Заработали помпы, зашумели цистерны. А около лодки уже начали разрываться снаряды. Медленно погружаемся. Ах, скорее бы на дно! Хоть в преисподнюю, только бы не быть разрезанными неприятельским килем. Вдруг над носовою частью, над самою головою, что-то ухнуло, треснуло. Зазвенели осколки стекла, электрическое освещение погасло. Казалось, что взорвался мой мозг, вылетел из черепной коробки. Может, это и есть смерть? Нет, я жив, я слышу, как в непроглядном мраке кто-то упоминает имя бога, а кто-то ругается матерными словами.
Не успели опомниться, как почувствовали, что к нам приближается страшный гул, подобный бушующему пламени, что на нас накатывается что-то огромное, словно обрушивается многоэтажное здание. Трах! "Мурена" чуть не перевернулась. Наверху что-то ломалось, трещало, рвалось. Весь корпус лодки скрипел, содрогался. Внутри со звоном летела посуда и всякая мелочь. Взвыли чьи-то голоса, судорожно заколотились в стенах стальной сигары.
Лодка опускается в бездну, проваливается камнем. Это я чувствую отчетливо. Холодная мысль, как ножом, полосует мозг, что здесь наша вечная могила. Прощай, жизнь! Вселенная ослепла для нас навсегда!
Вдруг "Мурена" ударилась о грунт морского дна. Крики затихли, словно весь экипаж умер в одно мгновение. Вероятно, все, как и я, начали прислушиваться, нет ли где течи. Было тихо, тихо до леденящего ужаса, придушившего даже дыхание людей. Неожиданно в молчаливый мрак ворвался властный окрик:
- Спокойствие! Полное спокойствие!..
Это был голос командира, страшный голос. Он обнадеживал и пугал… Он, словно железной лапой, схватил наши души и держал их в своей власти.
Паники уже нет. Из боевой рубки раздаются правильные распоряжения. Их точно исполняют те, к кому они относятся, исполняют в непроглядной темноте, ощупью, по привычке.
Через несколько минут лодка вдруг осветилась.
Надеждой загорелись глаза.
Глубомер показывает сто тридцать два фута. Течи нигде нет. С души сваливается камень.
- Слава богу…
- Теперь вырвемся…
К нам обращается немецкий капитан, что-то говорит. У него прыгает нижняя челюсть, а в глазах - слезы, страх, точно перед ним держат нож. Он качает головою и показывает на своего помощника. Смотрим - лежит тот без движения на рундуках, съежившись. Руками за голову держится. Рот разинут, искривлен, оскалены зубы. Выпученные глаза смотрят на нас с застывшей жутью.
Зовем фельдшера. Он ощупывает пульс, прислушивается к груди.
- Готов! Сердце не выдержало…
Кто-то поясняет:
- Да, без привычки трудно выдержать такую полундру…
Командир осматривает лодку. На лице его - никакой тревоги. Это успокаивает нас. Пробуем перископы. Они не поднимаются и не поворачиваются. Видимо, оба согнуты. Теперь придется нам уходить отсюда вслепую, как бы с завязанными глазами. До ночи подниматься на поверхность моря - нечего и думать.
Отдается распоряжение освободить часть балласта, чтобы придать лодке самую малую плавучесть. Одновременно пускаем электромоторы. "Мурена" ни с места. Еще убавили балласт. Глубомер продолжает оставаться на той же цифре.
Командир приходит в нос. Каждая пара глаз вопросительно смотрит на него. Но он ничего не говорит, только прикусывает нижнюю губу да закручивает русую бородку, придавая ей вид восклицательного знака. А это плохой признак: значит, случилось что-то серьезное.
Страшная догадка царапнула мозг: лодка попала на илистое место, и ее засосало. Я начинаю понимать всю трагедию нашего положения. Если освободиться от балласта совсем, го, может быть, мы и всплывем. Но вдруг окажется, что миноносец будет где-нибудь поблизости или даже рядом с нами? Нам грозит неминуемая гибель. Оставаться так до ночи - лодка еще крепче прилипнет к морскому дну.
На лицах команды разлита тревога, тупая покорность пред судьбою. В душу просачивается жуть, замораживает волю.
Страшными глазами смотрит на нас покойник, и рот разинут, как бы хочет крикнуть:
- Никуда вам не уйти отсюда!..
И бессильно, как птица с поломанными крыльями, бьется, мысль: неужели нет выхода?
- Уберите труп! - сердито приказывает командир.
Несколько человек бросаются к покойнику и прячут его в носовую шахту, под настилку.
Командир смотрит на свои карманные часы и уверенно говорит:
- Пустяки! Посидим еще немного здесь и тронемся в путь. Прямо в свой порт. А пока что каждый по-своему может веселиться, как сказал однажды черт, садясь голым телом в крапиву…
Он улыбается, улыбаются, точно по команде, и все другие. Мы верим в счастливую звезду командира, верим в то, что он знает "Мурену", как редко кто знает свою жену. На душе редеет мрак безнадежности.
Командир разговаривает по-немецки с капитаном. Мы слушаем и не понимаем. Тут же и другие офицеры стоят. Капитан старается улыбаться, но по лицу его расползаются гримасы.
