- Бойся клеветника, яко злого еретика, - вторил ему Федор Иванович.
- Не на всякое слово, кое говорят, обращай внимание, - говорил отец Артемий.
- На всякий роток не накинешь платок, - подтверждал Карпов и добавлял: - Собака лает - ветер носит.
- Бывает другом участник в трапезе, и не останется с тобою в день скорби твоей, - поучал монах.
- На обеде все соседи, а пришла беда, они прочь как вода, - кивал головой бывший думный дьяк.
- На разумного сильнее действует выговор, нежели на глупого сто ударов, - изрекал отец Артемий и победоносно глядел на Федора Ивановича - что он скажет на это. Но замешательство того длилось всего пару мгновений.
- Глупый плети боится, а умному слова достаточно, - изыскивал он в своей обширной памяти очередную мудрость.
- Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью, - говорил старец.
- От черта крестом, от медведя пестом, а от дурака ничем, - кивал Карпов.
- Все мне позволительно, но не все полезно, - напоминал Третьяку старец.
- Помни, отрок, что все можно, да не все нужно, - добавлял Карпов.
- Глупый не любит знания, а только бы выказать свой ум, - вздыхал монах, отчаявшись одолеть дьяка.
- Умный любит учиться, а дурак учить, - признавал Федор Иванович, после чего иногда предлагал: - Ну, а теперь, отче, давай инако. Допреж я слово поведаю, а уж опосля ты за мной. - И не дожидаясь согласия, приступал: - Бедного обижать - себе гибели искать.
- Не будь грабителем бедного, потому что он беден, и не притесняй несчастного у ворот, потому что господь вступится в дело их и исхитит душу у грабителей их, - отвечал отец Артемий.
- Кто к богу, к тому и бог, - утверждал Федор Иванович.
- Когда господу угодны пути человека, он и врагов его примиряет с ним, - соглашался старец.
- Богатый хоть дурак, а почитают. Коли богатый говорит, так есть кому слушать, - высыпал веером запомнившуюся мудрость бывший думный дьяк.
- Заговорил богатый - и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят - Это кто такой? - сокрушенно вздыхал монах.
- Мздою, что уздою, обратишь судью в свою волю, - вспоминал Карпов житейское.
- Угощения и подарки ослепляют глаза мудрых и, как бы узда в устах, отвращают обличения, - разводил руками отец Артемий.
- Не с поста мрут, а от обжорства, - критически замечал воздержанный на еду окольничий.
- От пресыщения многие умерли, а воздержный прибавит себе жизни, - согласно кивал старец.
- С кем поведешься, от того и наберешься, - утверждал Карпов.
- Не дружись с гневливым и не сообщайся с человеком вспыльчивым, чтобы не научиться путям его и не навлечь петли на душу твою.
- Умный смиряется, глупый надувается, - не унимался окольничий.
- У терпеливого человека много разума, а раздражительный выказывает глупость, - не сдавался и старец.
- Редкое свидание - приятный гость. Редкому гостю - двери настежь, - улыбался Федор Иванович.
- Не учащай входить в дом друга твоего, чтобы он не наскучил тобою и не возненавидел тебя, - не спорил монах.
- Я два, а ты одно, - грозил пальцем бывший думный дьяк и продолжал: - Невинно вино, виновато пьянство.
- Что за жизнь без вина? Оно сотворено на веселие людям. Отрада сердцу и утешение душе - вино, умеренно употребляемое вовремя; горесть для души - вино, когда пьют его много, - находился монах и замечал: - Квиты мы с тобой, сын мой.
- Согласен, - кивал Федор Иванович и тут же продолжал: - Тяжело ждать, если ничего не видать.
- Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, - отвечал отец Артемий.
- Спесивый высоко взлетает, да низко падает, - глубокомысленно замечал Карпов.
- Не возноси себя, чтобы не упасть и не навлечь бесчестия на душу твою, - находился старец, после чего тут же добавлял: - Погибели предшествует гордость, и падению - надменность, - и мягко произносил: - А теперь вроде как у меня поболе стало.
- А надолго ли? - интересовался Федор Иванович и тут же выпаливал не одну-две, а сразу целый ворох. Но и монах не оставался в долгу, находя не меньше.
И так длилось по часу, а то и больше, пока оба не уставали. Заканчивались состязания по-разному, но чаще одолевал Карпов, в голове которого метких слов хранилась тьма-тьмущая. Правда, спустя время такие словесные поединки становились все реже и реже. Виной тому стало ухудшившееся здоровье Федора Ивановича. Даже часы занятий с Третьяком начали постепенно сокращаться, потому что слабеющая плоть Карпова уже не выдерживала нагрузки. И вот пришло неизбежное - седой учитель слег окончательно. Поначалу он подзывал к себе Третьяка и, подоткнув себе подушку повыше, еще пытался кое-чему его научить.
- Не так! - сердился он. - То ты яко Третьяк все делаешь, а должен - яко великий князь всея Руси Иоанн Васильевич.
- Молодой я ишшо, чтоб с вичем меня поминали, - осторожно замечал ученик.
