Яков Кондратьевич умолк, нахмурил брови, будто всматривался в далекие годы, припомнил уход кораблей из Одессы, эвакуацию коммунистов и комсомольцев, орудия броненосца, нацеленные на гайдамацкие курени: троньте кого, разнесем в щепки! Метнул черным блеском из-под бровей на притихших сынов:
- Почему ты, Яков, не уехал со школой? Почему вы оба не уходите?.. Меня жалеете?.. Так мне с этой палубы все равно не подняться! - Яков Кондратьевич зло стукнул кулаком по краю кровати и отвернулся к стене.
А Яше показалось, что в глазах отца блеснул не сухой угольный блеск, а что-то такое, чего он раньше в них никогда не видал.
- Мать боитесь оставить? - снова начал Яков Кондратьевич, не поворачивая к сыновьям головы. - Так ее с Нинкой, авось, не тронут… Да и негоже мужчинам за мамкину юбку… Вон ведь какие лобури уже выгнались, на коленях дуги гнуть, небось, можете! Или у вас гордости никакой нет, чертовы дети?!
Яков Кондратьевич жестко вытер ладонью усы и повернул голову к сыновьям:
- Гордиенки вы! Гор-ди-ен-ки!.. Может, от того самого приказного казака Василя Гордиенка род ведете, что против живоглота Посполитаки народ поднял? Может, запорожская кровь течет в наших жилах!.. Придут фашисты, заарканят, штыком в спину погонят на фронт. Против кого воевать будете? Против тех, с кем я Советскую власть завоевывал? Против их детей?.. Да лучше бы я с гражданской не вернулся, чем таких бардадымов вырастил…
В изнеможении откинулся на подушку. В наступающих сумерках бескровное лицо сливалось с белой наволочкой. Только усы да тени под глазами выделялись еще резче, строже и непримиримее.
Яше было жаль отца. Мучается. От бессилия и от того, что не знает, как поступят его сыновья в тяжелую минуту. А сказать правду?.. Нет, нет! Тайна!.. А отец подозревает в трусости… Как поступить? Что бы посоветовал Бадаев? Антону Брониславовичу он приказал признать себя дезертиром… А как быть ему, Яше? Признаться трусом?.. Или открыться отцу?..
- Вы неправы, батя…
Это сказал Алексей. Голос тихий и робкий. Такого Яша никогда не слыхал у старшего брата.
Отец не шевельнулся, словно не слышал.
- Вы неправы, батя, - громче и тверже повторил Алексей.
- Что? - спросил отец. - Что? Перечить отцу вздумал? Или надеешься на то, что я слаб и не в силах отходить тебя тренчиком!
- Не горячитесь, батя, - спокойнее и ровнее сказал Алексей. - Сами же сказывали, что и тогда, в восемнадцатом, не все уходили из Одессы.
- Как не все? - приподнял голову над подушкой старый матрос. - Как не все уходили?
- Ну, были такие, что оставались… По заданию партии. Ведь были?
- Ты мне про партию да про Родину толковать брось, - сурово понизил голос отец. - Для такого разговору право заслужить надо. А перед памятью тех, кого партия здесь оставляла, даже мы, моряки, потом головы преклоняли. Ты знаешь, что за люди то были?
- Знаю, батя. Вы сами нам рассказывали о них… Были они, теперь наш черед пришел.
- Уж не вас ли с Яковом тут оставить решили? Куда уж там - подпольщики! - в голосе отца дрогнула злая насмешка и вдруг оборвалась гневом: - Сами надумали! Игру затеяли! Ох, какими же дурнями вы у меня выросли!.. У тех же оружие было, ор-га-ни-зация! А у вас что? Как цыплят, передушат вас… Человек один… Человек один ничего не может!
Отец разволновался, зашелся долгим и трудным кашлем. Яша улучил момент, прошептал Алексею на ухо:
- Зачем разговор затеял? Волновать его нельзя, сказать правду - тоже.
Алексей тихонько отстранил Яшу ладонью, подождал, пока отец придет в себя.
- Вы же говорили, батя, что мы - Гордиенки: гордые, значит, сидеть сложа руки не имеем права. Так я вас понял? А организация будет.
- Будет, - устало передразнил отец. - Вы думаете, это так просто? Будет! Объявление на углу Дерибасовской вывесите о наборе в организацию, что ли?.. Сами погибнете и других погубите.
- Да не можем же мы, батя, рассказывать вам… не имеем права… - чуть не плача с досады, выговорил Алексей.
- Не можем, батя. Клятву дали, - подошел к самой постели Яша.
- Чего-о?.. Чего не можете? - испуганно и удивленно спросил Яков Кондратьевич. - Какую клятву?..
Он вдруг ослаб, притих, прикрыл глаза бледными веками и долго-долго лежал молча, о чем-то думая, вспоминая, взвешивая. Нервная дрожь пробежала по лицу. Плотно сжатые губы вздрагивали, и от этого большие усы шевелились. Наконец, Яков Кондратьевич глубоко вздохнул, нащупал Яшину руку, сжал:
- Трудно вам будет, хлопчики… Ой, трудно. Труднее, чем нам в восемнадцатом…
- Знаем, батя.
- Знаете?.. Ничего вы не знаете, потому что в жизни все сложнее, чем вы думаете. Вообще дела в жизни не всегда идут гладко, а в подполье…
Отец умолк и долго испытующим взглядом смотрел на сыновей.
- Значит, не сами выдумали?