- Оказывается, не хочет, чтобы мы погибли от немецкого миноносца, - переводит командир. - Желает нашей лодке спастись. Вот вам и патриот!
Офицеры уходят в кают-компанию, но мой мозг подхватывает случайно брошенную мысль, как орлянщик монету. Я спрашиваю самого себя: а какие могут быть желания у каждого из нас, если попасть в положение капитана к немцам?..
Меня толкает моторист Залейкин.
- Ну, что, брат?
- Ничего.
- Как ничего? А почему же, скажи мне, у барана хвост опущен, а у козла кверху задран?
Залейкин сделал короткую паузу и серьезно наказывает мне:
- Нет, ты подумай над этим. Вопрос, можно сказать, философский. В нем смысл жизни скрывается…
- Ах, ты, трепло этакое! - смеются матросы.
Залейкин глянул на всех, хитровато улыбнулся.
- Эх, братва! Недавно случай со мной произошел…
- А ну, дружба, позвони малость, потешь команду, - пристают к нему матросы.
- Тут не потеха, а факт был, - начинает Залейкин. - Вот как нужно это понимать. Да… Иду я ночью по городу. Поздно уж. Людей мало. Глядь - по тротуару горняшка плывет, покачивается, как лодочка на легких волнах. А за нею, в кильватер, важно этак, пес шествует. Здоровенный кобель, что твой телок годовалый. Из породы сант-бернард. Я ближе и ближе к горняшке - пристал к ее борту. Ну, а дальше сами знаете: таре-баре, ночевали в амбаре. Идет дело на лад. Гуляем по городу. Проходим мимо одного сада, вдоль забора. Тень от деревьев. Место, думаю, подходящее…
Около Залейкина - почти вся команда. И я здесь. Забыто, в каком положении находится наша "Мурена". Все слушаем, вытягиваем шеи к этому забавному мотористу, а он продолжает:
- Обнял я свою горняшку и ну целовать. А она, как всякая женщина с первого раза, давай ахать да охать, - притворяется, будто я насильно беру ее. В это время кто-то ка-а-ак шандарахнет меня в бок! Так и опрокинулся я вверх торманом. Лежу на спине. Глядь - уй, мать честная! Надо мной кобель стоит. Пасть разинул, клыки оскалил, рычит в самое лицо, собачьей псиной обдает. А из меня и дух вон. Даже голос отнялся. Тут уж она, горняшка, вступилась. "Тризорушка, - говорит, - не надо, не трогай. Милый Тризорушка! Иди ко мне…" Отпустил мою душу на покаяние - слез с меня. Кое-как поднялся. Даю задний ход. Едва двигаюсь. Все мои внутренние и внешние механизмы развинтились - ни к чертовой матери не годятся. А горняшка к себе манит. Да уж какая тут любовь! Вся душа засохла…
В лодке долго плещется нервный хохот команды.
Я думаю, что без Залейкина мы давно бы сошли с ума.
Командир - в рубке. Отдает распоряжение к всплытию.
Эх, удастся ли нам еще раз увидеть божий свет!
С шумом освобождаются от воды цистерны. Электромоторы работают полным ходом. Офицеры, вся команда и даже пленный капитан стараются раскачать лодку, - с остервенением бросаются от одного борта к другому.
- На левый… На правый… - командует старший офицер.
Но лодка ни с места, точно кто держит ее зубами.
Снова отчаяние леденит кровь.
Решено прибегнуть к последнему средству: выпустить мину. Если и это не поможет, "Мурена" станет для нас вечным гробом.
- Электромоторы - полный назад! - командует командир.
Мина шарахнулась вперед.
"Мурена" дернулась, как живая, и стремительно, словно сама обрадовалась, что удалось оторваться от морского дна, понеслась вверх.
Миноносец в это время находился очень далеко. Он нас даже и не заметил. Мы успели опять погрузиться и пошли на глубине тридцати - сорока футов. Двигались без перископов. Только ночью поднялись на поверхность моря.
Телеграфист Зобов по радио бросил в пространство весть о "Мурене".
Жаром дышит небо.
"Мурена" вспахивает гладкую поверхность моря и несется к родным берегам.
Мы сидим на верхней палубе. Солнце обливает нас зноем. Измученная душа отдыхает, наполненная голубым светом. Никому не хочется вспоминать о том, что недавно пережито. Пусть оно никогда больше не повторится.
Залейкин играет и поет. Его двухрядка растягивается во всю ширину рук. В голубом просторе красочно-нарядными мотыльками кружатся и вьются звуки гармошки, а среди них жар-птицей реет звонкий тенор певца.
Кто-то крикнул:
- Земля!
Все смотрим вперед. Там, за круглой чертой горизонта, постепенно вырастают церкви, дома, гавань, точно поднимаются из моря.
Навстречу нам идет дозорный миноносец. Еще издали, по семафору, мы обмениваемся с ним приветствиями. Сближаемся, останавливаем ход.
- Поздравляю! - кричит с верхнего мостика командир миноносца. - Сегодня о вас уже в газетах напечатано…
Наш командир кратко рассказывает о своем походе и в свою очередь спрашивает:
- А что нового на берегу? Как на фронте?
- Неважно…
Поговорили и разошлись.