- Вот тебе, Федя, воспоминаньице, к примеру. - Он перевернулся на бок и оперся на локоть. - Брали мы батальоном высотку. Брали раз, другой, третий... В конце концов уложил нас немец на склоне рылом в песок и расстреливал весь день. Я взводным был, а потому имел десятизарядку. Помнишь, поди, с ножевым штыком? То ружьецо очень уж боялось песка да мусора. Вот и мое заклинило, как только зарылись. Глянул я влево-вправо - рядом Семен Петухов с дыркой во лбу, а возле - безотказная трехлинейка. Приподнялся, руку протянул, а с верхотуры по мне - дурной очередью. Все, думаю, хана Арлекину, потому как на животе - каша. Чувствую, вся амуниция расползается. А кишки?! Щупаю - пузо вроде цело. Очередь, к счастью, прошла скользом, да и пули были на излете. Сколько нас осталось от батальона - не знаю. Ночью немец полез добивать оставшихся. Встретили мы его гранатами да и кувыркнулись с той бородавки. Бежим, а у меня - смех и грех! - штаны сваливаются, потому как все ремни-пуговки перебиты. Однако дую галопом. Штаны придерживаю и ружье не бросаю. Махнули аж за овраг в свои окопы и застряли в них до весны. Овраг тот за зиму трупами набили, плотненько. Ползешь, бывало, по спинам, а головы что булыжники. Где чьи - не разберешь...
Он замолчал надолго - я не торопил, - потом закончил:
- Все это, Федя, я когда-то рассказывал О’Греди. Очень уж расспрашивал ирландец. Интересовался, как мы устояли, где силы брали... Выслушал Джордж - задумался, но, вижу, все равно не понял, а ведь храбрец из храбрецов и фашистов ненавидел по-настоящему. Н-да... Так, говоришь, спрашивал про меня? Вэри вэлл - не забыл, значит, лейтенант-коммандер.
- Сейчас он кептен в отставке. А эту песенку слышал? - Я пропел: - "Вдруг - немецкий перископ. Джордж О’Греди! Джордж кричит: "Машины - стоп!" Джордж О’Греди!.."
- Слышал! - и подхватил хриплым баском: - "И английский офицер Джордж О’Греди носит орден эСэСэР, Джордж О’Греди!"
Наша встреча в Лондоне зимой сорок четвертого была короткой и сумбурной. Он рассказывал о себе вяло и неохотно. Приходилось вытягивать каждое слово. В конце концов до меня дошло, что Володька просто-напросто еще весь там и в том, что пришлось пережить во время трагического рейса "Заозерска". Но все-таки успел многое рассказать, хотя и не все - времени не было. Закончив дела до ленд-лизу, я утром улетел в Москву, а Володя был вынужден задержаться в Англии.
На север Владимир попал из госпиталя. Выковыряли из него кучу железа и хотели определить в нестроевые - взбунтовался. Сочли возможным направить капитан-лейтенанта в распоряжение флота, правда, на вспомогательные корабли.
В Мурманске обрадовались: готовый капитан танкера! Потом засомневались - в чьей-то памяти всплыло довоенное "дело" и его финал: черноморский буксир. А финал сей мог быть причиной деквалификации, то есть пусть временной, но - профессиональной непригодности. И пошло-поехало. Полезла наружу разная мелочь; кто-то (всегда найдется такой!) даже припомнил услышанное мельком, когда-то, от кого-то о странной кличке - Арлекин. Отчего, по какой причине? Отдает, знаете ли, бичкомером, попахивает, знаете ли, кабаком! Спросили самого - объяснил. Оказывается, все просто, ничего страшного, но... Деквалификация вполне возможна, значит, нужно повременить с назначением. Не коком идет - капитаном. И направили Владимира Алексеевича вторым помощником на старенький танкер "Заозерск", чем обрадовали донельзя.
Танкеру предстоял долгий и дальний путь в Штаты. Надежда на возвращение? Никакой гарантии - война...
Но им повезло. "Заозерск" в одиночку прорвался до Флориды, совершил переход в Сан-Франциско, оттуда, с бензином, сделал рейс на Владивосток; потом вернулся в Штаты, снова закачал в танки авиагорючку и снялся в Исландию, где формировался конвой на Мурманск.
Еще до Хваль-фиорда "Заозерск" много раз спасало мастерство капитана и кормовая "сорокапятка". "Фокке-вульфы" лезли настырно, танкер отбивался умело и зло. И отбился, но... погиб старпом - тринадцать пуль разорвали тело от плеча до паха. Должность досталась Володьке. При этом он по-прежнему оставался вторым, то есть грузовым помощником. С тем и пришли в Исландию, где танкер включили в караван.
