Вероника рванулась к двери, но, добежав до нее, увидела висящую у выхода куртку и быстро накинула ее на голову. В тот же момент она вспомнила об одеяле на кровати. Прыгнув на кровать, она захлопала правой рукой по одеялу сверху, заглушая пламя. Ей показалось, что ничего не успело случиться, что она вовремя загасила огонь. Чуть не задохнувшись от дыма, она выбралась из-под одеяла и оглядела себя. И тут она увидела, как с правой руки, наподобие рукава, кожа медленно сползает вниз… И только теперь невероятно сильная боль охватила все ее тело. Она закричала; вбежали какие-то люди: одна соседка облила ее маслом, другая побежала за врачом. Все вокруг бегали и суетились, но для Вероники это было в каком-то другом мире, а в ее мире существовала только невыносимая боль. У нее уже не было голоса кричать, однако сознание она не потеряла ни на секунду. Врач сделала ей укол, но Веронике это помочь не могло: площадь ожогов была огромна.
Куда и на чем ее везти, никто не знал, да и трезвого водителя за час до Нового года найти было невозможно. Машину скорой помощи, которая принадлежала поселку, днем использовали для подвоза картофеля, и она в праздничной суматохе, естественно, так и осталась грязной.
Наконец врач нашла одного водителя, который, хоть и успел уже "проводить" Старый год, но еще был вполне вменяемый, к тому же почти земляк Вероники – это и решило проблему. На огромной скорости они под жалобные крики Вероники за полчаса преодолели расстояние в семьдесят километров до ближайшей больницы.
Больница была местная, муниципальная, и потому не отличалась медицинскими возможностями и квалификацией персонала, но выбора не было: везти сейчас пострадавшую в Багдад в советский госпиталь (а это пять часов пути) в таком состоянии не представлялось возможным.
К счастью или нет, но в больнице оказался один доктор, обучавшийся в Киеве, и, хотя он был хирургом по костям и ожогов лечить не мог, сразу сказал:
– Везите в Москву, и чем быстрее, тем лучше! У нас с такими ожогами не выживают: ни специалистов, ни медикаментов для этого нет! Везите!
К рекомендации, конечно, прислушались, но самолет на Москву уже улетел в этот вечер, следующий же ожидался через пять дней. А виза, а направление, а билеты? Проблема казалась неразрешимой!
Веронику поместили под полог из простыней в детской ожоговой палате, где находились с десяток детей. В палате не умолкал детский плач и громкая чужая болтовня мам и бабушек, а еще стоял непередаваемый дурман из смеси запахов лекарств и гниющих ран. Одна из пожилых курдянок тихо подошла к кровати Вероники, осторожно коснулась обгоревших белых кудрей, встала на колени на полу у кровати и молилась всю ночь. Кто знает, может быть, именно ее молитвы помогли всем решить вопрос по перевозу Вероники сначала в Багдад, а затем и в Москву.
Первые три дня она находилась между жизнью и смертью, но в сознании в этой бедной больнице. Лежать она могла только на животе, потому что вся спина была лишена кожи. К концу вторых суток ее решили перевязать сухими бинтами, так как никаких мазей достать не смогли. В бреду этого кошмара Вероника легко согласилась подписать документ о том, что несчастный случай произошел дома по ее собственной вине – неосторожно обращалась с бытовым прибором. Ей трудно было сообразить, что этим она отказалась от материальной компенсации по контракту и спасла руководство участка от ответственности. Когда помощь понадобилась ей, никто из них не вспомнил о её поступке.
В палате было шумно, персонал понимал только арабский или английский языки. Ни того, ни другого Вероника не знала. Конечно, в школе она учила английский, но кто после школы может говорить на этом языке? И все же с трудом она составила какую-то фразу для дежурного доктора, по крайней мере, он тут же выполнил ее просьбу – перевел ее в отдельную палату. Но и этих двух суток нахождения в переполненной палате хватило, чтобы подхватить в свои обширные раны стафилококк.
