"Держись, родная, держи эту ночь, сестричка!…"
Памяти няни и крестной
Держись, родная, держи эту ночь, сестричка!
Вот – третий – этаж наш, видишь (еще одна спичка…)?
Не думай про уголь, сестричка моя, красотка!
Мы двери откроем -
чертог там розами соткан!
Там розами полог заткан…
(Плевать на полог!)
Ты чувствуешь хлеба запах -
он прян и долог!
Мы выживем, перетерпим!
Мы выйдем замуж!
Ты взор отведи от смерти -
болят глаза уж!
Сестричка моя, проживи эту ночь, иначе
нам дочек и внучек с тобой не растить на даче!
Не шастать по сосняку, их клича, ругая…
Сестричка, попей кипятку, не дрожи, родная!
Мы живы. Коль вместе мы,
нам бездна – поката.
Всего-то еще две зимы,
вот и вся блокада…
Скорбь
Я ездила на кладбище вчера.
Жара была такая, что держись.
Недолгая – перед грозой – жара,
недолгая, как жизнь.
У входа новые участки, плотно в ряд.
Нарядные ограды и венки,
и надписи на них еще горят,
обычно в две строки:
"Любимому (любимой) от – тире -
и ниже – помнит, и еще – скорбит…"
Достаточно зимы, чтоб их стереть
с муаровых орбит.
Но слабенькая тропочка вилась,
тянулась, то терялась меж корней,
в лет двадцать как заброшенную часть,
и я пошла по ней…
На памятнике – девичий портрет.
Траву внизу неровно кто-то стриг.
На лавочке, жарою не согрет,
сутулится старик.
Старик упорно смотрит пред собой:
старухи нет – вот, выросла трава.
А рос когда-то цветик голубой…
А дочь была жива…
"Южный Рим, месяц май, легкий свет…"
Южный Рим, месяц май, легкий свет,
Сумасшедшей глицинии лепет,
воздух пьян больше тысячи лет,
сотни струй воздух пьет, город лепит.
На жаровне каштаном треща,
от жары распаляется цельсий,
растянулась дороги праща,
в небеса пешеходом прицелясь.
Терракотовый облик домов,
италийская речь, словно лютня,
каждый звук, каждый голос готов
говорить: "Я люблю, я люблю тебя".
По руинам шныряют дрозды,
сквозь булыжник безумствуют маки,
так и ждешь, что на месте звезды
ночью вспыхнут солярные знаки.
А у нас-то дожди, а у нас
чахлый цвет полевой незабудки
и привычная речь без прикрас…
Наше солнце, как статуи в будки,
на полгода сокрыто от глаз.
Но раскатятся трели весной,
но обрушатся белые ночи…
Я вернулась из Рима домой,
что ж весна возвращаться не хочет?
Я в пальто, нараспашку окно:
не фонтаны – пруды в мелкой ряске,
даже в полночь в саду не темно,
и тюльпан диковатой окраски
говорит мне: "Люблю, я люблю!"
Я люблю тебя, север мой, тоже.
Эти тихие звуки ловлю,
это небо, что ниже и строже.
Рим
Александру Гуревичу
Все чаще вспоминаю о тебе.
В поездках – так и вовсе поминутно:
иду ли по мосту над Тибром мутным,
Джаниколо штурмую по тропе…
Облиты стены солнцем и плющом,
в пиццериях безлюдно и прохладно,
смущает взгляд лукаво-шоколадный,
и вспыхнешь, и идешь, как под плащом.
На площади гуляют по камням
сомлевшие латинские собаки…
Что означают совпадений знаки?
Клошар с собакой привязался к нам…
Мне ту же розу турок навязал,
и звал в кафе дежурный Казанова,
с отелем рядом так же был вокзал…
Все было, было – и случилось снова.
Мой нынешний попутчик, он слегка
тебя напоминает: тот же голос,
как будто твой привет издалека.
В прошедшем времени и город, и глаголы:
с утра мы так же пили шоколад -
что постоянно замыкаю тему?
Я вечно поступаю плохо с теми,
кто ближе… Как и много лет назад…
Мы не были любовниками, нет,
зачем так страстно по тебе тоскую?
Найду ли в вечном городе ответ,
утишит Колизей тоску такую?
