форта отлучаться на долгое время.
Он усмехнулся.
- У тебя хорошая память, - сказал он просто.
Он был в хорошем, в слишком хорошем настроении.
- Не сердись на меня… Я отправился, как всегда, в небольшую прогулку. Вскоре показалась луна… Постепенно я узнавал окружавшую меня местность. В будущем ноябре исполнится двадцать три года с того дня, когда Флятерс пустился оттуда навстречу своей судьбе, пустился полный сладострастного восторга и уверенности больше не вернуться, делавшей этот восторг еще более острым и глубоким.
- Странный образ мыслей для начальника экспедиции, - пробормотал я.
- Не говори ничего дурного о Флятерсе. Никто не любил сильнее его пустыню… Он умер там.
- Пала и Ду, как и многие другие, любили ее не меньше, - возразил я. - Но они подвергали опасности только самих себя. Они рисковали собственной жизнью и были поэтому свободны. Флятерс же отвечал за жизнь шестидесяти человек. И ты не станешь отрицать, что он виновен, если его отряд истребили.
Но едва я произнес последнюю фразу, как уже пожалел о ней. Я подумал о рассказе Шатлена, об офицерском собрании в Сфаксе, где избегали, как чумы, всякого разговора, могущего направить мысль на экспедицию Моранжа и Сент-Ави.
К счастью, я заметил, что мой товарищ меня не слушал.
Его сверкающие глаза были где-то в другом месте.
- Где ты начал свою гарнизонную службу? - неожиданно спросил он.
- В Оксонне.
Он отрывисто засмеялся.
- В Оксонне. В департаменте Кот-д'Ор. В Дижонском округе. Шесть тысяч жителей и станция Парижско-Средиземной железной дороги. Обучение новобранцев и полковые смотры. По четвергам - вечера у жены эскадронного командира, а по субботам - у супруги старшего полкового адъютанта. Четыре свободных воскресенья: первое - в Париже, три других - в Дижоне. Это вполне объясняет мне твое мнение о Флятерсе.
"Я, мой дорогой, начал свою гарнизонную службу в Богаре. Я высадился там, в одно октябрьское утро, двадцатилетним подпоручиком 1-го африканского батальона, с белой нашивкой на черном рукаве… "С выпущенными кишками", как говорят местные острожники о своем тюремном начальстве… Богар!.. За два дня до приезда, с палубы парохода, я начал различать африканский берег. О, как я жалею всех тех, кто, завидев в первый раз его бледные утесы, не ощущает в своем сердце великого трепета при мысли о том, что эта земля тянется на тысячи и тысячи верст… Я был почти ребенок. У меня были деньги. Я имел в своем распоряжении свободное время. Я мог бы остаться три-четыре дня в Алжире и развлечься там. И что же?
В тот же вечер я сел в поезд, шедший в Беруагию.
"Там, в ста километрах от Алжира, рельсовый путь кончается. Если идти по прямой линии, то первую железную дорогу можно встретить только в Капской земле. Дилижанс ходит по ночам: днем невозможно ехать из-за жары. Когда он взбирался на холмы, я выходил из кареты и шел возле нее, стараясь насладиться, в новом для меня воздухе, поцелуями близкой пустыни, ее предвестниками.
"Около полуночи мы поменяли лошадей в "Лагере зуавов". Это - незначительный военный пост, расположенный на шоссе и господствующий над иссушенной солнцем равниной, откуда доносится раздражающий аромат олеандров. Мы встретили толпу арестантов и солдат дисциплинарного батальона, которую стрелки и конвойные вели на работу по направлению к видневшимся на юге холмам булыжника Одну часть отряда составляли старожилы тюрем Алжира и Дуэры; они были в мундирах, но, конечно, без оружия, другая часть состояла из молодых парней в штатском платье (но в каком!): то была зеленая каторжная молодежь - по больше части, юные сутенеры парижских притонов.
"Они выступили раньше нас. Но дилижанс вскоре их догнал. Еще издали на облитой лунным светом желтой дороге я заметил черную, похожую на осыпавшуюся земляную глыбу, массу каравана. Вслед затем до меня донеслись протяжные монотонные звуки, - несчастные пели. Один из них печальным гортанным голосом начинал очередной куплет, который зловеще перекатывался в глубине голубых оврагов.
И ныне девкою с бульвара Ты стала, выросши большой, И с шайкой Жана Ленуара Шлифуешь камни мостовой..
"Остальные страшным хором подхватывали припев:
В Бастилии, в Бастилии Любовь сильна, сильна К Нини, Навозной Лилии.
Как хороша она!
"Я увидел их совсем близко, когда дилижанс проехал мимо них. Они имели ужасный вид: под отвратительными, засалеными колпаками, глаза их мрачно сверкали на бледных бритых лицах. От горячей пыли их хриплые голоса застревали у них в горле. Мне стало невыразимо грустно.
"Когда мы оставили за собой это кошмарное зрелище, я пришел в себя.
"Дальше, дальше! - мысленно воскликнул я. - Туда, на юг, в края, куда не докатываются гнусные и грязные волны цивилизации!
"И вот, когда я чувствую усталость, когда в минуты слабости и страха меня охватывает желание сесть на краю дороги, по которой я пошел, я вспоминаю берруагийских острожников и думаю тогда лишь о том, чтобы продолжать свой путь.
"Но зато какая для меня награда, когда я прихожу в места, где бедные звери не помышляют о бегстве, потому что они никогда не видели человека; в места, где вокруг меня расстилается, глубоко и далеко, пустыня, где ни одна складка на дюнах, ни одно облачко на небе, где ничего не изменилось бы, если бы старый мир вдруг развалился до основания".
- Это правда, - тихо проговорил я. - Однажды, в глубине пустыни, в Тиди-Кельте, и я испытал такое же чувство.
До того момента я не прерывал его восторженной речи.
И я понял слишком поздно свою ошибку, произнеся эту несчастную фразу.
Он снова рассмеялся своим нехорошим нервным смехом.
- Ах, вот как! В Тиди-Кельте! Дорогой мой, заклинаю тебя, в твоих же интересах, если ты не хочешь казаться смешным, избегать подобных воспоминаний. Знаешь, ты похож на Фромантена или на этого наивного Мопассана, который говорил о пустыне на том основании, что он прокатился в Джельфу, в двух днях пути от улицы Баб-Азун и от Губернаторской площади и в четырех днях езды от Проспекта Оперы; и еще потому, что, увидев возле Бу-Саады издыхавшего несчастного верблюда, он вообразил, что находился в сердце Сахары, на древней караванной дороге… Называть Тиди-Кельт пустыней!
- Мне кажется, однако, что Ин-Сала…- заметил я, несколько смущенный.
- Ин-Сала! Тиди-Кельт! Но, мой бедный друг, в последний раз, когда я там был, я видел там столько же старых газет и пустых коробок из-под сардин, сколько их валяется в воскресные дни в Венсенском лесу.
Его пристрастие и явное желание меня задеть вывели меня из себя.
- Да, конечно, - ответил я с раздражением, - но ведь я не ездил до…
Я запнулся. Но было уже слишом поздно.
Он впился в меня глазами.
- До? - спокойно спросил он.
Я не отвечал.
- До? - повторил он. Так как я продолжал безмолвствовать, то он докончил:
- До уэда Тархита, не правда ли?
Как известно, на высоком берегу уэда Тархита, в ста двадцати километрах от Тимиссао, на 23°5' северной широты, был погребен, согласно официальному донесению, капитан Моранж.