Драч осторожно присел на диван, сидел - как стоял - по стойке "смирно"", ел глазами щедрое начальство. В глазах догорало усердие, их заволакивал туман смертельной усталости.
Митцинский наклеил бородку, нацепил пенсне, кивнул Ахмедхану: выйдем. Вышли в полутемный коридор. Ахмедхан молчал, ничего не спрашивал. Митцинский круто повернулся, загородил ему дорогу, поднял к лицу руку с перстнем и кирпичиком карманного Корана. Показал на перстень:
- Это - знак доверия халифа. Ему нужны наши жизни, Ахмедхан. Если согласен отдать свою за наше общее дело - клянись.
- Клянусь, - ответил потрясенный Ахмедхан. Так высоко он еще не взмывал.
Митцинский знал: его можно было купить на час - деньгами, на годы - дружбой. Но на всю жизнь он продавался лишь аллаху и его наместнику на земле.
Поздно ночью они возвращались после долгой прогулки в номер.
У самого отеля Митцинский приказал:
- Завтра купишь роз и отнесешь в больницу циркачке. Я напишу записку. Естественно, все бросишь в окно, думаю, ей не доставит удовольствия твоя физиономия.
13
Аврамов шагал по городу. Некая необъяснимая особенность его облика предупреждала встречного: уступи дорогу. Уступали, оглядывались вслед. Ничего особенного не было в нем и со спины. Выгоревшая добела гимнастерка туго облегала широкие вислые плечи. Да и все казалось у Аврамова несчетно стирано дождями, прожарено солнцем: бледно-серые прижмуренные глаза, белесые, влажно спрессованные гребенкой волосы, сухое, цвета мореного дуба лицо. Аврамов нес фуражку в руке и кидал оттуда в рот красные ягоды черешни - черешня была его слабостью.
Лет пять как задела его пуля вскользь по лицу, надорвала рот и слегка подрезала вверх щеку. Небольшой шрам зарубцевался, вздернул губу, и теперь обречен был Аврамов лихо и бесшабашно ухмыляться в самые неподходящие моменты. Не столь давно выразило его начальство свое неудовольствие:
- Тебя, Аврамов, не поймешь... Хоть платком прикрылся бы, что ли... Я его воспитываю, указания даю, а он ухмыляется. Это же черт знает какое несоответствие выходит.
На это ответил Аврамов вполне резонно:
- А я и под платком буду ухмыляться, товарищ командир, так что терпите.
И хотя прыскала раздавленная во рту черешня сладчайшим соком, а солнце лило на вылинявшую гимнастерку бойца щедрое тепло, колобродило на душе у него некое досадное неудобство.
А причина его была в том, что почти сдал уже чекист, старший оперсотрудник Аврамов все свои дела преемнику, поскольку переводился начальником оперотдела в Грозный. Но подвело это самое "почти". Преемник его по вызову идти отказался, резонно заметив, что почти принять дела это еще не совсем принять. Вызов поступил из больницы от безымянной гражданки, которая извещала в коротком письме, что хотела сообщить чекистам нечто важное.
Вот и шел Аврамов в больницу, поплевывая косточками, весь из себя аккуратный и подобранный.
Он миновал больничные ворота из кособоких, кое-как приколоченных досок, пересек утрамбованный двор и вошел, подмигнув коридорной сиделке, в палату, указанную в письме.
Рутова стояла у окна, голова ее была забинтована. Дверь в палату открылась бесшумно, только сквозняк, напоенный цветущей акацией, легко мазнул Рутову по лицу. Она обернулась.
На пороге стоял ладный красноармеец с фуражкой в руке и ухмылялся.
- Вам кого? - растерялась Рутова.
- Вот те на! - поразился Аврамов. - Товарищ Рут? Вы мне писали, не отпирайтесь!
Рутова слабо улыбнулась:
- А я не отпираюсь. Кто вы?
- Аврамов Григорий Васильевич. И послушаю я вас с превеликим удовольствием, хотя, конечно, в пребывании вашем здесь удовольствия маловато.
Он плотно уселся на белый табурет. Потом, не торопясь, расстегнул пуговку у кармана и протянул ей удостоверение:
- Экая оказия, Софья Ивановна, слышал про ваше горе, сочувствовал, злостью перекипел на бандитскую сволочь, что вас сюда уложила. Жаль, что дело не по нашему ведомству проходит. ЧК уголовниками не занимается.
- Напрасно, - сказала Рутова, возвращая удостоверение, и поправилась: - Мне кажется, напрасно.
- Это почему? - удивился Аврамов, невольно любуясь Рутовой.
- Откуда вы меня знаете? - не ответила она на вопрос.
Все время тянуло ее как следует рассмотреть бойца, но, сдерживая себя, отводила взгляд - поняла, что ухмылка этого человека просто вынужденная маска, и потому боялась обидеть: а вдруг подумает, что уродство его притягивает... хотя какое же тут уродство? - просто очень симпатично улыбается человек.
- Вас, Софья Ивановна, вся Россия знает, - серьезно ответил Аврамов, - а мне и вовсе по штату положено. Я ведь вас своим бойцам как учебное пособие преподносил, в цирк водил для наглядности: наблюдайте, как работает профессор стрельбы - это, значит, вы.