Две ноши любому посеребрят виски, если учесть ситуацию и возможности старого судна. А ведь в танках у него не мазут - высокооктановая горючка, идущая по первому разряду, и значит, самая взрывоопасная. Володька знал коварные свойства авиационного бензина по прежним рейсам на Каспии и требовал с донкерманов глаза да глаза. И сам, как говорится, доверял, но проверял: осмотрел и ощупал грузовые клинкеты, разобщительные клапаны на пожарной магистрали, винтовые приводы крышек у горловин танков, не оставил без внимания самый незначительный, казалось бы, вентиль. Да есть ли на танкере, как и на любом судне, впрочем, что-либо незначительное? Едва ли. Все - в деле, все предельно функционально, иначе... Зачем на судне ненужная деталь? Словом, новый старпом, чтобы не было в дальнейшем ни малейших сомнений, проверил важнейшие узлы, включая системы заземления, вентиляции и пожаротушения, чуть ли не на карачках "пронюхал" герметизацию танков и только после этого доложил о готовности судна к выходу в море.
Капитан не имел к старпому претензий по службе, но личные отношения складывались не лучшим образом. Точнее, начали складываться, когда, вопреки строжайшему приказу "О несовместимости морской службы в условиях военного времени с любым отвлекающим моментом и о запрещении наличия такового", на танкере появился щенок. Вернее, годовалый пес. В числе прочих "моментов" перечислялись собаки и кошки, а также попугаи и обезьяны, попавшие в реестр, как полагала команда, не столько для красного словца или вящей убедительности, сколько от старческой ностальгии кепа по экзотическим портам: он немало повидал их за долгие годы, проведенные на море.
Собака появилась накануне возвращения из Акурейри, где, в помощь "сорокапятке", монтировали дополнительное вооружение. В базу ВМС "Заозерск" пришел одновременно с крейсером "Абердин", несшим флаг коммодора Маскема, назначенного командующим сформированного конвоя, выход которого откладывался вновь и вновь. Эта неопределенность, очевидно, заставила старшего офицера крейсера заняться кой-какими хозяйственными работами. "Абердин" стал кормой к швартовым бочкам, форштевнем ткнулся в причал.
На стенку из клюзов высыпали тяжелые якорные цепи; десятка три матросов принялись растаскивать их, цепляя крючьями-абгалдырями. Калибр звеньев заставлял матросов тужиться изо всех сил, как и во времена парусов и воротов-кабестанов, помогая себе тягучей, заунывной песней. Запевал верзила с вытатуированной бабочкой на правой щеке.
Прощальные крики смешались в эфире,
А "юнкерсы" снова заходят дугой...
Фрегат накренился, и вспыхнула "Мери" -
В Атлантике гибнет полярный конвой...
Матросские спины напряглись - цепь поползла пыльной змеей; голоса вторили глухо, но торжественно, хор подтягивал, хор звучал как реквием.
Ударит торпеда, и кончится Джонни...
Не нужно ни денег ему, ни наград.
О вереск зеленый, ах домик в Йоркшире!..
Могила - глубины, Атлантики ад...
Казалось, еще никогда не приходилось слышать ему такой обреченности в песне, которая должна была взбадривать, задавать ритм. Это - не "Дубинушка" с глухой угрозой и могутной силой!
Не знаем судьбы и не верим в удачу.
Судьба, что торпеда - безжалостен бег.
Рвануло у борта: "Прощай, моя Долли!"
И хлынуло море в пробитый отсек...
А может, обреченность только почудилась? Может, сказывается усталость, копившаяся месяцами, а нынче поддержанная томительной неизвестностью ожидания? Но нет...
Плывут они рядом - разбухшие трупы...
У Бена глазницы подернулись льдом.
Вот Джонни, вон Роберт, там Чарли с "Тобрука",
Тут Питер-валлиец с фрегата "Энтрём"...
Матросы тащили концевые звенья аж за корму танкера. У Арлекина хватало время выучить каждую строчку, запомнить мотив. Песня и для него теперь звучала грозным пророчеством, в которое не хотелось верить, от которого сжималось сердце...
Слепые глазницы - вечернее небо,
И плещет волною в раскрытые рты...
Вот Джерри-везунчик, вон Робин-повеса,
А тот, обгоревший, механик с "Фатьмы"...
Матрос с бабочкой тяжело дышал, пел отрывисто и хрипло:
У Джека и Полли отцовские скулы.
Не нужно молитв и не трите глаза:
На ложе из ила прилягут матросы,
Чтоб вечностью стать, как морская волна...
Натурализм описания напоминал многое. Да-а... Видел, видел такие трупы... И гнал мысли, и сжимал кулаки, и, бывало, тер лоб, и тискал виски, схваченные холодом безысходности. А песня... Даже щенок, и тот запоскуливал. Была в скулеже просьба, почти мольба о защите. Хотелось обрести ее псу, найти хозяина, довериться человеку, но были глухи матросы, загнавшие себя в такую же собачью тоску.
Бездомный щенок и решил дело. Ну, что мы хороним себя раньше времени? И жить будем, и будем плавать! И о щенке позаботимся. Словом, нарушил капитанское "вето" - привел пса на танкер.