Как услышит Михайло братнин стон - весь под медвежьей тушей задергается. А помочь ничем не может. Представилось Князеву, что вот-вот паренек отойти должен. Сам с парнем стонать готов, а вместо того только ласково, как может, тихонько говорит:
- Саня… Сашенька. Тяжко тебе? Потерпи маленько, паря, гляди вон сейчас Андрюха придет, вызволит меня. Мы тебя тогда живым манером отходим.
Александра в ответ только головой покачивал. Раз было попробовал рукой даже отмахнуться, да видно сил не хватило и руку-то поднять. С одышкой, как старик, отплевывая кровь, медленно слово за словом прохрипел из себя:
- Трудно мне, братец… дышать нечем… нутра нет вовсе… не жилец… простите ежели што… лихом…
Так и не договорил парень. Глаза прикрыл. Только тихо постонал. Да нет-нет зубами скрипнет.
И, глядя на брата, вспомнил Князев, как отец-покойник ему, старшему, паренька вихрастого Саньку поручал.
- По мне, говорил, один ты за него ответчик. В люди, Михайло, паренька вывести надо… Не дай ему тяжести жизни отведать. Ежели судит господь тебе достаток иметь, долю того достатка на парня обрати - пусть свет увидит. Будет с нас, во тьме кромешной походили.
И вспомнил Михайло, что от достатка своего вместо учения пареньку промысел свой все расширить стремился. Вот и расширил. Уходил парня. Один он ныне в ответе за брательника.
А Санька то застонет, то прохрипит над Михайлой. Лежал, лежал так, а потом, видимо, с силами собрался и помалу пересказал по порядку, как все дело-то произошло. И вышло так, что когда Санька разобрал, что медведь за палаткой на воле ходит, растолкал он Михайлу, про зверя сказал. Сам наружу полез и думал, что старший брат за ним тоже лезет. А старший вместо того на другой бок повернулся, да свой пьяный сон продолжал. Ну и не справился паренек один со зверем-то. И привычки у него еще мало было, да одному и не всегда можно зверя матерого взять.
А потом как зверь его лапой задел, паренек кричать стал, да видимо никто из товарищей его не слышал. Сильно пары спиртовые действовали и проснуться не давали. А как проснулся Михайло, уже поздно было.
Как рассказал все это Санька, Михайло только лицом в снег уперся. Как бык замычал, чтобы младший-то крика не услышал. А крикнуть из самой души хотелось. Жизнь братишки казалось на совести камнем уже лежит. Точно покойник перед ним был. И даже хуже покойника. Все страдания перед глазами были. Жизнь-то молодая, крепкая. Не так легко ее из тела было вышибить. Даже медвежьи тяжелые лапы ее не сразу выбить смогли.
Затих после рассказа Санька. Полежал еще так в тиши Михайло, да и не вытерпел. Стал что есть силы Андрюху кликать. А только разве докличешься из разлога, заваленного снегом на две сажени. Да еще небось Андрюха и не проспался-то. Дрыхнет пьяным сном.
Весь Михайло так искричался. Затих. Времени-то, судя по всему, уже не мало прошло, как из палатки он выбрался. Стал прикидывать, когда Андрюха проспаться может. И было уже успокоился за расчетами, как Александр бредить начал. Головой мотает. Лицо кровью налилось. Кровь на губах пузырится. А с губ все слова бранные слетают. Кончит браниться, передохнет и помощи кличет. Сознанье что ли-в нем просыпалось, не знал Михайло, а только от этих криков еще более тяжко делалось ему самому без движения лежать.
День-то давно уже кончился. Коротки дни по весне. Ночь как надвинулась, стали Михайле всякие страхи мерещиться. Главное - боязно стало, что по следу медвежьему могут другие притти. Время-то как раз такое, что медведица с молодыми ходит. Голодная, тощая да злая. Наверное где-нибудь неподалеку бродит.
Среди ночи и вовсе худо стало. Снова снег пошел. Без ветра, крупными хлопьями сыплется. Да много. Не успел Михайло от головы его отгребать. И видно Михайле, как Саньку мало-помалу снегом припорашивает. А тот затих. Думал Князев - кончился, братишка. Да нет, как только снегом его укутало, голос подал. Хрипит из последних сил. Христом богом заклинает живьем в снег не закапывать. И так молит, ровно в полном сознании. Просил сперва, а потом клясть начал. И Михайлу клял. А Михайло только уши руками прикрыл, да зубы стиснул. Уж и голос подать боится. Жутко в теми стало. Понял, что и его самого рядом с брательником заживо снег погребает. И принял уже, как кару заслуженную. Примирился. А вернее просто усталость свое взяла. Заснул он. Ну и кончилось для него все.
А на поверку вышло, что немногим более, чем через сутки к стоянке партии у Канкриной губы самоеды из той же Поморской пришли. Тоже на Карскую пробирались своей артелью. Только они поумнее из становища вышли - дождались, как метелица прошла.
И наткнулись они на шесты от палатки. Палатка завалена. Над ней на добрую сажень снегу. А под снегом Андрюха. Откопали. Думали покойник. А оказалось - только руки поморозил. Сам ничего - спит, как младенец. Пригрелся под снегом-то. Рядом еще одну жестяночку из-под спирта нашли. Видимо, хлебнул он после ухода Михайлы. А сам ничего не помнит, рассказать ничего не может. И про то, что Михайле винтовку не дал, тоже не помнит.