- Была профессор, - качнула головой Рутова.
- Не скажите. Я ваши "качели" еще в Москве три года назад увидел и ахнул: ножи на скаку метать, в раскачке веревку пулей перебить - уму человеческому непостижимо. Нет, думаю, Григорий свет Василич, дамочка всем головы морочит, тут хитрость какая-то налицо, фокус. Проверка нужна. Пробрался я после представления к тому корытцу под щитом, вижу - в нем ваши пули. Ощупал - все честь по чести, настоящие, свинцовые, сплющенные. Значит, никакого обмана. И вот тут я скис, мне, чую, такого результата за всю жизнь не достигнуть, хоть и опер, и стрельбой занимаюсь серьезно. Виртуоз вы, товарищ Рут, эх, какой виртуоз!
Необыкновенно хорошо стало Рутовой, если припомнить, пожалуй, и десятка случаев за всю жизнь не набиралось, чтобы вот так хорошо и покойно было от открытого восхищения бойца. Щеки ее в снежном овале бинтов слабо порозовели.
Завораживало, притягивало лицо Аврамова. Он был любопытен ей не только обликом. Он принадлежал к новой, неизвестной ей категории людей, что сформировалась за стенами цирка. Ее уделом в последние долгие годы были бесконечные выматывающие тренировки, гастроли, выступления, а затем пронзительное, с каждым годом возрастающее чувство опасности: старели мышцы, тупилась реакция.
Ночами она много и жадно читала, стремясь понять мир за стенами цирка. Там рушились устои, ломались судьбы и династии, пожаром вспыхивали события, новые имена. Но все вскользь обтекало ее устоявшийся, сцементированный беспощадными репетициями мирок. И вдруг этот мирок треснул и разломился - и она оказалась лицом к лицу с человеком - полпредом новых и любопытнейших людей. Эти люди становились членами МОПРа и рабкорами, их кровно волновала судьба революции в Германии и таинственные лучи смерти изобретателя Мэтью, они устраивали смычки города и деревни и клеймили лорда Керзона, их беспокоила судьба праха Карла Маркса - они предлагали перевезти его в Москву. Они судили обо всем сочно, хлестко и напористо. У них были иные ценности, чем у артистки Рут.
Вот почему тянуло ее всмотреться в лицо Аврамова. "Необыкновенно симпатичное лицо", - вдруг поняла она.
- Так почему же вы все-таки к нашему ведомству обратились, Софья Ивановна? - прервал молчание Аврамов. - Дело вроде уголовное. Два бандита под видом борцов проникли за кулисы, ограбили цирк, убили карлика. У вас уже была милиция?
- Я им не все сказала.
- Отказали, значит, в доверии. Что, не показались?
- Не в этом дело. Уровень развития грабителей... вернее - главного, необъяснимое поведение, определенная интонация... словом, мне показалось, это не обычные уголовники...
- А кто?
- Враги вашей власти.
Она сказала это и поняла: плохо. Аврамов сидел так же прямо, не дрогнул ни единым мускулом лица, но что-то стало заволакивать его глаза - некая настороженная пелена.
- Я, кажется, плохо выразилась... не обессудьте, Григорий Васильевич, я... не могу сказать "наша власть". Вы воевали за нее, а я в это время работала под куполом цирка в Париже и Лондоне. У меня просто не поворачивается язык примазаться к этому понятию "наша власть". Право на это надо заслужить... так мне кажется, - тихо закончила Рутова.
- Продолжайте, Софья Ивановна, вам показалось...
- Это были враги Советской власти. Мне запомнились две фразы главного: "гниение совдеповских будней" и "мерзость, которая зовется совзнаками". Он сказал их, а у меня - мороз по коже: столько скопилось в его словах какой-то патологической ненависти. Уголовники ведь в большинстве своем аморфны к принадлежности денежных знаков, им все равно, чьи они, лишь бы побольше.
- У-у, как интересно! - Аврамов потер колени. - А ну-ка, ну-ка еще!
- Главный много говорил... Второй, тот, что ударил меня, молчал, а главный говорил о каком-то большом состоянии, показывал полотняный мешочек... Все это смутно помнится, врезалось в память другое... Как же он сказал?.. "Скоро я возглавлю одно одобренное совестью и историей дело". Он все время давал понять, что не уголовник, а личность со своей программой и целью. Самое необъяснимое - он ничего не взял, более того, в самых изысканных тонах предложил мне сопровождать его по жизни, стать соратницей в его одобренном историей деле.
- Та-ак.
Аврамов встал, подошел к окну, спросил не оборачиваясь:
- А приметы не могли бы их?.. Что запомнилось?
- Они были в масках... Тот, что молчал, исполнитель, по-моему, просто хищник... громадный, примитивный, безжалостный... необычайная сила... Он ведь сломал Бруку ребро... Хорошая реакция, небольшие, прижатые к черепу уши... Что еще?.. Темные курчавые волосы из-под маски... Видимо, то, что он назвался кузнецом перед схваткой с Бруком, - вполне вероятно.
- А второй?
- Холеные, но крепкие руки с четко прорисованными венами... среднего роста, рыжеват, глаза в маске темные... маленькая ступня, пластичен в движениях, во всем проскальзывает грация.