- Все понимаю, Варвара Алексеевна, раз вы пришли ко мне сообщить о предстоящем марше дивизии. Но листовок у меня нет. Есть для вас другая работа. Под Москвой наши дали фашистам по зубам. Это - точно, как в геометрии. Встретите знакомых женщин - расскажите. Будут спрашивать, откуда вы знаете - скажите: на базаре слышала. Отбросили гитлеровцев на сто километров, набили их, что песка на пляже. Надо, чтобы женский телефон прозвонил об этом как можно быстрее по всей Одессе… И еще скажите: моряки, мол, не все ушли в Севастополь, две морские дивизии в катакомбах ждут сигнала, скоро оккупантам и их прихвостням крышка будет. Крышка со звоном!
Соврал Яша насчет морских дивизий! Соврал, даже уши от стыда покраснели. Но пусть! Пусть дрожат гады, все равно им не уйти от расплаты!
- Может быть, скоро и войне конец? - спросила женщина. - Может, своих встречать будем скоро?
- Может, и скоро, Варвара Алексеевна. Я верю в нашу победу…
- А наши не спросят, что мы здесь делали - сидели, как мыши, или помогали своим?
- Спросят. Обязательно спросят.
- Я не хочу, чтобы мне нечего было ответить мужу и его друзьям…
Когда Яша, проводив Варвару Алексеевну, вернулся в мастерскую, долговязый парень о чем-то оживленно рассказывал ребятам, горячился и возмущался.
- Послушай, что он рассказывает, - сказал Алексей брату. - Это - Людвиг, брат Густава Вольфмана.
- Немец? - спросил Яша.
- Да, немец, - твердо ответил долговязый. Серое лицо его залилось краской. - Эрнст Тельман - тоже немец.
- Эрнст Тельман в концлагере, а ты - на воле.
- Если я попаду в концлагерь, ты, может быть, начнешь мне верить, но я тогда уже ничем не смогу быть вам полезен.
- Его брат - командир десятки, - напомнил Яше Алексей.
Людвиг Вольфман, парень из местных немцев-колонистов, работал шофером в немецкой автоколонне, перебрасывающей грузы из Одессы к фронту. Во время очередного рейса он заметил под Первомайском большой немецкий склад авиабензина, тысячи на три тонн, а южнее, в излучине Кодымы, - около тысячи законсервированных грузовых автомашин. Вернувшись в Одессу, Людвиг рассказал об этом брату, командиру партизанской десятки. Тот пошел к Старику, так партизаны между собой звали теперь Петра Бойко. Но Старик сказал, что для катакомбистов эти сведения не представляют ценности, так как все равно, дескать, у них до Первомайска руки не дотянутся. А когда Густав Вольфман начал настаивать, чтобы Старик сообщил катакомбистам о складе горючего и стоянке машин, тот выгнал его и пригрозил "взять в шоры", если Густав будет совать нос, куда не следует.
- Ладно, разберемся, - сказал Людвигу Яша.
А когда Людвиг ушел, Алексей сказал:
- Старик просто дурень. Он совсем ничего не знает о связи катакомбистов с Москвой. Павел, наверное, ничего ему об этом не говорит.
- Ты так думаешь, Алеша?
- Конечно! Он же осторожный! Если бы не Яшко, мы, пожалуй, тоже ничего не знали бы.
- А я думаю, что Старик всего боится, - настаивал Хорошенко. - Он готов вовсе ничего не делать, только бы не привлечь к себе внимание сигуранцы, только бы отсидеться под вывеской "Слесарная мастерская Петра Бойко". Вчера, вишь, даже газету велел уничтожить. Вы мне такую литературу, говорит, сюда не таскайте. Вдруг, говорит, обыск? Так и провалиться можно.
- Насчет обыска, Старик, пожалуй, прав, - заметил Алексей. - Не в жмурки играем. Беречься надо. И газету тоже пора в тайник спрятать.
- Что-то не узнаю я тебя, Лешка, - недовольно перебил его Хорошенко. - Ты же слыл раньше веселым человеком, тебе все трынь-трава было.
Алексей пристально посмотрел на товарища, потом покрутил пальцем у виска, давая понять, что тот несет глупость:
- То ж я кем был? Мастеровым человеком. Трынь-трава!.. Ты тоже - хорош гусь был. И Яшко - не ангел. Но то… С тех пор, может, сто лет прошло… А теперь кто мы есть? Подпольщики! Соображать надо.
- Бесстрашными надо быть.
- Не только бесстрашными, Яшко.
- Твердыми?
- Не только.
- Беспощадными? - выдохнул Саша Чиков.
- Верными надо быть. Верными, вот как они, первые комсомольцы, и как… чекисты… И хитрыми надо быть. Надо владеть собой, чтобы никто не догадался, каким мы делом заняты. Быть ловкими, неуловимыми, чтобы гестапо и полиция сбивались с ног и там, где нас десять, видели сотню, тысячу… А поймать ни одного не могли. Надо так уметь прикидываться, так маскироваться… Плохо мы еще делаем наше партизанское дело.
- А Садовой, по-твоему, тоже прав? Всегда под мухой, всегда какие-то гешефты с марками, - недовольно бурчал Хорошенко. - Что он - тоже маскируется?
- Третьего дня встретил Садового на улице, - сообщил Чиков. - Пьян был в стельку, на ногах не держался.