- Великого князя и во младенчестве уже с вичем именуют. То не тебе долг уважения отдают, но титле. Понял ли? И сам себя токмо так именуй, - и дьяк торжественно произносил: - Иоанн! - после чего вновь принимался учить нерадивого: - Смотри как надо. - И раз за разом проделывал исхудавшими руками необходимые движения, добиваясь от своего ученика такой же величавости и плавности.
Иоанн чуть не плача пытался повторить их, но у него почему-то выходило слишком прерывисто, чересчур стремительно или, напротив, нарочито медленно. Не получалось у него и ступать, как подобает.
- Великий князь не должен ходить по земле, яко простой смертный, но шествовать, двигаясь величаво и вместе с тем не мешкая, - втолковывал ему Федор Иванович и грозился: - Вот погоди ужо - встану на ноги и задам тебе перца.
А еще Иоанну изрядно мешала палка, изображающая великокняжеский посох, которую по просьбе Карпова срубил в лесу и ошкурил Стефан Сидоров. То ухватил ее не так, то поставил неправильно, чересчур близко к себе или, напротив - очень далеко, то слишком облокотился на нее - не дед немощный.
А уж с речью была и вовсе потеха.
- Громче! Не шепчи! - и почти сразу же: - Да что ж ты орешь-то?! Куда спешишь без величия? Словеса не тяни - помыслят, что недужный! Да с душой, с душой глаголь, дабы каждый прочувствовал! Конец у слова отчетливо произноси - не жуй его! - то и дело слышал он со стороны постели, и доходило до того, что Иоанн впадал в какой-то ступор. Голова отказывалась понимать что-либо, не говоря уж о том, чтобы изобразить требуемое.
Гораздо легче Иоанну давались занятия по великокняжескому вежеству, как их называл Федор Иванович. Правда, все та же беда с обилием вопросов продолжалась. Хорошо, что князь Палецкий вручил Карпову список с Судебника, принятый во времена Иоанна III Васильевича, но зачастую не выручал даже он. Ведь Судебник - не Библия, про которую нельзя сказать, что тут неправильно записано, даже если бьет по глазам и чувствуется фальшь. Поэтому загнанный несколько раз каверзными вопросами юнца в тупик, Федор Иванович поступил просто:
- Жизнь меняется, и люди меняются. Не всегда к лучшему, но не о том речь. Вот представь - текла речушка. По одну сторону твоя земля, по другую - соседская. Прошло с десяток лет, и речушка высохла, землю оголив. Кому ее отвести?
Иоанн молча пожал плечами.
- Вот так и с Судебником. Староват он стал. Все ж таки полста лет прошло, даже больше. Кое в чем ответа не дает, ибо в те времена об ином и вопросов не возникало.
- А мне как быть? - не понял Иоанн. - Вовсе без него жить?
- То не дело, - покачал головой Федор Иванович. - Надобно, чтоб слово твое мудрое одинаковым для всех стало - от нищего на паперти до боярина знатного. Им же особливо ни потачки, ни спуску не давай. Напротив - стремись принизить тихохонько. У них и так без меры всего.
- А как ворчать учнут? - робко спросил Иоанн, мгновенно ощутив себя Третьяком на конюшне, которому князь Воротынский устраивает выволочку за нерадивость. - Они ведь ужасть какие грозные. Вон тот же князь Воротынский. Он хошь и не из первейших ныне, как ты сказывал вечор, а голову завсегда высоко держит, к тому ж…
- То ты о чести говоришь, а я тебе об умалении их воли. Оно - разное. Честь они пущай блюдут, а вот воротить, что пожелают, не давай.
- Сам же сказывал, - изумился будущий великий князь и процитировал запомнившееся ему поучение: - Умаление прав твоих есть умаление власти и от того быть худу.
- А не будет умаления, - усмехнулся Федор Иванович. - Ты свое при себе оставляй, а боярское умаляй. Да чтоб им не обидно было, не к своим рукам прибирай, то, что ты у них отобрал, а иным раздавай.
- Кому иным? - не понял Иоанн.
- А хошь бы тем худородным, коим при батюшке твоем Василии Иоанновиче выше думных дворян было нипочем не взобраться. Я и сам, считай, лишь чудом в окольничие выкарабкался, да и то под старость. И не думай, что я о своих заботу выказываю, - строго произнес он. - Тут иное. Худородных поднять к себе и приблизить - они сторицей доброту да ласку вернут, а с боярами сколь ни давай, ан все одно недовольство выкажут. Ну, и с народишком тоже малость поделись. Я когда в селище у себя жил, да приглядываться начал, так токмо тогда и понял - ни к чему все эти бояре-кормленщики. Зачем они? Суд от твоего имени чинить? А если он неправый, то кого недобрым словом помянут?
- Их, - уверенно произнес ученик.
- Это само собой, - досадливо отмахнулся Карпов. - Но и тебя тоже, потому как ты их поставил. Пусть сам того не желая, не ведая, что они эдак твоей милостью попользуются, но поставил. А как узнать перед назначением, справный ли человек али нет? Да никак. Чужая душа - потемки.