Но мертвые персты былых колонн
на небо, как и прежде, указуют,
и вечность, словно нищенку босую,
передохнуть притягивает склон.
"Неужели, осталось, друг мой, только одно?.."
Вадиму Пугачу
Неужели, осталось, друг мой, только одно?
Мы за год собрались лишь раз: кино посмотреть.
От компании той, что в кадре, осталась треть:
ты и я, два зерна, да еще вино.
Но сухая влага его прорасти не даст
той свободе, для тех, кто рядом – не для себя…
Там, за кадром, злые ветры уже сипят,
мы сейчас-то знаем весь их кадастр.
В полноводном лете том остается дом,
где в беседке дурачились вшестером,
остаются обиды веселые, флирт, пустяки,
без которых не пишутся те стихи,
где в небесном, молочном еще, овсе
мы искали стрижей ли, смеха следы…
Только то и было: июль, сады,
только то и было: все вместе, все живы, все…
Спектакль
1
Я за кулисами подслушивала в Праге,
я знаю декорации Парижа,
я видела просцениум Ассизи,
но сам спектакль – ни разу, никогда,
пусть, туристической исполнившись отваги,
себе шептала в городах: "Бери же!" -
но капельдинеры навязчиво косились,
и действо испарялось, как вода.
Не подглядеть – хотя бы и пролога,
покуда сам не озадачен ролью.
У городов нет зрительного зала,
ряды балконов не введут в обман,
ведь пьесы сочиняют до порога,
их с потолка берут, их варят с солью,
с приправою домашнего скандала,
от гостя пряча в потайной карман.
В твоем же городе в метро и вдоль канала -
повсюду указательные знаки,
сплошные режиссерские отметки
и в пьесе план отсутствует второй.
Отображение твое волна качала,
и на Васильевском – твоей Итаке -
барахтался в координатной сетке
твой недогероический герой.
Тебе буксир с Невы сигналил басом,
тебе Ростральные колонны розовели,
тебе чинился Лейтенанта Шмидта,
тобой используемый в общем редко, мост.
Тебе кружили яхты левым галсом,
тебе сверкали влажные тоннели,
тебе Мечети голубела митра
и Петропавловка вставала в полный рост.
А бедный гость – скупой венецианец,
любезный парижанин – кто угодно -
пытается под сводом белой ночи
на сцене сделать маленький шажок,
не вписываясь в твой чудесный танец,
проскакивая, как затакт, сам город,
и сфинксы щурят каменные очи,
сворачивая действо, как флажок.
2
Любовь не ходит по проспектам Петербурга -
по дачкам кукольным крадется, вдоль залива;
в песке с жестянками от выходных окурки
ее безумств сгорают торопливо.
Безумства строго рамками объяты:
три месяца, два года – счет конечен,
а дальше, несмотря на рамки даты,
одно и тоже: сплин, по-русски – печень.
Вредны для печени спектакли здешних ларов:
топить в вине любовные обмылки
нас классики учили в кулуарах,
остерегая от деяний пылких,
и ты, антракт в угаре пропуская,
очнешься у бескрайнего буфета.
Что делать с жизнью, если жизнь такая,
что белой ночью не хватает света?
Как Лиза, ты стояла над Канавкой,
ночь начиналась, а его все нету,
и сердце обращалось внутрь булавкой,
под мостиком предполагая Лету.
Через весну ты забывала тело,
но действо продолжалось шатко-валко:
спектакль все шел, хоть ты и не хотела,
кончалась вечность, словно зажигалка.
3
Ты за кулисами подслушивала в Праге,
неясный шепот посчитав за правду,
предполагая, что безмерно рада,
но радость отдавала вкусом браги.
И падала чугунная решетка,
и без врагов своих так было жутко,
что хуже этой невеселой шутки
лишь массовая пьяная чечетка.
И города меняя, как перчатки,
не смыть вовек следов водички невской,
добьешься лишь того, что выпить не с кем
и в слове "друг" находишь опечатки.
Я здесь. Не еду в Рим, Чикаго, Дели.
Я признаю бессмысленность потуги
сберечь любовь, укрыться от подруги.
Я здесь. Спектакль идет на самом деле.