Ну, а от палатки уже собаки привели к тому месту, где Санька с Михайлой остались. Санькино тело уж и остыть успело. Видно, трудно он кончился. Напоследок сил набрал. Воздух ловил, все горло себе исцарапал. Нашли с рукой в зубах, крепко закушенной. Михайло же ничего. Помяло ему ноги шибко, да рука одна с переломом оказалась. Впрочем, ничего, сутки полежал, а потом сам в становище пошел…
На том месте, где Александра снегом засыпали, крестик из его же лыж поставили. Обещался, Михайло весной каменный гурий сложить, да весной ни крестика, ни места уже не нашел. То ли штормами снесло, то ли талой водой смыло…
- Много мне смерть брата стоила, - медленно проговорил Князев, теребя бороду, - я даже того матерого медведя там на месте бросил. Совесть не позволила для норвежцев его на продажу взять. Только когти срезал. На память. Вот тут они и есть.
Князев потянулся к стене. Снял с гвоздя тяжелый охотничий кинжал с откидным клинком. Черенок ножа по изъеденной коричневой кости был отделан крупными черными запятыми медвежьих когтей.
Чернявый несмело принял нож. Повертел в руках.
- Ну, и с тех пор, товарищ Князев, у вас не отбило охоту ходить за медведем?
- Почитай, год с того случая не ходил я. А только потом снова начал. Как от этого дела уйдешь, коли шкура-то медвежья на большой земле всегда в спросе? Вот и ноне Госторг медведя спрашивает. И мало, что шкура, а еще и печень теперь в ход пошла. Сказывают, японцы ее больно охотно покупают. Будто, от многих болезней она помогает - А вы, я почитай, и медведя-то живого не видывали?
Чернявый собрал морщинки под кругляки очков.
- Нет, отчего же. В зоопарке я их видел, конечно. Но рукой вот никогда в жизни до медведя не дотрагивался.
- Пройдем-кась со мной, - поднялся Михайло.
А на площадке перед становищем дым коромыслом. От берега к часовенке, мотая полами, бегают самоеды. К часовенке порожним. К берегу неся в каждой руке по связке. Как гроздья бананов повисли пушистыми хвостами песцы. Белые, точно в муке вываленные. Изредка на какой спине легкая желтизна.
Капитан с председателем пальцами тычут в каждый хвост. Записывают. Связку бережно укладывают в бочку. На нее другую. Третью. Четвертую. По полсотне песцов в бочку лезет. Как пушистые хвосты к краю подойдут, ребятишки весело наставляют, крышку. Уже три бочки забили, а гроздья белых гигантских бананов все носят и носят от часовенки к берегу. Чернявый задумчиво глядит на песцов. Пощупал рукой глубокий белоснежный пух.
- И не жалко вам расставаться? - спросил стоящего рядом кривого самоедина.
- Зацем залко? Ни надо залко. Маля, маля себе оставил. Зонка на паницу подол посила. Усё, больсе не нада. Агент казал, сей год на заменку песца новая мотор на карбас давать станет. Мотор люцце, ничем песец.
Тем временем на смену песцам из часовенки показалась огромная связка желтых кож. Вывороченные нутряной стороной, они матово поблескивали на солнце. Два промышленника с натугой тащили связку.
- А это что, - тюлени? - спросил Чернявый.
Михайла молча остановил носильщиков. Развязал пачку кож. Широким жестом раскинул. Медленно, одна за другой поднимались, примятые пряди жестких желтых волосков но развернутой шкуре. В четверть длиной они сплошной густой кривой покрывали кожу. Раскинул дальше, и на чернявого глянул блестящий черный нос, точно лакированный. Маленькие черные щелки глазниц.
- Мед-медведь, - заикнулся гость.
Он опустился на корточки и, запустил смуглые маленькие ручки в густую шерсть. Разбросил руки и увидел, что бессилен обнять шкуру, могущую закрыть крышу самого большого дома в становище.
- Послушайте, я хочу иметь такого.
- Вот в Архангельск вернетесь, там, небось, купите.
- Нет, я хочу своего. Как вы.
- Ну, это… - развел Михайло руками.
- Слабо, небось? - ехидно бросил на ходу Мишка.
Бочки катили на карбас. Грузили связки шкур. Промышленники шлепали по воде от карбаса к черте прилива. Скоро карбас был навален. Только места для гребцов остались.
Капитан не спеша пожимал руки промышленникам. Матросы столкнули на воду фансбот. Чернявый все стоял у воды. Зайдя в воду по колено, капитан вспомнил о нем.
- Ну, а вы что же здесь оставаться, что ли, решили? Мы больше, ведь, на берег не вернемся.
Чернявый будто очнулся.
- А карбас вернется?
- Да, он местный. Только, ведь, он тоже к судну больше не пойдет… Ну, ладно, сыпьте-ка скорее на место. Некогда разговаривать. Вон вода падает.
- Пусть падает, - вдруг решительно заявил Чернявый.
- Вы что, батенька, очумели што ли? - побагровел капитан.
Промышленники с нескрываемым удивлением глядели на странного гостя.