- Значит, вы из "купцов"... - разочарованно протянул лейтенант-коммандер.
- У меня звание капитан-лейтенанта, - пожал плечами гость. - Но вы правы - я офицер военного времени.
Вестовой принес чай, разлил в чашки, снял салфетку с горки сандвичей и бесшумно исчез. О’Греди закурил, извинился и предложил гостю сахар. Дождавшись, когда тот сделает первый глоток, сам отхлебнул из чашки и снова взялся за сигарету.
- На суше воевали? - Командир фрегата походил сейчас на любопытного мальчишку, и это был новый О’Греди. Он виновато улыбнулся. - Для меня не морские бои - тайна за семью печатями. А уж в России тем более... Послушать наших мудрецов - Советы выдохлись и вот-вот начнут агонизировать.
- Все зависит от источника информации, - Арлекин с наслаждением прихлебывал чай: давненько не пробовал, ей-ей!
- То есть? - не понял О’Греди.
- Видимо, предпочитают Геббельса. Нам было очень трудно. Очень. И сейчас нелегко, но вашим "мудрецам" не хочется глянуть в корень. Проще слушать берлинские барабаны. - И задумался. Сказал устало: - Да, я воевал и на суше...
Меньше всего ему хотелось что-то вспоминать, о чем-то рассказывать даже этому обаятельному офицеру. Можно, конечно, отделаться общими фразами, но если рыжий лейтенант-коммандер искренен, а это видимо так в желании что-нибудь узнать о н а ш е й войне, то представляется единственная возможность хоть как-то отблагодарить хозяина за спасение и ответить искренностью тоже. Только не сфальшивить, найти точные и честные слова, чтобы О’Греди все у в и д е л и понял.
Начал сбивчиво, но постепенно разговорился.
Пережитое оживало в неожиданных деталях, которые, оказывается, с готовностью подсовывала память, сохранившая, черт возьми, все в мельчайших, даже страшных подробностях, которые, в сущности, хотелось забыть. Два с лишним года идет война... В далекой Атлантике, на борту чужого фрегата, он, быть может, впервые понял и осознал истинную величину жертв, выпавших на долю его народа, цену крови, пролитой не только во имя России, но для спасения этих людей.
"Поймете ли вы когда-нибудь, что за войну мы ведем и во имя чего? - думал, поглядывая на ирландца. А тот пристально разглядывал тупые носы своих башмаков, и было в лице такое, словно он пытался найти там ответ на некий мучительный вопрос. - Этот - поймет... Но кто-то не захочет, а кто-то, поняв, постарается забыть. А ведь и я... и мне хочется забыть все страшное и подлое, - вдруг вспомнил он, - но, видно, ничего забыть не удастся..."
- А Маскем стал контр-адмиралом!.. - произнес вдруг О’Греди. - Чины, спасенный капиталец в Персии!.. - выругался и зло чиркнул зажигалкой. - Аристократ и джентльмен, а сам... Не удалось вас шлепнуть, так решил избавиться по-другому. Чем-то вы его уязвили. Да-да! Он, как всякое ничтожество, злопамятен и щелчков по носу не прощает. Могу почти с уверенностью сказать, что ваша смерть, дорогой Арлекин, была запланирована. Да-да-да! О-о! Она таилась в самой идее леерной переправы, и рывок "Абердина" был предусмотрен. Да-да! Еще до того, как вас вывели на корму флагмана, акустики доложили о появлении субмарин. Хорошо, что я был начеку и уравнял ход. Да и плотик на всякий случай уже приготовил. Не по душе мне грязные приемы. Даже если бы вы оказались немецким шпионом.
- Ну... случай со мной - частность. Маскемы, как сказал наш Верховный, приходят и уходят, а мы с вами - остаемся. И поэтому, сэр, благодарю за все от души. Проснулся бы я, если бы не "Черуэлл"? Вряд ли.
- Н-да... Спали вы на редкость крепко! - рассмеялся О’Греди. - Наверное, фаталист и верите в судьбу?
- Как у нас говорят, судьба - индейка. Надеюсь, моя не рождественская, обреченная под нож.
- Сэр ("Ого!" - У Владимира даже приподнялись брови)! Забудьте о моем предложении стать рулевым фрегата.
- Нет, отчего же...
- Все! - Лейтенант-коммандер подобрал ноги и сжал кулак. - Отныне вы - гость "Черуэлла".
Эти слова О’Греди произнес за несколько секунд до трезвона колоколов громкого боя. Оба вскочили: боевая тревога!
На "веранде" - привычнее. К тому же, не хотелось мешать лейтенант-коммандеру. Знал, как нервирует командиров присутствие постороннего человека. Тем более во время боя. Поэтому и крикнул ему О’Греди, выскакивая из каюты: "Можете находиться где хотите, помогайте как можете, только не мешайте!" Очевидно, фраза претендовала на юмор, но Владимир шутки не принял - решил и в самом деле не мешать экипажу. Верный своему правилу - во время боя постоянно удерживать в поле зрения и море и небо, - занял место на левом крыле мостика.
