Ночью я почти не спал, а когда дремал, мне виделись стычки с басмачами, перестрелки и погоня… Я совсем не боялся - но вместе с тем совсем ничего не знал о настоящей работе чекиста… Все же, раз комсомол решил направить меня в ГПУ, колебаться было бы по меньшей мере ребячеством. Отец прав: во всех отношениях это большое доверие. И хотя боевые заслуги мои ограничивались участием в недавнем прошлом в уличных потасовках, рассеченной губой да изорванной одеждой, я знал про себя, что не трус и не подведу в трудную минуту. Но ведь не только смелость нужна чекисту. А что еще? И есть ли это нужное во мне? Получится ли из меня настоящий чекист? С чего надо начинать? И как меня встретят, - вообще, что там за люди, в этом Алмалыке?
Чего не встретишь на дороге жизни!
Сегодня - радость и веселье,
А завтра - горе и печаль…
Эти вирши я сочинил, кажется, именно той ночью, - во всяком случае, они довольно верно передают мое тогдашнее смятение.
Мама тоже не спала. Она всю ночь пекла лепешки, жарила боорсаки мне на дорогу, кого-то осыпала проклятиями, тихо, чтобы не разбудить нас с отцом, плакала. Потом, зайдя в комнату, увидела, что я не сплю, подсела ко мне и принялась перекраивать старую овчинную шубу отца. В шубу можно было закатать двоих таких молодцов, как я, - и мама перешивала пуговицы, укорачивала рукава и не переставая ругала весь земной шар в целом, а губком комсомола, на его поверхности, - в особенности. Я понял из ее слов, что теперь все заботы вселенной пали на мою несмышленую голову и я непременно должен буду сгинуть под ними. Чтобы этого не случилось, она сняла с моей старой детской колыбельки - бешик - бусинки от сглаза и пришила их под воротником шубы.
Я не стал возражать - иначе я рисковал оказаться в одной компании с теми недостойными, покинутыми аллахом, которые делают все, чтобы сократить ее путь на этой земле, и замышляют сотворить ужасное зло ее единственному горячо любимому сыну…
Утром, чтобы не огорчить маму, я послушно сел завтракать. Отец и мама, казалось, нарочно медлили, я же сидел как на иголках. Наконец отец благословил меня перед дорогой. Мама заплакала в голос, обняла меня и не хотела отпускать. Я не знал, как утешить ее, осторожно освободился и молча направился к воротам.
- Устроишься, сразу напиши, - сказал мне вслед отец. Я кивнул, помахал на прощанье рукой и вышел на улицу.
- Стой, стой! - закричала мама. - Для кого ж я все это пекла?
Она догнала меня, отдала узелок с лепешками и боорсаками, снова обняла меня и заплакала.
- Ну не надо, мама… Я же не на фронт иду…
- Да-да… - сказала мама. - Уж лучше б на фронт, только рядом, здесь… Не уезжал бы ты, а, сынок?
II
В Алмалык отправилось десять верховых, все милиционеры - в помощь тамошнему ГПУ. С ними ехал и я.
Алмалык был тогда скорее не городом - ни заводов, ни фабрик, как теперь, - а большим кишлаком в предгорьях, но народу на улицах нам встретилось много и базар оказался многолюдным. Я знал со слов отца, что Алмалык стоит на пересечении старых торговых путей и связан с Ташкентом и Туркестаном с одной стороны, с Ошем, Кашгаром и далее Китаем - с другой и с Уратюбе и Кабулом - с третьей. Когда знаменитый правитель Бабур был изгнан из Самарканда, в этих местах он встретился со своими дядями и собрал силы для борьбы с Шайбани… Конечно, все это было далекое прошлое - сейчас ничто не напоминало в Алмалыке о давних походах и войнах. А о сегодняшней жизни Алмалыка я узнал сразу же по приезде: в городе было неспокойно. За окнами домиков, выстроенных из камня и глиняных катышей, рано гасили свет, в махаллях воцарялась кладбищенская тишина, и никому не ведомо было, что там происходило, в этих домиках. Не было известно и другое - какие тревожные вести принесут милиционеры наутро, - а приносили их теперь ежедневно.
Нас, приезжих, встретил начальник ГПУ Константин Иванович Зубов, плотный, лет под пятьдесят, в военном, с буденновскими усами, с решительными жестами.
- Очень хорошо! - Он поднял глаза от сопроводительной бумаги и еще раз оглядел милиционеров. - Такие джигиты нам сейчас - как воздух, ждали вас! А вы, молодой человек? - он повернулся ко мне. Я подал ему путевку губкома комсомола. Он прочел ее, посмотрел на меня, потом еще раз заглянул в путевку. Да, кажется, возраст мой и внешность его не обрадовали. Он провел пальцем по усам и сказал: - Ну что ж! Значит, так тому и быть. Посидите пока здесь, подождите. А ну, джигиты, пошли!
Зубов увел милиционеров, я остался в его кабинете один. Осмотрелся. Стол, накрытый газетами, несколько стульев. В углу, на стуле, ведро, кружка. На стене - два портрета: Ленин и Дзержинский.
Ниже портретов - лозунг, написанный большими неровными буквами: "Советская власть - это власть народа. В. И. Ленин".