- Нет, батя, - тихо ответил Алексей.
- А хотя бы и сами? - загорячился Яша. - Я все равно потрох из них выпускал бы!
- Горяч ты, сынок, - холодная рука отца снова легла на Яшину ладонь. - Горяч. Подполье это… Алексей сумеет. А тебе трудно будет. Ты горяч, как лошонок, и прям, как мачта. Но мачта тоже под ветром, если б не гнулась, сломалась бы. Понял? На то она и гнется, чтобы не сломаться.
- Надо будет, согнусь, - ответил Яша. И тут же добавил: - Согнусь, чтобы снова выпрямиться.
- Это - новое у тебя, - удивился отец. - Кто-то, видать, уже школил.
- Есть такой… - потупился Яша. Перед глазами у него встал Бадаев. Странно, они с отцом даже незнакомы, а и тот и другой подметили в нем неумение притворяться, тот и другой сказали о мачте, пружинящей под ударами ветра. Значит, правда. Ну, ничего! Если надо - в нитку вытянусь… Другие умели, и я должен суметь…
Отец пошарил рукой под матрацем, достал маленький затейливый ключик, протянул Алексею:
- На, отомкни мой сундучок. Есть там связка бумаг всяких. Подай.
Морской сундук, кованый, раскрашенный, с узким дном и широкой резной крышкой, выклеенный внутри цветными картинками, доставшийся матросу Гордиенко от старого боцмана, был для ребят вместилищем тайн. Казалось, что отец все свои удивительные рассказы о море доставал из этого сундука. Там лежала старая отцовская тельняшка, широкий ремень с бронзовой бляхой, намотанная на катушку лента с бескозырки, гюйс - синий воротничок с тремя белыми полосками и множество других интересных и волнующих вещиц, о которых отец мог рассказывать часами. Ключ от хитрого, открывающегося со звоном замка никогда еще не приходилось держать в руках ни Алексею, ни Яше. Даже мать могла прикоснуться к морскому сундуку только для того, чтобы осторожно смахнуть с него тряпочкой пыль.
Отец долго развязывал вылинявшие тесемки, разворачивал хрустящую вощеную бумагу, перебирал пальцами, будто узнавал на ощупь пожелтевшие, пахнущие старым деревом бумаги. Наконец, выбрал одну из них - сложенную в восьмеро, потрескавшуюся на сгибах, испещренную поблекшим шрифтом газету - и подал ее Алексею.
- Тут про комсомольцев-подпольщиков сказано.
Алексей зажег свет и стал бережно разворачивать газету. Яша успел прочитать огромные буквы через весь лист - "Коммунист" - и ниже, мельче и светлее: "Орган подпольного Одесского губкома Российской Коммунистической партии большевиков. Январь 1920 года". Но отец устало махнул рукой:
- Не сейчас. Потом прочтете. Это вам останется.
Алексей сложил газету, передал Яше, положил сверток обратно в сундук, щелкнул звенящим замком.
- Мать поберегите, - тихо сказал отец. - Не надо ей говорить про подполье. У нее и так горя на плечах, что грунта на якорных лапах.
5. Первое задание
Сперва Яша подумал, что капитан Бадаев пошутил. Потом обиделся. Как же так: все партизаны вооружаются, уходят в катакомбы, готовятся огнем встретить фашистов, а ему велено раздобыть рундучок чистильщика сапог, пару щеток, побольше шнурков и банок с ваксой и сесть у железнодорожного вокзала. Какой дурень вздумает чистить штиблеты, когда войска оставляют город, а вокруг рвутся бомбы и снаряды!.. Да и кто он, Яша Гордиенко - партизан или..? Эх, капитан, капитан! Опять смотришь на мои шестнадцать лет, а не хочешь заглянуть мне в душу - я ведь такое могу!..
Бадаев выслушал Яшины обиды, взвихрил ладонью на голове мальчишки рыжую челку:
- Вся-то и соль, Яшко, в том, что надо делать не то, что тебе хочется, а то, что надо. Москве надо будет знать: когда и сколько фашистов приедет, какое у них вооружение, куда и когда ехать собираются, что на железной дороге делается. Иди, Яшко, смотри за вокзалом и все мне докладывай, а я - Москве. Этим ты поможешь нашим на фронте.
- Так фашисты еще когда будут! - попробовал оправдаться Яша.
- Когда бы они ни пришли и кого бы они ни спросили, им всякий скажет: "Вот этот рыжий? Да он и при советских войсках тут сапоги чистил. Парень - оторви да брось!" Может, и поверят фашисты такой характеристике, может, и не погонят тебя от вокзала… Вот тебе деньги, покупай что надо для чистильщика - и за работу.
Яша сходил на Привоз к знакомому сквернослову и выпивохе одноногому Михаилу Бунько. Когда-то Миша Бунько был лихим юнгой на "Синопе". В гражданскую - пулеметчиком на матросском бронепоезде. Но, потеряв ногу в бою под станцией Верховцево, сошел, как говорят, с курса. В годы нэпа рассорился с дружками-комсомольцами, ударился в спекуляцию, потом безответно влюбился в красавицу-дочку какого-то нэпмана, запил горькую. И остались от бравого матроса-партизана только синие наколки на груди да лоскуты полосатой тельняшки под рваным пиджаком.
- Дядь Миш, прими в помощники.
- Ты что, парень, от мобилизации бегаешь? - прищурил красные с перепоя глаза чистильщик. - Так бронь я не выдаю.