Но Алексеев, видно, решил его доконать.
- Хорошо, - сказал он, - тогда я сейчас вам все прочитаю, Полина Тихоновна, а вы, пожалуйста, послушайте, правильно ли я записал ваши ответы.
Алексеев начал читать размеренно и неторопливо. Полина Тихоновна слушала внимательно, подперев подбородок ладонью, и время от времени подтверждающе кивала. И Николай Павлович снова слушал все вопросы и ответы, ерзая на стуле и с тоской поглядывая по сторонам.
- Всё верно, всё правильно, - сказала женщина, когда следователь кончил читать.
- Тогда подпишитесь, пожалуйста, вот здесь и здесь.
Она тщательно вытерла руки, прежде чем бережно взять у Алексеева авторучку, и неуверенно поставила там, где он показывал, две робкие закорючки.
- Вот как будто и всё, Николай Павлович, - сухо сказал следователь.
Арсеньев промолчал.
- А бумаги, значит, вам никакие не понадобятся? Тогда я их спрячу, - облегченно вздохнула женщина и начала укладывать поаккуратнее письма и фотографии в коробке.
- Нет, спасибо, можете их убрать, - ответил следователь, собирая бумаги.
Но Арсеньев не удержался и спросил:
- А что это за фотография? - И взял карточку в руки.
На нерезком любительском снимке свирепо скалил зубы какой-то пират - голова повязана платком, правый глаз закрывает черная повязка, в зубах большущий ножик.
- Это он, Колька, - сказала мать. - Дурачился, вот и вырядился. Он любил дурачиться. Уже самостоятельным стал, а всё игрался как маленький.
Она посмотрела на адвоката и вдруг тихо спросила;
- Ну, как там?..
Арсеньев осторожно ответил:
- Ведь почти год прошел, Полина Тихоновна.
Она часто-часто закивала, вздохнула, потом сказала:
- А ведь вот письмо от него пришло. Верно это ай нет?
- Не письмо, а коротенькая записка, я же объяснял вам, Полина Тихоновна, - сказал следователь. - Положил он её в бутылку и бросил в море, когда тонули.
- Верно. Так и люди говорят. А чего же мне его не покажут?
- Деловое письмо, не личное, - пояснил Арсеньев.
- Говорят, ругает Голубничего?
- Да, пишет о нём.
- И теперь его судить станут, Голубничего-то?
- Да.
Полина Тихоновна задумалась, водя морщинистой рукой по клеенке, и было непонятно, что же она думает о Голубничем. А спросить адвокат не решался.
- А точно - Николай написал? - вдруг спросила она, испытующе посмотрев сначала на следователя, потом на Арсеньева. - Вы сами-то читали? Дали бы мне, я-то уж его руку знаю. Хотя плохи глаза стали…
- И мы читали, и специалисты сравнивали, для этого я и брал у вас его письма, Полина Тихоновна, - ответил следователь. - Он написал, Николай, это точно.
- Ну, тогда Голубничий виноват, - сказала она. - Колька врать не станет, он у меня с детства не врал.
Следователь встал. Поспешно поднялся и Арсеньев и крепко пожал Полине Тихоновне руку, стараясь не смотреть в полные слез глаза. Его взгляд задержался на фотографиях, чинно развешанных над комодом. Женщина заметила это и тихо сказала:
- На этой карточке он хорошо получился, правда? Снимался, как мореходку закончил. Тут и дружки его - Пашка Завитаев, Миша Сипягин. Все живы-здоровы, а он…
Лихо заломленные новенькие фуражки с капитанскими "крабами". Веселые молодые лица людей, тщетно старающихся выглядеть посолиднее.
"И такие же вот ребята погибли на "Смелом"! - думал адвокат, понуро шагая по скрипучему тротуару позади молчаливого следователя и невольно сутулясь под перекрестными взглядами из всех окон. - Эх, капитан, капитан…".
Отказаться от защиты? Но теперь это невозможно.
Надо взять себя в руки. Разве не приходилось Арсеньеву и раньше защищать людей, заведомо виноватых, весьма далеких от святости и не просто несимпатичных, а даже прямо неприятных ему? Такая уж адвокатская доля.
"Если человек отбрасывает тень и тень эта - темная, в ней легче всего спрятаться судебной ошибке", - вспомнились ему мудрые слова старика Баранцевича. Тот всегда любил повторять: "Симпатии симпатиями, а дело делом. Вы мне факты дайте, а не ваши тонкие чувства".
И горестный взгляд матери не доказательство вины Голубничего.
Морской институт почему-то находился вдалеке от взморья, совсем на другой окраине города. И занимал он старинное нескладное здание с толстыми колоннами у входа и облупившимися розоватыми стенами. Странный дом - приземистый, с круглыми башенками по углам, с огромными стрельчатыми окнами на первом этаже, а на втором - маленькими, как бойницы. Наверное, когда-то здесь жил помещик, и дом запечатлел в своей архитектуре его сумасбродный характер.