"Надо будет мне самому этот лозунг написать", - решил я. Мы в комитете комсомола писали такие лозунги каждый день, и у меня получалось красиво…
Так я сидел один в комнате, думал о том, что оставил в родном Ташкенте и что ждет меня здесь. Вдруг во дворе послышался топот, где-то рядом закричала женщина. Я подошел к окну: милиционеры, приехавшие со мной, верхом выезжали со двора, но никакой женщины с ними не было. Я вернулся на место - и снова услышал женский крик, потом плач. Что это? Что здесь происходит? И что я должен делать? Отворил дверь из кабинета в коридор - плач слышался из соседней комнаты. Допрашивают? Почему она плачет, почему кричала? Что они здесь - мучают людей? Разве мы - басмачи? У них же портрет Ленина на стене!
Сжав кулаки, я шагнул к двери, за которой все пла-кала женщина, - и тут в коридор с улицы вошел Зубов.
- Что, юноша, заскучал? Ничего, долго скучать не придется. - Мы вошли в его кабинет. - Проклятые, разорили Тангатапды. Не бывал там?
- Нет.
- Жалкий кишлак. Но и его не оставляют в покое.
- Басмачи?
- Кто ж еще? Как собаки плодятся! Банда курбаши Худайберды. Не знаком?
- Нет.
- Еще познакомишься. Этот нас помучает - ловок, хитер. Молодой совсем. И грамотный - в Бухаре учился. Но в руки ему лучше не попадаться - отца родного не пожалеет. Говорят, сам допрашивает, сволочь.
За стеной снова послышался плач женщины.
- А вы… жалеете людей? - спросил я.
- Это ты о ком - "вы"?
- Ну, мы… ГПУ…
Взгляд Зубова сделался жестким.
- Разве мы пытаем людей? Где ты это слышал?
Я кивнул на стену - вот, мол, непонятно разве?
Зубов помолчал, затем улыбнулся в усы и постучал кулаком в стену:
- Саидов! - Потом повернулся ко мне: -Сейчас познакомишься с этим палачом!
В дверях кабинета появился сухощавый рослый человек.
- Слушай, Джура, кого это ты там пытаешь, а?
- Я? Пытаю? - Саидов приложил ладонь к груди. - Меня, меня пытают!
- Да ну? А то я уж и не знал, что говорить, - вот молодой человек обвиняет нас, - мол, мы мучаем людей. - Саидов глянул на меня, понял все и рассмеялся. - Кстати, Джура, познакомься. Как вас зовут, юноша?
- Сабир, - ответил я, покраснев.
- Да-да, Сабир Шукуров, направлен к нам губкомом комсомола. Новый работник.
Джура подал мне руку, мы поздоровались.
- А это, - продолжал Зубов, - это Джура Саидов, гроза басмачей и вообще всякой контры. Боятся его, хотя, по-моему, бывает мягковат.
Я не понял последних слов Зубова и ждал, что он скажет еще. Но объяснять он ничего не стал, а положил мне руку на плечо и легонько подтолкнул к Саидову:
- Будете работать вместе. Джура, возьми его к себе…
Джура кивнул. Так я стал сотрудником ГПУ Алмалыка.
Разделавшись со мной, Зубов обратился к Джуре:
- А что говорит твоя артистка?
- Опять Худайберды. Отдал их своим, всех опозорили. И певицу Уктам тоже. А плачет ее племянница. Она засватана была - теперь, говорит, кому я нужна?
- Что будешь делать?
- А что сделаешь? - Джура пожал плечами. - Пообещал, что вернем добро: У них серьги, браслеты, - в общем, все висюльки отобрали.
- Сволочи! - не выдержал Зубов. - Ну вот что. Дай сопровождающих и отправь их.
- Конечно, отправлю - только вот племянница Уктам говорит, никуда не поедет. Говорит - кому я нужна.
- А ну, пошли. И ты, Шукуров!
- Сабир, - поправил я.
- Да, Сабир, и ты. Посмотришь, как ведем допрос, - и чтобы больше об этом разговоров не было. А еще комсомол!
- Идем, Сабир, - сказал Джура. - Правда, лучше самому увидеть.
Мы перешли в соседнюю комнату - там уже сидели шесть женщин, все молодые, лишь одна была постарше, лет сорока, она обняла за плечи девушку и что-то говорила ей, а та тихо плакала. "Видно, это и есть Уктам-певица, - подумал я. Слышал о ней еще в детстве - прекрасная певица, отличная танцовщица, говорили. - А та, рядом, - ее племянница…"
- Что будем делать, Уктамхон? - спросил Зубов.
Я не ошибся. Женщина, обнимавшая свою соседку, вскочила с места:
- Ах, дорогой начальник, что нам делать, придется ехать дальше… Судьба… Чтоб ей пропасть, этой культурной революции!.. Вот - Зумрад моя плачет все…
Первый раз поехала с нами, еле упросила я ее мать отпустить девочку в культпоход, обещала беречь…
Девушка, сидевшая рядом с Уктам, все всхлипывала, не поднимая головы, лицо закрыла ладонями.
- Не плачь, сестрица, что ж теперь… - сказал ей Зубов. - Хочешь, оставайся в Ташкенте, а? Я тебе записку дам, будешь жить со сверстницами, забудешь обо всем… Не горюй - ведь вся жизнь впереди!