Генрих вышел с улыбкой на губах, с лучезарным лицом, с глазами, сияющими счастьем, как в день победы. Он подошел к придворным, число которых увеличилось и которые скоро окружили его с почтительной фамильярностью. Габриэль следовала за ним глазами. Она видела, как он направился к группе пикардийских дворян, о покорении которых объявил ему Сюлли. Один из них обратился к королю с короткой речью от имени своих друзей. Генрих отвечал несколькими словами забвения и прощения. Сцена была трогательная, и заинтересовала Габриэль, которая издали смотрела на нее. Сюлли в кабинете приложил печать к приказу и подал его маркизе, внимание которой было на минуту отвлечено. Но как только она взяла конверт, она воротилась к своей обсерватории. Дворяне благодарили короля, поникнув головой, преклонив колено. Собрание благодарило Генриха за великодушие словами признательности.
Вдруг из глубины залы раздался крик и явился монах, протянув руки.
- Берегитесь! Он здесь! - кричал он зловещим голосом, мрачно раздававшимся под сводами.
- Брат Робер! - вскричала Габриэль, и глаза ее искали Генриха.
Но король наклонился, чтобы поднять просителей, и над ним, над самой его головой, сверкнул нож в руке бледного молодого человека. Габриэль громко вскрикнула. Она узнала в убийце фигуру, присланную женевьевцем. Жан Шатель проскользнул в толпу и, воспользовавшись случаем, ударил короля ножом.
Удар, направленный в горло короля, попал выше, около рта. Он приподнялся, раненный, оглушенный, среди толпы, бледной и онемевшей от ужаса при виде крови, омочившей лицо короля.
Габриэль упала без чувств на пол. Убийца, воспользовавшись суматохой, хотел убежать. Брат Робер схватил его за шею, поднял сильной рукой и бросил к гвардейцам, шпаги которых уже были обнажены.
- Берегитесь убивать его, - сказал он, - он должен говорить!
Между тем Сюлли, дрожащий и бледный, велел отнести короля в кабинет. Общество сетовало, суматоха, горесть, бешенство были невыразимы. Брат Робер вошел в кабинет, куда Сюлли в своем волнении готов был впустить всех.
Генрих старался успокоить своих друзей. Он спрашивал о маркизе, которую привели к нему. Он улыбался бедной женщине, которая, опомнившись, плакала, видя, как течет кровь. За дверьми слышался ропот взволнованной толпы. Брат Робер, сторож мрачный и неумолимый, велел запереть двери отряду гвардейцев и омывал рану короля, дрожащими руками соединяя разрезанное тело.
- О, статуйка! - прошептала Габриэль. - О брат Робер!
- Я не мог поспеть вовремя, - отвечал женевьевец глухим голосом.
- Что это за рана? - спросил Генрих, который видел, что никто вокруг него не смел задать этот вопрос.
- Легкая, не правда ли? - сказал Сюлли со слезами на глазах.
- Да, - отвечал женевьевец.
- Ну, надо поспешить объявить это везде! - вскричал министр.
Сказав эти слова, он убежал в дверь. Брат Робер остановил его и схватил своей железной рукой.
- Вы с ума сошли, брат мой! - сказал Росни, не привыкший, чтобы ему шли наперекор.
- Останьтесь! - холодно сказал монах.
- Но, государь! - вскричал Росни. - Вы слышите голоса, которые стонут, весь город в тревоге, промедлить секунду, чтобы провозгласить короля здоровым, значит подвергать опасности государство. Занимайтесь вашими молитвами и компрессами и предоставьте нам заниматься публичными делами.
- Я вам говорю, - отвечал монах, - что зловещие слухи должны ходить по городу; я вам говорю, что государство подвергнется опасности, если будут думать, что король не при смерти. Я говорю вам, что рана опасна, что нож был отравлен.
Говоря это, он нежно сжимал руку короля и улыбался ему и Габриэль, которые понимали оба смысл пожатия руки и улыбки.
- Этот человек с ума сошел! - сказал Росни в пароксизме гнева.
- Это вы сошли с ума; вы кричите так громко, - возразил вполголоса и поспешно брат Робер. - Как! Вы государственный человек и не понимаете, что происходит! Вы не понимаете, что герцогиня Монпансье сыграла свою вторую партию и что вы помешаете ей сыграть третью и последнюю! Посмотрите на короля, он ничего не говорит, он закрыл глаза; вы видите, что он умер.
Эта мрачная фигура, освещенная огнем гения, не имела в эту минуту ничего человеческого; точно это был один из тех великих пророков, мысли, слова которого освещали, как молния, и потрясали, как гром, толпу, остолбеневшую перед их зловещими открытиями.
Сюлли посмотрел на короля, который, приложив палец к своим окровавленным губам, предписывал ему покорность и молчание. Потом он тихо опустился на руки Габриэль. Тогда женевьевец отворил дверь, которую служители Генриха заперли за ним. Он вошел в галерею; вся толпа бросилась к нему навстречу, чтобы узнать о здоровье короля.
