Мысль эту аккуратно подал всем прочим Палецкий. Знал, что остальные уцепятся за нее обоими руками, потому что под шумок об этом колдовстве можно было легко расправиться с Глинскими, а их не любили все. Сам Дмитрий Федорович думал о другом. Если Захарьины только-только вошли в число ближних к государю, да вдобавок, коль удастся спровадить Анастасию Романовну в монастырь, удалить прочь ее дядьев и братьев - дело несложное, а вот Глинские возле трона давно. Опять же родная кровь. Вдруг что почуют, вдруг догадаются. А коли они голос о подмене подадут - пиши пропало. Нет, надо было их убирать, особенно самых ближних - двух братьев усопшей Елены - Михайлу да Юрия, и еще бабку Иоанна - княгиню Анну.
Иоанн, как и следовало ожидать, удивился, но поверил сказанному и повелел дознаться, так ли это на самом деле и кто сей злодей. К тому времени враги Глинских, запустившие через верных людей сразу после пожара ядовитый слушок, могли ликовать. Успев за пару дней укорениться, сплетня переросла в уверенность и на вопросы бояр к люду, собранному на площади, знает ли кто из них о виновниках поджога столицы, со всех сторон полетели одинаковые вопли: "Глинские! Глинские!"
Иные же, страдавшие не отсутствием воображения, но напротив - бурной фантазией, уверяли, будто сами видели, как бабка государя, княгиня Анна, вынимала сердца из мертвых людей, клала их в воду, а потом, после бесовских заговоров, ездила по Москве и кропила этой водой все улицы.
На свое счастье сама Анна вместе с сыном Михаилом пребывала далеко во Ржевском поместье, но второй дядя царя - князь Юрий Васильевич - находился на той самой площади. Некоторое время он изумленно вертел головой, оборачиваясь на каждый новый вопль "Глинские!", а затем, сообразив, что дело худо и поддержки от бояр, что стояли рядом, получить он не сможет, бросился бежать. Единственным надежным укрытием ему показалась стоявшая неподалеку уцелевшая от огня церковь Успения, где пожар уничтожил лишь кровлю и паперть.
Однако расчет на то, что удастся отсидеться в храме, оказался ошибочным. На самом деле более худшего для себя поступка он не выбрал бы, даже если бы долго думал. Раз бежит - значит, виновен. Ату его! Потому, едва Юрий Васильевич бросился бежать к храму, как толпа метнулась следом за ним. До церкви князь все ж таки добрался, но это никого не остановило. Ввалившиеся следом за ним люди были настроены решительно и дядю царя убили прямо в храме, точнее, забили до смерти, после чего бездыханное тело вынесли, протащили через весь Кремль и бросили на Лобном месте.
Сразу после этого разъяренная толпа бросилась к владениям Глинских. Слуги попытались оказать сопротивление, но народ так отчаянно валил на штурм, не обращая внимания на потери, что к ночи все было кончено - дворовые люди убиты, а дома разграблены.
Обо всем этом доносил сидявшему в Воробьеве царю Палецкий, с удовлетворением наблюдая какюный Иоанн все больше трясется от страха, узнав, что москвичи завтра хотят двинуться к царю в его село.
К тому же у Дмитрия Федоровича неожиданно отыскался союзник. Протопоп Благовещенского собора отец Сильвестр давно славился среди братии своей богоугодной жизнью. Был он высок, скорее коренаст, чем дороден, браду имел густую и окладистую, глаза чуть навыкате. Заведенные малолетним великим князем порядки, а вернее сказать - беспорядки, давно были не по душе протопопу, но что поделаешь - великий князь есть великий князь.
Признаться, отец Сильвестр еще надеялся, что после женитьбы и венчания на царство юнец немного образумится, но куда там. Чуть ли не хуже стало. Раньше-то хоть что-то сдерживало. Даже чин был схожим с прочими сановниками, только с приставкой великий. Получалось, что он первый среди равных, ну, пускай первейший. Теперь же иное. Теперь ему и сам черт не брат, хотя, глядя на то, как он на всем скаку весело давит конем зазевавшихся москвичей, протопоп задавался вопросом: "А может, черт-то ему как раз пускай и не брат, но малость сродни?"
На душе у него кипело, а пожар, отбушевавший в столице, и вовсе зажег в душе священника такой огонь возмущения, что погасить его не могло ничто. Подбадривало и то, что он в этом праведном гневе не одинок. Взять, к примеру, того же князя Палецкого, который не так давно сокрушался о духовном здоровье государя и предлагал протопопу попытаться его усовестить. Он даже уговорился с Сильвестром, что пришлет за ним в нужный час своего человечка, но тут священнику не хватило терпения - настолько сильно к тому времени кипело в нем желание открыть царю глаза на творившиеся повсюду безобразия и на его собственное поведение, которое среди этих безобразий было чуть ли не на самом первом месте. С этим Сильвестр и двинулся в село Воробьево.
Священникам на Руси - почет, а потому караульные пропустили его беспрепятственно. Уверенная походка отца Сильвестра и его властные жесты помогли ему добраться прямиком до царской опочивальни, где находился Иоанн.