Поблуждав по узким коридорам и поднявшись по витой скрипучей лесенке на второй этаж, Арсеньев очутился перед дубовой дверью, украшенной черной табличкой с золотыми буквами: "Заместитель директора института инженер-капитан I ранга И. И. Морозов".
За дверью оказалась маленькая комната, где сидела за столом сухонькая старушка в строгом темном платье с глухим воротом и в старомодных очках с металлическими дужками.
- Что вам угодно? - спросила она Арсеньева тоном классной дамы давней гимназической поры.
- Мне бы хотелось видеть товарища Морозова.
- Профессора Морозова, - поправила старушка, подчеркнуто сделав ударение на первом слоге фамилии. - По какому вопросу? Из какой вы организации?
- Я из адвокатуры.
Подействовало. Старушка скрылась за другой дубовой дверью, тут же вернулась, с чопорным поклоном пригласив Арсеньева в кабинет.
Он очутился в просторной комнате с низким потолком. Окна слишком маленькие, темновато, к тому же стены обшиты черным мореным дубом. Под стеклянными колпаками смутно белеют модели разных кораблей. В углу большой старинный глобус.
Навстречу Арсеньеву из-за огромного письменного стола, которому зеленое сукно придавало сильное сходство с бильярдным, поднялся человек в морской форме с золотыми нашивками на рукавах. Он был так высок, что низкий потолок словно бы мешал ему выпрямиться во весь рост, поэтому он принял позу, несколько напоминающую вопросительный знак, - слегка подался вперед и склонил голову с венчиком редких седых волос.
- Прошу вас, - показал он на глубокое кожаное кресло перед столом. - Чем могу служить? - Морозов смотрел на Арсеньева младенчески-голубыми глазами из-под мохнатых бровей.
Николай Павлович объяснил, что он адвокат, которому поручена защита в одном сложном деле, связанном с морской катастрофой.
- Речь, насколько я понимаю, идет о гибели "Смелого"? - перебил его Морозов.
- Да. Вы об этом слышали?
- Конечно. Значит, вы будете защищать капитана Голубничего?
- Да.
- Не завидую вам, - строго сказал Морозов, покачивая головой. - Дело совершенно ясное, бесспорное, вы же прекрасно, надеюсь, понимаете. Море уносит двадцать две человеческие жизни в самом расцвете лет. Это ужасно! Этому нет оправданий, сколько вы ни ищите. И защищать его - малоприятная задача, извините меня за откровенность.
Арсеньев неопределенно кивнул и открыл блокнот.
- Алексей Леонидович Карпицкий ведь уже дал исчерпывающее заключение, - насупившись, сказал Морозов. - Это мой ближайший помощник, доктор наук. Пригласить его?
Он потянулся к звонку, но Арсеньев поспешил его остановить:
- Нет, нет, товарищ Карпицкий мне не нужен. Он ведь участвует в этом судебном деле, а встречаться защитнику с экспертом до суда, в неофициальной обстановке, у нас не принято. Поэтому я и решил обратиться непосредственно к вам, чтобы проконсультироваться по некоторым вопросам. Вы же крупнейший специалист в этой области.
- А что именно вас интересует? - подобревшим голосом спросил Морозов, приглаживая редкие седые волоски вокруг лысины.
- Насчет этого течения возле острова, где погиб корабль…
- Судно, - поправил Морозов. - Корабли бывают только военные, а все прочие, в том числе и рыболовные траулеры, именуются судами. Исключение представляют только суда, хотя и числящиеся в составе военно-морских сил, но не принимающие непосредственного участия в боевых действиях. Их называют не кораблями, а вспомогательными судами.
Популярно-поучающий тон начинал раздражать, но что поделаешь с этими учеными-специалистами? Арсеньев решил перейти прямо к делу:
- Так вот, это сгонно-нагонное течение. Действительно ли оно могло играть существенную роль в гибели траулера? На этом основан один из пунктов обвинения.
- Разумеется! Сгонно-нагонное течение там довольно сильное, порядка полутора метров в секунду в зимнее время года. Оно прижимало судно к берегу. А этот, с позволения сказать, капитан его совершенно не учел и напоролся на подводные камни.
- Но он в свое оправдание утверждает, что при том шторме и ветре это течение ничего практически не меняло. Шторм достигал десяти баллов, траулер не мог спорить с ним - "машина не выгребала", как выразился капитан.
Морозов пожал широкими плечами с золотыми погонами.
- Непреодолимая сила стихии - вечное оправдание неудачливых капитанов. Но факты показывают иное.
- Вы имеете в виду упреки в отношении Голубничего в письме Лазарева?