- Но, господин полковник, могу вас уверить…
- Молчите, - грубо перебил полковник, - молчите, капитан Шимельман, вас верно прозвали Schaafskopf. Вы, милостивый государь, дурак.
Офицеры засмеялись при этом резком выговоре, и капитан попятился, смиренно опустив голову.
Польщенный одобрительным смехом офицеров, полковник немного повеселел и занял место капитана Шимельмана, которое тот поспешил уступить ему.
- Ну, негодяй, поди-ка сюда! - сказал он старику. Анабаптист сделал два-три шага.
- Ближе! - приказал полковник. Он подвинулся еще вперед.
Водворилось непродолжительное молчание. Полковник довольно долго собирался с мыслями и, наконец, заговорил:
- Отчего же, баранья голова, ответив хорошо на все вопросы, ты отказываешься исполнить то, что для тебя ровно ничего не значит? Отвечай!
- Очень просто, сударь.
- Говори без опасения.
- О, благодарение Богу, я ничего не боюсь.
- Что ж останавливает тебя? Зачем ты упорно отказываешься сделать то, чего от тебя требуют?
- При допросе я не мог говорить неправды, сударь, чтобы не поступить гнусно, не опозорить себя в собственных глазах. Никогда ложь не оскверняла моих губ, не в мои же преклонные лета мне лгать. Итак, я ответил по совести, хотя и против воли, но теперь дело другое: вы приказываете мне служить вам проводником и вести вас в горы, где живут мои родные, друзья и единоверцы, это уже значит изменять не только моим землякам, но и родине; никто не имеет права располагать мною против моей воли, я отказываюсь. Ищите другого провожатого, если вы найдете во всем Эльзасе такого подлеца, но меня хоть на куски разрубите, я шага не сделаю, чтоб указать вам дорогу к нашим жилищам.
Рокот неудовольствия поднялся между офицерами; полковник заставил его стихнуть одним движением руки и откинулся на спинку кресла.
- Хорошо, любезный друг, - сказал он старику тихим и равнодушным голосом, - мне приятно слышать от тебя подобные речи, я с удовольствием вижу, что ты любишь свое отечество и не способен изменить ему. Что бы ни говорили французы о нас, будто мы варвары, мы не хуже их умеем ценить благородство и чувство чести. Я не буду настаивать долее, не желая вынуждать тебя изменить тому, что ты считаешь своим долгом против отечества. Решив это, поговорим о другом, вероятно, ты не откажешься отвечать на некоторые мои вопросы.
- Разумеется, нет, сударь, если в них не будет чего-либо оскорбительного для моей чести, - ответил старик с твердостью.
- Эти французские крестьяне презабавны, ей-Богу! - засмеялся полковник. - Они толкуют о своей чести, словно дворяне!
- Мы не дворяне в таком смысле, какой вы, надо полагать, придаете этому слову в вашем краю, сударь, но мы дети земли свободной, и все, богатые и бедные, равны пред Богом, создавшим нас, и пред законами, установленными в 1793-м нашими отцами.
- Ты прекрасно проповедуешь, любезный друг, и кажешься мне проникнут чистейшим духом революционера и якобинца; но в сторону эти рассуждения, вернемся к делу. Скажи мне, старик, как называется место, где мы находимся?
- Вы знаете не хуже меня, сударь.
- Все равно скажи.
- Прейе.
- Очень хорошо! Что это за широкая, камнем или, вернее, плитами вымощенная дорога, которая идет мимо этого дома?
- Это древняя римская дорога, говорят, проложенная Цезарем в ту эпоху, когда римляне владели Галлиею или, по крайней мере, пытались поработить ее.
- Далеко идет эта дорога?
- Не знаю, сударь, мне известно только, что она проходит через весь этот край, хотя во многих местах она сильно попорчена, следы ее простираются очень далеко.
- Где начинается она?
- Не знаю, ни где она начинается, ни где кончается, мне не случалось проходить ее во всю длину, даром, что я здешний родом и никуда не отлучался во всю мою жизнь.
- Следовательно, это обыкновенный путь жителей этого края?
- Я вижу, сударь, вы хотите, что называется, окольным путем добраться до своей цели, - сказал старик с тонкой улыбкой, которая словно внезапным светом озарила его лицо, - долг велит мне предупредить вас, что этот способ удастся вам не лучше первого. Вы рассчитываете, что я попадусь в расставленную мне западню, но не преуспеете в этом, дороги в нашу деревню вы не узнаете и таким приемом - лгать мне воспрещено, молчать я вправе. Итак, если вы будете настаивать по этому поводу, вы вольны, сударь, говорить что угодно, но предупреждаю вас, что я не отвечу ни на один из подобных вопросов, я останусь нем.
Сказав это, старик анабаптист скрестил руки на груди, гордо поднял голову и хладнокровно ожидал, что решат пруссаки, которые в кровавом своем опьянении не щадили ни возраста, ни пола.