- Внемли, чадо неразумное, гласу моему! - взревел он с порога, обращаясь к обалдевшему от такого визита царю, и принялся за проповедь.
Никогда еще на протопопа не находила такая волна вдохновения, как в это утро. Слова так и лились у него с языка, будто и не сам он их говорил, но и впрямь господь Саваоф вещал его устами.
- Зри! - рявкнул он на перепуганного Иоанна и, многозначительно тыча перстом в противоположную от царя стену ложницы, вопросил: - Что видишь, отрок?!
- Стену! - проблеял государь.
- Вглядись получше! То грехопадение твое, от коего и рухнул град сей. Но то не кара - токмо предупреждение господне, ибо он милостив и завсегда дает заблудшим душам время покаяться в своих грехах. Кара же, коль ты не одумаешься, впереди. Ждет тебя смрад геенны огненной… - У Иоанна вдруг закружилась голова и показалось, что в душной опочивальне и впрямь запахло серой. - Зри, что готовы уже посланцы из ада, кои уволокут тебя во тьму кромешную! - продолжал Сильвестр и зловеще пообещал: - Они уже в пути!
При этом протопоп так неистово жестикулировал, стоя близ окна, что от взмахов его широких рукавов тени на стене беспорядочно заметались в разные стороны, и Иоанну стало мерещиться, будто это и впрямь посланцы. К тому же указующий перст священника весьма удачно дополнял возникшую в воображении царя картину, поскольку тени, мечущиеся по стене, оказывались рогатыми.
- Вижу, вижу. - Сильвестр понизил голос до таинственного шепота и вдруг вновь возвысил его до предела: - Вижу! Несть тебе спасения, окромя бегства от своих грехов и покаяния. Нынче же! Сейчас! Немедля!! - громыхал он, но потом резко остановился, заметив, что царь лежит без сознания, и, стало быть, покаяние государя придется отложить.
Вбежавшие лекари принялись приводить Иоанна в чувство, а Палецкий, вошедший с прочими, предложил Сильвестру на сегодня прерваться, дабы государь до завтра успел обмыслить всю пучину своего грехопадения, а уж поутру приступать к нему заново.
Признаться, Дмитрий Федорович и сам не ожидал такого блистательного результата. Задуманное им пояснение чудесного преображения государя, причем задуманное не сегодня или вчера, а еще несколько месяцев назад, сбывалось как нельзя лучше. Правда, первоначально на роль гневного обличителя царских пороков и его греховной жизни предполагалось поставить отца Артемия, который, явившись с поднятым угрожающе перстом, словно древний пророк, должен был пройти к Иоанну в опочивальню и там своей яркой проповедью якобы так потрясти его душу и тело, что юный царь сделается иным человеком.
Однако старец наотрез отказался. Объяснил он свой отказ тем, что и голос у него не тот, и духом он слаб, чтоб громы и молнии метать, да к тому же ложь, изрекаемую им, и почуять могут, ибо говорить он все это так искренне, как требуется, не сможет. Если бы перед ним был не его ученик, тогда куда ни шло, а так… К тому же в благодарность за свое просветление Иоанн должен был оставить сурового проповедника при себе, а жизнь в столице могла пригрезиться старцу разве что в кошмарном сне. Он и из Псковского монастыря ушел по причине того, что местные чернецы вели неправедный образ жизни, а то, что делается в столичных монастырях, несравнимо даже с Псковским.
Рассказывал ему отец Порфирий, который в свое время бежал прочь из Троицкой обители, о порядках, что там царят, ох, рассказывал. И так далеко зашло нестроение в том монастыре, что старец хотя и был в нем игуменом, как ни бился, а все равно ничего не смог поделать - уж больно далеко все зашло, прочно угнездилось, да к тому же еще с незапамятных времен, с преемника святого Сергия игумена Никона. Именно тот первым стал выпрашивать у великого князя Василия I Димитриевича земельные пожалования, жадно греб под себя даримые обители вклады на помин души, да и сам прикупал изрядно. С той поры и разбогател монастырь, осеняемый славой его основателя Радонежского, который всегда чурался подобного.
Так оно и пошло с тех пор - обитель раздобрела, разжирела и стала походить на разожравшегося кота, который, от пуза натрескавшись сметаны, на мышей перестал даже глядеть. Бражничание по кельям, особенно с тех пор, как в них стали селиться люди из знати, бояре да князья, которые жили так же привольно, как и в миру, разгульные пиры с частыми гостями из числа все той же знати - как со всем этим бороться? А ведь это самое невинное из того, что в нем творилось. Про молодых девок, да про безусых мнихов, к коим они по ночам тайно пробирались потешить плоть - тьфу ты! - и вовсе поминать срамно.
И тогда отец Порфирий, взяв котомку, грустно перекрестился на величавые шлемы куполов Троицкого собора, на Духовскую церковь, да и пошел себе с этой сумой прочь, спасать собственную душу в пустыни, ибо проживающие здесь мнихи от спасения этого шарахались, как сатана от креста.