В разводьях изредка показывались тюлени и нерпы; животные выползали на лед, часами грелись на солнце. Но сил упромыслить зверя у людей не было. Лежали молча, почти не шевелясь, изредка перебрасываясь словом. У многих отекли ноги, опухли пальцы на руках. Бредили, в бреду вспоминали родных, смеялись, плакали.
Староверы готовились помирать. Вынули из мешков заветную смертную одежду. Надели длинные белые рубахи, саваны, венцы на голову, а малицы натянули поверх - побоялись холода. Только старик Зубов малицу не надел, помирать решил крепко. Поклонился на юг, родной земле, покорно попросил прощения у мужиков, расстелил на лед свою малицу и улегся, замотав тряпкой голову.
Утром Егор Попов, зверобой из артели Зубова, лишился разума: порывался куда-то идти, бранился, сквернословил, бросался в полынью. Его схватили и снова уложили на место. Ночью Алексей Евстигнеевич, спавший с Андрюхои, спрятав ноги в его малицу, проснулся от истошного вопля. Егор Попов, рыча, брызгая слюной, колол пикой молодого парня Петруху Белькова. Химков бросился к обезумевшему мужику и схватил его за руки. Попов кусался, хрипел, плакал. На помощь Алексею Евстигнеевичу подоспел Степан и старший сын Ваня.
- Посторонитесь, доброчестивые люди! - Василий Зубов в саване, с венком на голове и с топором, пошатываясь, подошел к Егору. - Не даст он нам замереть спокойно, - лязгая зобами от холода, сказал старик, - порешу его. - Он поднял топор.
- Крест на вороту есть у тебя, а? - кинулся к Зубову Алексей Евстигнеевич. - Ваня, Степан, держи!..
- За такие дела, не говоря худого слова, да в рожу, - отбирая топор у старика, пробасил Степан. - Ишь праведник - покойником нарядился!
Старик был лыс. Узкая полоска изжелта-белых волос обрамляла голый шишковатый череп. Вместо бороды седой волос торчал кое-где жидкими космами. Синий бугристый нос огурцом повис над губой. Саван, длинная рубаха, смертный венец придавали старику отталкивающий, дурацкий вид.
Собравшиеся мужики с отвращением и ужасом глядели на Василия Зубова.
- Рылом не вышел меня учить, - дрожа всем телом, бормотал Зубов, - юровщи-и-ик, нет таперя твоей власти, кончилась, что похочу, то и сделаю.
- Не моги так говорить, - сжав кулаки, закричали разом зверобои. - Самовольно одежу смертную вздел… не по уставу.
- Юровщику перечить не моги, - шагнул вперед Степан. - Ежели совет хочешь дать, давай учтиво и не спорно. А по морскому обыкновению за такие слова вот что положено. - И Степан поднес кулак к носу Зубова. - Не седые б твои волосья!
- Табашники, погань! - Зубов злобно плюнул и отошел к своему месту. Отбросив малицу, он лег прямо на голый лед. В неудержимом ознобе забилось худое тело.
- Упрямый старик, - сожалея, сказал Химков, - раньше времени на тот свет собрался. Помирать-то не в помирушки играть. - Он вздохнул.
А небо было все такое же ясное, светлое. Короткими днями ярко светило солнце, а по ночам мерцали извечные таинственные звезды. Иногда небо пылало сполохами, переливаясь разноцветными огнями.
В одну из таких ночей молодому мужику Евтропу Лысунову, тому, что жалел на стамухе зверей, стало совсем плохо.
- Алексей Евстигнеевич, подойди, - тихо попросил он.
- Что, Тропа, занемог? - склонившись к больному, участливо говорил Химков. - Ничего, выдюжишь. Берег скоро увидим, там люди.
Лысунов молчал, слушал и блаженно чему-то улыбался.
- И мне, Тропа, тяжело. Сил нет. Ноги не держат, отяжелели, страсть, - пожаловался Химков. - Дак я старик, а тебе…
- Мужики на тебя, как малые дети на матку, глядят, - еще тише ответил Евтроп, - а мне, а я… - он гулко кашлянул, - опух, кровь изо рта сочится, гляди. - Он провел по губам ладонью. - Алексей Евстигнеевич, - вдруг взволновался Евтроп, - прими. - Он сорвал с шеи простой медный крест. - Сыну, Федюнь-ке… благословение мое… Еще Ружников старшой мне за якорь рупь должон… жене пусть отдаст.
Евтроп закрыл глаза и затих.
- Евтропушка, милый, - взял его за руку Алексей, - очнись!
Лысунов открыл на миг глаза, зашевелил губами.
- Шепчет, а что? - Химков наклонился.
- Молитву пролию… ко господу… и тому возвещу… печаль мою.
- По умершему молится, - отшатнулся Алексей, - по себе молитву читает.
Губы перестали шевелиться, затих навеки Евтроп, без жалоб, словно заснул.
Алексеи перекрестился и закрыл ему глаза.
- Седьмой богу душу отдал, - сказал он вслух. Тяжело опираясь на багор, Химков отошел от умершего.
- Что там, Алеша? - посмотрев на товарища, прервал разговор Степан.
Махнув рукой, Химков молча примостился на льду, положив голову в колени Андрея.