- Проклятый мужик! - вскричал полковник, взбешенный новой неудачей. - Все эти негодяи эльзасцы одинаковы: из них ничего не вытянешь ни угрозами, ни обещаниями. Доннерветтер! - прибавил он, в порыве ярости плюнув в лицо старика, который на гнусное оскорбление ответил одною презрительною улыбкой. - Собака анабаптист, ты поплатишься за всех. Схватить его и связать! Посмотрим, устоит ли против нас его ослиное упрямство.
- Попробуйте, - ответил старик, оставаясь невозмутим, - я уповаю на Бога, Он не покинет меня.
- Да, да, уповай на Бога, - с злою усмешкой возразил полковник, - станет он заниматься тобою! Эй, вы! - крикнул он солдатам. - Свяжите этого негодяя.
Приказание немедленно было исполнено с надлежащим варварством.
Старик не сопротивлялся палачам; к чему бы привело это, когда он находился в их власти? Все время он оставался спокоен, с улыбкой на губах и восторженностью в блестящем взоре.
Вдруг дверь отворилась, и вошел человек.
Он был высок, худощав, в черном с ног до головы, лицо имел бледное, изможденное, черты жесткие, выражение мрачное и лукавое; его глубоко сидящие, бегающие серые глазки, наполовину скрытые густыми щетинистыми бровями, сверкали как карбункулы.
- Э! - весело вскричал полковник при его появлении. - Это вы, господин Штаадт? Милости просим! Какими судьбами?
Говоря, таким образом, он встал и с живостью пошел навстречу к Варнаве Штаадту, которого, вероятно, не забыли читатели.
Полковник в душе был в восторге от его неожиданного появления; несмотря на врожденную жестокость, ему тяжело было подвергнуть истязаниям бедного старика, и он обрадовался несказанно приходу почтенного пиэтиста, который давал ему неожиданную отсрочку.
Пиэтист отвесил полковнику церемонный поклон, пожал его протянутую к нему руку и сказал с холодной сдержанностью, которую ставил себе в обязанность:
- Меня привел сюда не случай, высокородный полковник; именно это место и было целью моего пути, когда три часа назад я выезжал из дома на превосходной лошади и в сопровождении одного только слуги.
- Вот оно что, - заметил полковник, который вдруг задумался, - значит, ваш дом недалеко отсюда, любезный господин Штаадт?
- Не очень, высокородный полковник, милях в двенадцати, не более.
- И вы расстояние это проехали в три часа? Дер тейфель! Это скоро, любезный господин Штаадт, позвольте выразить вам мое удивление.
- О! Я не торопился, - возразил Варнава Штаадт с оттенком хвастовства, - мой рысак легко пробежит пять с половиною миль в час, когда нужно.
- Так это настоящий Буцефал, Баярд, Золотая Уздечка, словом - восьмое чудо, - воскликнул полковник смеясь. - А что же привело вас сюда среди ночи?
- Не одна, но несколько причин очень важных, высокородный полковник; я был уверен, что встречу здесь господина Поблеско, или, вернее, барона фон Штанбоу, и потому, не колеблясь, взял моего Жозюэ…
- Кто такой этот Жозюэ?
- Лошадь моя так называется.
- А, очень хорошо, продолжайте.
- И я приехал, имея крайнюю надобность видеть барона.
- Садитесь же, любезный господин Штаадт.
- С удовольствием, полковник, продолжительный переезд верхом меня утомил.
- Это понятно, с непривычки. Кстати, вы знаете, что случилось с бароном?
- Да, мне сейчас сообщили кой-какие сведения об этом, по-видимому, его убили.
- Почти - он лежит там, в углу полумертвый.
- Позвольте мне осмотреть его, господин полковник. Я отчасти доктор, как вам известно; может быть, он не так опасно ранен, как кажется.
- Сколько угодно, любезный господин Штаадт, что меня касается, то я буду в восторге, если он останется жив, только я сильно в этом сомневаюсь, рана, говорят, страшная, но я не видал ее.
- Сейчас я вам дам в ней отчет.
Варнава Штаадт направился к раненому; солдат нес за ним фонарь и светил. Став на колени возле Поблеско, пиэтист расстегнул его одежду, осмотрел рану, ослушал грудь и, наконец, исполнил то, что принято делать в подобном случае; осмотр длился долго и произведен был добросовестно; потом Варнава сделал снова перевязку, встал и вернулся к полковнику, возле которого сел.
- Ну что, - спросил его тот, - кончили осмотр? К какому заключению вы пришли?
- К удовлетворительному, высокородный полковник, к очень удовлетворительному.
- В самом деле, любезный господин Штаадт?
- Могу вас уверить, что друг наш не только поправится, но еще будет на ногах недели через две.
- Вот чудо-то!
- Напротив, это совершенно естественно, господин полковник; во-первых, барон вовсе не был умерщвлен.
- Вы думаете?
- Уверен, он проколот насквозь ударом шпаги, это означает борьбу, бой, поединок, что бы ни было, но уж никак не убийство, направление раны доказывает это, и она широка, чего не может быть при ударе кинжалом.
- Пожалуй, вы и правы, - ответил полковник и задумался.