- А неча сказывать. Жил, промышлял белку, соболя, другое зверье. Завалил пару десятков ведмедей да сохачей с полсотни. Может, и поболе того - не считал. Заготавливал лексырье, бил кедровую шишку, обустраивал путик.
- Слова-то какие: "сохачи", "лексырье", "путик"… У нас здесь, в центре России, уверены, что у вас в Сибири медведи по улицам ходят…
- Быват, что и заходят. Тот Воробей, о коем сказывал, лет тридцать назад одного такого завалил - бабу его Раису зверюга задрал.
Евдокия с Людмилой оставили их с сыном наедине намеренно, чтобы поговорили мужчины, и он это хорошо понял. Потому отвечал односложно, стараясь не обидеть, обдумывал, как перейти к его интересовавшему. Ведь будто с неба свалился в жизнь этих близких ему людей, и что остается промеж ними некоторая отчужденность и будет оставаться дальше. Может, изойдет на нет, истончится, а может, наоборот - встанет во весь рост, и тогда уж разойдутся их дороги навсегда. Данила страшился этого "навсегда", впервые в жизни своей страшился чего-то по-настоящему.
Привыкший не искать окольных путей, и на этот раз рубанул напрямик, грубовато:
- Да че обо мне, моя жись без надобности. Все в ней просто и похоже одно на друго: подоспело время, пошел на промысел. Отсоболевал, возвернулся на выселки. Так из года в год. А вот я хочу тебя спросить, сынок: как жилось вам с матерью? Я вить вроде виноват перед вами…
Сын что-то хотел возразить, Данила остановил его рукой, продолжил:
- Я не о матери твоей, с ней мы все обсказали друг дружке. Я о вас с Людмилой и детишками. И зачем я вам такой: ты - на своих ногах, внучата обихожены?.. Вишь, какой нарисовался… Не сотрешь. Наехал ни с того ни с сего - ни отец, ни дед, а так: тьфу - и боле ничего. Но поверь, Коля, я б пешим ходом прибег, кабы знал, что вы есть и ждете меня. Я вить думал, что поезд тот разбомбило и Дуся погибла. Сведения таки были. И ежели б не добрый человек, а может, и сам Господь Бог, никада бы не увидел вас - не услышал, не поверил, не сорвался б из своих таежных глухоманей и не примчался сюды.
- Да не мучайся ты! - твердо вставил младший Белов. Да с такой ноткой в голосе вставил, что Данила не удержался от улыбки, тут же подумав про себя: "Нашего, беловского корня, сынок-то. Добро…"
- Не мучайся! Сейчас нам всем просто надо друг к другу привыкнуть - слишком уж неожиданным был твой приезд. Неожиданным, но жданным. И кто знает, может, в самое время. И поверь: я очень счастлив, что ты нашелся…
Данила не почувствовал, как по щеке его побежала горячая слеза. Не знал, как поднялся с дивана, шагнул к сыну, и они обнялись.
- Вот уже и обнимаются, - услышали они голос вошедшей в комнату Людмилы. - Слышишь, мама, обнимаются отец-то с сыном… А у нас почти все готово.
- Стол соберем в гостиной - нечего на кухне ютиться, - говорила уже свекрови. - Данила Афанасьевич наших тульских пельменей попробует, может, не понравятся. У них, я читала, по-другому лепят.
Я в еде без разбора - все мету, тока подавай. Потому не сомневайтесь, понравятся. А пойдем-ка, сынок, сходим до магазина да купим пару бутылочек горькой, - обратился к Николаю. - Заодно косточки разомнем, а женщины тем временем свое доделают. Воздуха хочу дыхнуть…
Мужчины собрались, вышли из квартиры.
- Ну, что ты о нашем госте скажешь? - спросила невестку Евдокия, которой было интересно мнение сторонней женщины.
- А что я скажу… Вижу - человек он непростой, честный, надежный, с характером. Такому встать поперек дороги - сшибет, не заметит. Недаром ведь говорят, что это благодаря сибирякам мы войну выиграли. А вообще я рада его приезду. С ним в квартиру вошло что-то такое значительное, чему я пока не могу дать названия. Данила Афанасьевич весь настоящий, всамделишный, естественный. А какая на нем одежда - загляденье просто. В такой лет сорок-пятьдесят назад артисты в кино снимались. А его медали, ордена… Я не знаю никого из своих знакомых ветеранов, чтобы имели подобный иконостас. Просто Илья Муромец. Так что, мама, немудрено, что ты его всю свою жизнь любишь…
- Ой, Людочка, любила и люблю. И стоило эти тридцать с лишком лет перемочь на свете, чтобы опять его встретить…
- Ну и хорошо, хоть под старость лет поживете в радости. А ты, мама, и в самом деле в Сибирь поедешь?
- Ой, Людочка, поеду. Побегу собачонкой, куда позовет…
- Ехай. И Коля к вам соберется, дети побывают на каникулах - узнают, что такое Сибирь и какая она, тайга. И вы к нам. Вы оба еще не старые, поживете в радости друг около друга.
- Спасибо тебе, милая, повезло моему сынку с женкой, а мне с невестушкой…
Между тем старший и младший Беловы оказались поблизости от мастерской Николая, и тот предложил зайти.