Наконец, врачи решили, что Веронику можно перевозить, а женщина-врач из поселка добилась в посольстве решения о вылете в Москву. По приезде в Москву ее должна была встречать скорая помощь из ожогового центра имени Вишневского. Что сыграло роль в изменении первоначального плана неизвестно: опоздание самолета, плохая договоренность или, как склонна думать Вероника, судьба, но машина из ожогового центра не стала ждать, и прилетевшую в сопровождении мужа и маленького сына больную на носилках никто не встречал. Нерастерявшиеся работники аэропорта вызвали скорую из института Склифосовского, которые забирали всех. Так на два месяца Вероника поселилась в ожоговом отделении института скорой помощи. Эти врачи помогали всем: в палате на двенадцать человек лежали и учительница, спасавшая от загоревшегося газового баллона своих десятиклассников, и бездомная с обмороженными конечностями, и две жертвы коммунальных разборок. Теперь была еще и сгоревшая Снегурочка. Эта Снегурочка так звонко кричала на первой, самой страшной перевязке, когда без наркоза с нее снимали похожие на лейкопластырь квадратики ткани вместе с отмирающей кожей, что заведующий отделением, много повидавший в таком страшном месте, в шутку предположил:
– Прямо певица у нас тут появилась! Звонко поешь!
– Я и правда певица… – всхлипывая, пролепетала больная.
Она была самой "тяжелой" в палате. Женщины, как могли, во всем ей помогали: кормили с ложечки, меняли "утку" и простыни, а еще шутили, рассказывали анекдоты, громко смялись и плакали вместе в дни перевязок. Сергей два месяца заботливо ухаживал за ней. С утра готовил еду для Вероники в доме друзей, приютивших его в Москве, затем ехал в Склиф (так по-простому называли институт Склифасовского) через пол Москвы, чтобы кормить Веронику с ложечки (руки у нее не действовали). А потом отправлялся за покупками, чтобы снова готовить для больной жены. Все это не могло вернуть прежнюю привязанность и любовь в семью, но общая большая беда и благодарность мужу за преданность несколько сблизила супругов. Доктор Татьяна Александровна оказалась удивительной женщиной и замечательным врачом. Когда спустя два месяца, перенеся операцию по пересадке кожи со своей же ноги, Вероника перед выпиской сокрушалась, что с такими шрамами она с двадцати семи лет должна забыть об открытых платьях и пляже, доктор заметила:
– А ты вообще в курсе, откуда мы тебя вытащили? Там уж точно пляжи тебе были бы не нужны! Когда тебя привезли, спустя неделю после ожогов да еще без оказания необходимой помощи, у тебя была угроза остановки сердца от отсутствия калия в организме. А ты о шрамах! Радуйся, что ты жива!
Веронику выписали двадцать девятого февраля, два месяца они с мужем ничего не сообщали родителям, не хотели пугать.
Теперь им предстояло как-то объяснять свое молчание, а главное, преждевременное возвращение, ведь ехали они как минимум на два года! При встрече родители, конечно, удивились их приезду, и щадящий рассказ о происшествии взволновал их, но Веронике показалось, что мама как-то уж очень спокойно выслушала все это. Только через два дня, когда понадобилось делать перевязку, и мама увидела реальный масштаб травмы, Вероника поняла, почему она в первый день была так спокойна: мама и представить не могла, насколько серьезны повреждения. Маме стало настолько плохо, что теперь уже ей потребовалась скорая помощь.
"Мне не надо было сейчас приезжать", – корила себя Вероника, – нельзя родителей подвергать таким испытаниям".
Но что сделано, то сделано. Маму постепенно убедили, что все позади, и скоро все оставшиеся ранки затянутся. Успокоить себя Веронике было труднее. Она никогда не считала себя лучше других, но и хуже быть не любила, а потому такие заметные шрамы ее очень сильно угнетали. Впереди было лето, и теперь ей пришлось очень сильно потрудиться над летним гардеробом, ведь с этого момента все открытые летние платья были не для нее. К тому же она любила нравиться мужчинам, что же будет теперь? Ей же всего двадцать семь!
Впрочем, она привыкла, как всегда, после короткой паники, принимать твердые решения: "Что ж! Не могу ходить в открытых платьях – буду шить такие закрытые, что выглядеть они будут эффектнее сарафанчиков!" Почти все вещи она шила себе сама, и поэтому проблемы с поиском подходящих платьев не было.