Горбатый силуэт "эрликона" и неподвижные фигуры моряков возле него напоминали гигантского принюхивающегося комара. Опущенные стволы - нетерпеливое жало. Оно подрагивает в предвкушении жертвы, да вот беда - скрывает врага осенняя ночь. Даже океан лишь угадывается по скользящим, почти неуловимым бликам, которые гаснут быстрее, чем успеваешь их разглядеть. Оттого и мерцает ночь, оттого и не поймешь, рябит ли в глазах, или это беспокойное кружево кажется, а на самом деле его нет, и есть лишь густая чернота, в которой укрылась невидимая опасность. А кружево все-таки движется, переливается сгустками синевы, неясными и вкрадчивыми, потому что фрегат еле ползет, бесшумно раздвигая антрацитовую ночь, и только слабая пенная бахрома, ставшая более различимой у форштевня и обрамляющая зеленоватым пунктиром треугольник носовой палубы, напоминает о движении. Внутри треугольника угадывается главный калибр - primary armament, ниже - торопливое движение людей у станины "хеджехога".
Оказавшись не у дел, Владимир мог наконец без зудящей тревоги наблюдать за окружающим. Конечно, тревога все-таки оставалась - не без того! Да и куда денешься от нее? Но стала она вроде как отвлеченной. Ведь теперь всю ответственность за исход предстоящего боя, а значит, и за судьбу корабля и людей, нес другой. Только не мешать, сказал О’Греди. Но отстраненность, понял сейчас Владимир, быть может, гораздо тяжелее, чем возможность действовать самому и как-то влиять на ход событий.
Он не мешал. Ждал. Был готов ко всему и все-таки вздрогнул, невольно подобрался, когда над головой вспыхнул прожектор, а на баке хахакнул и заложил уши залп бомбомета.
Луч облизал неживым светом вспухшие желваки разрывов и тут же метнулся в сторону, полоснув на миг какое-то черное вздутие над водой. Как ни короток был миг, глаза засекли, что среди бурливых всплесков, а точнее перед ними, торчала рубка подлодки.
В английском языке, между прочим, наводчик орудия именуется совсем по-собачьи: pointer. Так вот, "пойнтеры", что горбились рядом в нетерпеливом ожидании, тоже заприметили рубку и ударили наугад в то место. Наугад, потому что луч потерял рубку. Замешкались прожектористы или засуетились - неведомо, однако больше не сумели нащупать субмарину. Но пушкари уже не могли остановиться. Кончики стволов занялись судорожными огнями. Самый главный "пойнтер", пристегнутый ремнем к плечевым упорам, заплясал, заперебирал ногами, стиснув в ладонях рукоятки наводки и припав головой к прицелу. Одна лишь голова и была неподвижна, и, казалось, она и выдавила грохочущую очередь.
Можно было не тянуть шею - лодка находилась слишком близко к фрегату. Главный калибр - бесполезен, "бофорсам" и правому "эрликону" мешали надстройки, а левый, как и бомбомет, ударил с перелетом.
Вспыхнул второй прожектор. Лучи вильнули под острым углом и - наконец-то!.. - рубка торчала в каком-то кабельтове. Впрочем, расстояние, учитывая ночь и нервозность ситуации, было обманчивым. Мелькнула мысль о таране, и только произнес желаемое: "Эх, долбануть бы стерву!..", как снова ударил "эрликон" и мелкая дрожь палубы отозвалась в подошвах мучительным зудом. "Черуэлл" рванулся вперед.
- Значит, О’Греди не решился врубить полные обороты, - сообразил Арлекин, потирая замозжившие колени: вибрация была терпимой, и, стало быть, предусмотрительный ирландец побаивается аварии, стало быть, увеличил скорость до безопасных, по его мнению, пределов... Еще бы, еще наддать! Эх, Адес-са-мама! Наосторожничается сэр на свою голову...
Последующие события спрессовались так плотно, что позже он мог бы поклясться: в другое время содержимого тех напряженных минут и секунд не расхлебать и за неделю.
Прожекторы вцепились в лодку намертво, по-бульдожьи, удерживая в туманных от брызг, мельтешащих лучах слепую рубку и притопленный нос. Потом один из лучей выхватил корму - блеснули волны. Они перекатывались через плоскости горизонтальных рулей, и оттуда, скользя и падая, бежали под горку торопливые фигуры - возвращалась аварийная партия.
Мелькнули - пропали. Луч снова потерял корму. Но уже в следующее мгновение Владимир подался вперед: с рубки размахивали белым - субмарина сдавалась! Вот он, фашистский "уайт энсайн", вот она - белая тряпка!
Скорее всего, у О’Греди сработал рефлекс: капитуляция есть капитуляция, лежачего - не бьют. Нос фрегата покатился влево, одновременно исчезла вибрация. Ясно: сбросил обороты. А лодка... оказалась в "мертвой зоне". Исправить маневр, вызванный автоматизмом действий лейтенант-коммандера, было поздно. Поздно! Слишком поздно...
Владимир бросился вдоль "веранды" на правый борт и выскочил за спиной О’Греди и старшего офицера, который крикнул, не оборачиваясь, крикнул вообще, никому и всем сразу: "Мы все-таки ее долбанем!" И в этот миг с рубки подлодки "долбанули" и пулемет и автоматы - посыпались стекла, погас прожектор. На баке закричали до того жалобно и громко, что Владимир дернулся, остановился, но уже, прямо к нему на грудь, бросило О’Греди: пачкаясь в теплой крови лейтенант-коммандера (казалось, моментально пропитавшей одежду), он подхватил обмякшего ирландца и втащил в рубку, едва не запнувшись за старпома, срезанного той же очередью.