Данила никогда не бывал в подобных местах и откровенно подивился беспорядку, множеству каких-то листов с рисунками, замалеванных холстин, тут же на полках стояли старинные самовары, утюги, что-то еще, на стенах висели иконы.
Отдельно, в грубо сбитой раме, висел портрет молодого сержанта с гармонью в руках. В наклоне чубатой головы, во взгляде, устремленном куда-то в сторону, в напряжении подавшейся вперед фигуры, в легших на кнопки пальцах чувствовалось, ожидалось, что сержант вот-вот заиграет что-то грустное, заветное. Данила задержался напротив картины, и ему на некоторое мгновение даже показалось, что этот намалеванный на холстине сержант и впрямь двинет плечами, мехи гармони разойдутся и пальцы побегут по кнопкам.
Данила криво усмехнулся, на душе отчего-то сделалось грустно и тягостно.
Наблюдавший за ним со стороны сын понял состояние отца, сказал о своем:
- Лет пять назад мама посетила мою мастерскую, так веришь ли: встала напротив, как вкопанная, и вдруг упала на колени, как подрубленное дерево. Подскочил я, поднимаю ее, а она словно неживая. Потом все же оперлась о мою руку, поднялась и говорит: "Как же ты хорошо его представил, ведь никогда не видел…" Потому и держу здесь портрет, чтобы не беспокоить. Теперь вставлю в хорошую раму и повешу в квартире - пусть внуки любуются и гордятся своим геройским дедом.
- Таким уж и геройским - столь лет болтался без семьи…
- Геройским-геройским, завтра сходим в Союз, пусть художественная братия на тебя посмотрит да позавидует мне…
Помолчал, добавил:
- Я вообще-то не очень словоохотлив. Ты прости, если что не так говорю…
- Все так, сынок, все так. Даже лучше, чем так. Я тебя слушаю и говор твоей матери узнаю.
- Это - западное. У вас в Сибири говорят совсем по-другому. Слова другие, интонации. Более весомо говорят, значительно. От характера, наверное, сибирского идет. От желания сказать главное - о пустяках толковать не считают нужным. От природы дикой…
- Всяко быват. Быват, и треплют языком попусту, да кто ж слушат? Таки ж пустозвоны…
- Вот именно: пустозвоны. А у нас поговорить любят.
Дома их уже поджидали. Пельмени и впрямь отличались от тех, какие лепят в родной стороне, - более мелкие, напоминающие цветки саранки. Уплетал с удовольствием, успевая сглатывать водку из маленькой рюмки на ножке. Сын быстро пьянел, отец, казалось, оставался в своей прежней трезвой поре, успевая нахваливать хозяек.
- Ну вот: один - трезвый, а другому пора идти спать, - шутливо отмечала Людмила. - С трапезы нашей можно картину писать. Я бы ее назвала так: чем отличается сибиряк от разнеженного туляка. А на ней бы изобразила эдакого крепыша с бородой во всю грудь и худосочного интеллигента в круглых очках на носу.
- У туляка нет моего опыту, - посмеивался Данила. - Его б по тайге потаскать, чтоб десять потов стекло, дак и мясо б на костях образовалось.
- Неужели я так уж похож на худосочного интеллигентишку? И борода - у меня, а не у сибиряка. Не-эт, что-то вы попутали…
- Ничего не попутали. Для картины нужна достоверная натура. Поэтому бороду - сбрить, достать очки и надеть на нос!
- А где ж я бороду-то возьму? - спрашивал так же шутливо Данила.
- У Деда Мороза. У нас есть - сын ваш каждый год наряжается.
- Но она же не настоящая, а моя - вот она, при мне, подергайте, - упрямился туляк.
- И дергать не будем, все равно обманете. Может, она у вас приклеенная…
- Да не приклеенная же…
- Все равно: сбрить!
- Ни за что на свете. Я ее столько лет растил, лелеял, ночи, можно сказать, не спал…
- Не поспишь еще - отрастишь новую.
- Нет уж…
- Оставь в покое его бороду, мы к ней давно привыкли, - вмешалась Евдокия. - Ты, Даня, на них не обращай внимания. Это у них игралки такие: кто кого переиграет. Я уж привыкла.
"Не наигрались еще. Значица, лад в семье", - подумал Данила, а вслух сказал:
- Да я что ж, я не против, ежели по-доброму. И сам готов поиграть. Мы-то таких игр не знали. За столом у нас порядок никто не нарушал, а ежели нарушал, то тут же от бабки получал деревянной ложкой по лбу. И не смотрела бабка-то, сколь тебе лет и есть ли у тебя борода.
- Отец, расскажи, какая у меня была бабушка? - попросил переставший дурачиться Николай.
- Моя мать, а твоя бабка Фекла Семеновна происходила родом из села Корбой, что в присаянских краях Иркутской губернии, а фамилия ее в девичестве была Долгих. Умерла в пятьдесят шестом от неизвестной болезни. Ни ко мне, ни к брату Степану переезжать не захотела, а когда уж нам сообщил знакомый заезжий человек о ее немочи, то ее уж не стало на свете. Так и похоронили чужие добрые люди. Добирались мы с братом до Корбоя пешим ходом таежными тропами.
- А почему тропами?