- Садовой - гад! Выгнать бы его из отряда.
- Выгнать нельзя. Больно много знает…
- Ну, кончай ярмарку, - встал Алексей. - Закрываю заведение. Мне, как мастеру, не годится поощрять такие разговоры.
- Шутки шутками, - заключил Яша, - а мне надо идти к Павлу. Ты, Алеша, проводишь меня, Павел велел ночью по одному не ходить. Завтра пойдешь к тете Ксене. Передай привет от Павла, скажи, дела на верном курсе, пусть ждет. Обязательно расскажи о боях под Москвой и передай для Музыченков: Павел их работой доволен, пусть продолжают в том же духе. Тебе, Хорошенко, уточнить, что за батареи устанавливаются на Пересыпи. А ты, Саша, подежурь в мастерской. Да не хватайся сгоряча за шкворень, еще своего кого-нибудь ухлопаешь.
12. Свой или чужой?
Ребята шли в темноте сперва глухими проходными дворами городской окраины, затем пустынными улочками Слободки, замирая каждый раз за каким-нибудь деревом или остатками каменного забора, как только слышались шаги приближающегося патруля. Потом через болото и камышовые заросли выбрались в пригородное село Кривую Балку. Еще летом село утопало в садах, из-за развесистых кленов и густых акаций, высаженных вдоль улиц, выглядывали подсиненными окнами аккуратные белые домики, шмыгали любопытные ребятишки, выскакивали не злые, а скорее веселые дворняги и, присев на передние лапы, голосисто тявкали на прохожего, пока из-за тех же акаций не выходила повязанная по самые глаза белым платком хозяйка и певучим, ленивым от зноя голосом не звала к себе своего Барбоса или Громобоя. Теперь село было вымершим, разрушенным, будто злая стихия прокатилась по нему из края в край: деревья повалены - топором, пилой, взрывчаткой. Домики взорваны или сожжены, даже каменные заборы разрушены. Алексей и Яша прошли через село молча, как по свежему кладбищу: перелезали через стволы убитых кленов, спотыкались об израненные взрывчаткой камни, обходили обуглившиеся останки зданий.
- Ой, Лешка! Что же они, паразиты, делают с нашей землей! - простонал Яша.
Лешка молчал. Вспомнил виселицы с замученными людьми на Тираспольской площади, на Привозе и Новом базаре. Вспомнил бесконечные потоки голодных, полуголых, замерзших от стужи и обезумевших от ужаса людей, которых в осенний дождь, смешанный со снегом, плетьми гнали на Слободку, в гетто. Им не давали остановиться, запрещали говорить с прохожими, принять от них пищу. Вспомнил рассказы о массовых расстрелах на Стрельбищном поле, о сотнях заживо сожженных в Дальнике, о том, как фашисты штыками и гранатами загнали тысячи людей в артиллерийские склады бывшего артучилища и взорвали их… Он сжимал кулаки и шел в каком-то оцепенении: если бы из темноты появились враги, он бы не стал прятаться - голыми руками вцепился бы им в горло.
Только когда поднялись по склону Шкодовой горы и в лицо пахнуло старой полынью с поля и йодистой сыростью с лимана, он остановился, тяжело вздохнул и выругался:
- Жабы проклятые! Они еще поплатятся за все! До самой смерти будут просыпаться в холодном поту, когда им приснится Одесса!
Яша стал рядом, сухим языком слизнул горькую слезинку, скатившуюся к губам, сорвал с головы кубанку:
- Ничего мне, Леша, не страшно, - ни кандалов, ни пули - лишь бы отомстить за Одессу, только бы помочь нашим разбить фашистов!
- Для этого много надо, Яшко, - положил руку на плечо брата Алексей.
- Разве мы делаем мало?
- Немало, Яшко. Но надо больше… Вот ты говоришь, ничего не боишься. Это хорошо, но этого мало… Пошли!
Степью шли молча. Только перед самым Усатовым Алексей оглянулся, схватил шедшего впереди Яшу за рукав, прислушался.
- Ты что, Леша?
- Мне показалось, что кто-то крадется за нами.
Яша тоже прислушался и так напряженно всмотрелся в темноту, что вскоре ему померещились движущиеся тени.
- Брось, Леша. Это - нервы.
- Нервы ли?
- Пойдем.
Впереди - самое трудное: начинается запретная зона. Каратели сплошным кольцом патрулей оцепили села в районе катакомб - Усатово, Фомину Балку, Нерубайское, Гниляково, Куяльник. Днем в них пройти можно только по специальным пропускам, а ночью патрули открывали огонь по любой тени, даже если им померещится что в темноте.
Всего в сотне метров дорога, петляющая по краю скалистого оврага, но подойти к ней почти невозможно. Через каждые сто метров - парный патруль. И не стоит он на месте, движется, снует, как паук паутину, по своему участку: полсотни шагов вправо - полсотни шагов влево, вправо - влево… Винтовка наперевес, патрон в патроннике, палец на спусковом крючке. Немеют, дрожат руки у патрульных от напряжения… Идут патрули навстречу друг другу, на стыке участков встречаются почти штык в штык, негромко перекликаются - то ли опознают, то ли подбадривают один другого:
- Виу?
Живой, мол, еще.
- Слава дамнулуи! Пока, слава богу.