- Ну-к что ж, говорю, - помолчав минуту, начал Степан, - вернемся мы на землю, поедешь ты, Ваня, в город. Там Наталья ждет. Глядишь, и свадебка. Попируем. А, Ваня?.. А там детишки пойдут, сынок. Смотри, Степаном сына назови, - строго добавил Шарапов, - зарок мне дал, помнишь?
- Не верю я, Степа, что землю увижу… - начал было Иван.
- Увидим, Иван, как бог свят, увидим! Не пало нам хорошего пути, ну-к что ж. Не моги и думать, а там, глядишь, и Андрея женить черед выйдет, небось высмотрел девку-то себе?
Андрей смущенно улыбался.
- А ты, Степан, - спросил Иван, - на чужие свадьбы всегда первый зачинщик? А сам холостым ходишь. Не сыщешь все себе?
Степан стал серьезным.
- Баба гнездо любит, а я волю… - с грустью вымолвил он. - Да и молодость прошла, кто за меня пойдет? Девка Маланья разве? - снова шутил он.
- Которая? - с любопытством спросил Андрей. - Наша слободская, Малыгина красавица?
- Така красава, - смеялся Степан, - что в окно глянет - конь прянет, а на двор выйдет - три дня собаки лают.
На сумрачных изможденных лицах мужиков показалась слабая улыбка…
Так шли дни - холодные, безрадостные. Алексей Химков вел им счет, делая зарубки на древке своего багра. Крепился старый мореход. А годы все больше и больше давали себя знать.
- Степа, - шептал Алексей Евстигнеевич, корчась по ночам на льду, - смерть, видно, пришла, дышу чуть, тяжко, который день согреться невмочь.
- Чуть жив, а все же не помер, - строго отвечал Степан, - бога благодари.
- Зачем мучения терпеть! Не сегодня, потом умрешь, все равно от смерти не спасешься, - тосковал Химков.
- Умереть сегодня - страшно, а когда-нибудь - ничего, - старался разубедить его Степан. - Жизнь надокучила, а к смерти не привыкнешь, не своя сестра… Сломила тебя жизнь, Алеша, - помолчав, сказал он, - жив останешься - в кормщики не ходи: и лодью и людей сгубишь. - Шарапов вздохнул. - А ведь раньше кремень был - не человек.
- И так тяжко, а тут вши. Живьем скоро съедят, - жаловался юровщик. - Смотри. - Химков вытащил из-под воротника горсть копошащихся паразитов. - Люди из терпенья вышли. Свербит все.
- Ну-к что ж. Была бы голова, а вши будут. Божье творенье, куда денешься, - расчесывая под малицей грудь, не сдавался Степан, - отпарим в бане.
Прошла еще неделя. Еще отмучились четверо. Остальные лежали в полузабытьи. Мало кто мог двигаться, сделать несколько шагов. Уже не пели погребения над мертвыми, не хватало сил. Были бы морозы - многих бы еще недосчитались зверобои за эти дни. Но, к счастью, пал теплый ветер, отошла погодка. Однако дни стояли пасмурные, серые. Часто налегал туман, моросило.
- Расскажи, Степушка, бывальщину, утешь, милый, - попросил Семен Городков.
- Утешь, Степан, - раздались еще голоса, - не откажи.
- Рассказать разве? - Степан задумался. - Погоди, ребяты, вспомню.
Кто мог, собрались все. Мужики хотели послушать Степана, хоть немного отвлечься, позабыть льды, голод, страдания.
- Ну-к что ж, расскажу вам про слово русского кормщика. Давно это было. Еще дед мой, помню, рассказывал. - Степан откашлялся. - Шел кормщик Устьян Бородатый на промысел, - полилась его негромкая речь. - Встречная вода наносила лед. Тогда Устьяновы кочи тулились у берега. Довелось ему ждать попутную воду у Оленины. Здесь олений пастух бил Устьяну челом, жаловался, что матерый медведь пугает оленей. Устьян говорит: "Самоединушко, некогда нам твоего медведя добывать: вода не ждет. Но иди к медведю сам и скажи ему русской речью: "Русский кормщик повелевает тебе отойти в твой удел. До оленьих участков тебе дела нет"".
В тот же час большая вода сменилась на убыль, и Устьяновы кочи тронулись в путь. - Степан подобрал ноги, сел поудобнее. Посмотрел на мужиков.
- А олений пастух, - снова начал он, - пошел в прибрежные ропаки, где полеживал белый ошкуй. Ошкуй видит человека, встал на задние лапы. Пастух, мало не дойдя, выговорил Устьяново слово: "Русский кормщик велит тебе, зверю, отойти в твой удел. До оленьих участков тебе, зверю, дела нет".
Медведь это дело отслушал с молчанием, повернулся и пошел к морю.
Дождался попутной льдины, сел на нее и отплыл в повеленные места.
Степан умолк. Молчали зверобои.
- Хорошо, да мало, - нарушил тишину Семен Городков. - Еще бы, Степушка, рассказал.
- Нет, не могу, други, не идут из души слова, - жалобно ответил Степан.
Мужики, поблагодарив рассказчика, с сожалением разбрелись по своим местам.
Степан Шарапов был такой же, как прежде: веселый, неунывающий, с доброй, отзывчивой душой.