- Что говорят?.. что такое?.. Король!.. король!.. как здоровье короля?.. - спрашивали сто голосов.
- Говорят, что король умер, - прошептал женевьевец тоном отчаяния, который вызвал трепет ужаса во всем собрании.
- Король умер!.. - повторила толпа со стоном и со слезами.
В то же время гвардейцы заставляли выходить из галереи дворян и народ, обезумевших от отчаяния. Под балконом и на улице раздался горестный крик:
- Король умер!
Брат Робер, молча закутавшись в свой капюшон, вышел из Лувра, следуя с жадностью за печальными следами, расстилавшимися перед ним на каждом шагу по огромному городу.
Глава 44
ОТБОЙ
Мы оставили Марию Туше и ее дочь в трудном положении. Может быть, не бесполезно будет воротиться к ним и посмотреть, как их находчивость помогла им выйти из него.
Сначала они не видали никаких способов. Ла Раме поставил их или в необходимость молчать, или в противном случае обесславить себя безвозвратно и покончить навсегда с честолюбивыми мечтами. Выйти из этого круга было первым условием; но ни мать, ни дочь, одна с бешенством отчаяния, другая с флегмой мстительного размышления, не могли до этого достигнуть. Они видели, что действительно дом их караулили, что побег был невозможен; притом, если бы они и бежали, то их гонитель отыскал бы их рано или поздно и им опять пришлось бы начинать снова.
Мысль об огласке и о признании, которые обратили бы внимание короля на них, они не могли перенести ни одной минуты. Мария Туше через час борьбы и прискорбных попыток ощупью в этом лабиринте призналась со стыдом своей дочери, что она ничего не придумала, что положение не имело исхода и что единственный способ, не отразить удары врага, но притупить их, состоял в том, чтобы признаться во всем графам д’Антраг и Овернскому, когда они воротятся от Замета и из Лувра.
Новый источник отчаяния для Анриэтты. Но в крайних обстоятельствах крайняя горесть становится неизбежна. Все в самых слабых организациях поднимается тогда до могущества, до тех пор неизвестного. Гордая Анриэтта склонила голову перед этой необходимостью.
Когда приехали отец и сын, жертва была решена. Мария Туше начала речь и с самыми замысловатыми тонкостями своего красноречия, с самыми ловкими смягчениями рассказала изумленным мужчинам предложение ла Раме и причины этой неслыханной дерзости.
Во время этого рассказа, который, разумеется, был краток и приписывал Анриэтте только ветреность молодой девушки, та, закрыв голову руками, рыдала и старалась растрогать слушателей этой пантомимой, которую Цицерон рекомендует оратору, как одну из самых действительных аргументов защитительной речи.
Между тем как Мария Туше говорила о гугенотском паже и о нормандском незнакомце, граф д’Антраг, разочарованный в невинности дочери, ходил большими шагами по комнате, с гневом грызя ногти. Граф Овернский, нахмурив брови, смотрел на черные, блестящие локоны, украшавшие белую и круглую шею Анриэтты. Он говорил себе, что его сестрица порядочно навострилась в карьере приключений.
Мария Туше кончила свою речь. Молчание, более жестокое, чем гнев, последовало за речью. Анриэтта, которая поняла это молчание, удвоила свои вздохи и слезы, все более скрывая свое лицо.
- Из этого выходит, - сказал граф Овернский, - что ла Раме хочет воспользоваться дурным положением мадемуазель д’Антраг.
- Да, сын мой.
- Так этот ла Раме знает все. Вы доверились этому негодяю?
- Мы были принуждены, - торжественно сказала Мария Туше.
- Принуждены! - повторил граф Овернский, пожимая плечами. - Как будто можно принудить людей сделать глупость!
- Слова были и не сыновние и не братские, но в важных случаях что такое значит чувство?
- Это была не глупость, - сказала Мария Туше, - когда дело шло о мщении.
- Это другое дело, - продолжал граф, - что же сделает этот ла Раме?
- Я уже боюсь его меньше с тех пор, как я имела мужество во всем вам признаться! - искусно вскричала Мария Туше. - Потому что мое главное огорчение происходило от неведения, в котором вы находились насчет того, что касалось Анриэтты.
- Я предпочел бы никогда этого не знать, - прошептал д’Антраг мрачным голосом.
- Ради бога, не огорчайте виновную, которая раскаивается, - отвечала мать, бросив умоляющий взгляд на сына.
- Это правда, - сказал граф Овернский, - выслушаем затруднения этих женщин. Вы боитесь, не правда ли, что, если вы откажете этому негодяю, он все расскажет королю и в короле это произведет отвращение.
- Вот все.
- Когда так, способ легок! - вскричал граф д’Антраг. - Надо повесить этого негодяя или убить его как собаку, не правда ли, граф?
- Боже мой! Я вижу только это, - сказал граф Овернский. - Мертвый он ничего не расскажет королю.
- Этот ла Раме ловкий, - прошептала Мария Туше. - Он, вероятно, устроил так, чтобы его тайна пережила его. Он и верно отдал подробную записку с доказательствами какому-нибудь сообщнику, который явится показать ее после его смерти.