- Летели над лесом. На случай атаки "мессершмиттов" держали низкую высоту. Двухмоторный пикирующий бомбардировщик шёл над самой кроной деревьев. Разноцветье осеннего леса то уходило вниз в уклонах и впадинах, то подступало к самому брюху самолёта на возвышениях, и тогда Владимир, чуть наклоняя машину вправо или влево, забирал вверх. Руки, лежащие на штурвале, не испытывали напряжения, крылья, освободившись от бомб, легко устремлялись в высоту, и кажемя, ничто не угрожало ему в военном небе. Пойдем напрямик, - предложил командир штурману.
- Пойдём, но при подходе к белой школе отклонимся в сторону.
- Да. я знаю, - кивнул Владимир. - Там наша батарея.
И взглянул на карту: зенитная батарея обведена красным кружком. Запретная зона. И снова кивнул:
- Обойдём стороной. А то шарахнет!
Оба засмеялись. А Владимир запел:
Дан приказ ему на запад
Ей в другую сторону…
- Командир! - наклонился штурман, - обещали Золотые Звёзды. Как думаешь, - дадут?
- Не знаю, - ответил Пряхин, сдерживая бурную радость. - Раз обещали, должны дать.
И они снова запели, теперь уже вдвоем, и громко:
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну!
Оба забыли о времени, а оно в полёте бежит быстро. Штурман осёкся на полуслове, показал на край деревни, где белело квадратное белое здание.
- Школа! - крикнул штурман.
И Владимир устремил машину в левый разворот, и уже уходил от школы, оставляя её под правым крылом, но тут самолёт тряхнуло, и он повалился вниз. Да, самолёт падал. Под ними был лес - сплошное осенне–золотое море. Владимир прижался спиной к сиденью, изо всех сил потянул штурвал, и самолёт вздрогнул всем телом, вскинул нос - прозрачную кабину и крыльями опёрся о воздух, даже будто бы взмыл над деревьями и стал зависать. Это был момент спасения. Под крыльями зашелестело, медно–рыжая масса лесной кроны бережно, точно ребёнка, взяла стальную птицу и поглотила в своей шевелюре. Были мгновения тишины и шуршания листвы, затем раздался треск, самолёт дёрнуло, точно его кто–то тянул на прицепе.
Бомбардировщик, круша и ломая сучья вековых дубов, спасительно теряя скорость, вынесся на поляну и ударился о землю колёсами.
Владимир дунул в переговорное устройство, спросил радиста:
- Ты жив?
- Жив, командир, жив! И самолёт вроде бы цел.
- Да, цел, - сказал уж больше для себя Владимир, оглядывая крылья, двигатели. - Почти невероятно, но мы целы.
- Гады! - подал голос штурман. - Видят ведь звёзды, так нет, - шарахнули.
- Да… И не промахнулись. Наш самолёт похож на "Мессершмитт‑110". В этом вся штука.
Говорил автоматически, почти не думая. И не торопился вылезать из кабины. Двигатели молчали, пожара не было, и крылья целы, - это обстоятельство радовало. То было начало войны, и самолётов не хватало, особенно бомбардировщиков. Потерять машину было страшно. Но они не потеряли. Нет, машина цела. Вот только хвост. Там что–то трещало.
Мысли текли лениво, будто бы так, по инерции, и не думалось о том, что мост–то они всё–таки разбомбили. Думалось о самолёте. Только о нём. И будто не он думал, а кто–то другой, посторонний: "На "Мессершмитт‑110" похож. Такой же чёрный, с раздвоенным хвостовым оперением. Только тот горбатый, а наш нет, - ровный и красивый. Но зенитчики приняли за немца, шарахнули. И не промахнулись. Вот гады!" - повторил про себя ругательство штурмана. Но как–то беззлобно.
Стали вылезать. Но… фонарь кабины не открывался. "Вот фокус! - пришла тревожная мысль, - хорошо, что не горим. А то бы заживо изжарились".
Подошла грузовая машина. Из кузова точно горох посыпались солдаты. Все с автоматами. Из кабины вылез молоденький лейтенант в погонах артиллериста, смотрел весело.
- Эй, вы, лётчики–налётчики - вылезай!
Владимир и Иван смотрели на него спокойно, без зла и обиды. И оба думали: "Шарахнул–таки, подлец!.."
Артиллеристы помогли лётчикам выбраться из кабины, вместе с ними осматривали самолёт. Снаряд попал в элерон хвоста, повредил руль поворота. Дубовые сучья "слизали" краску с обшивки, погнули рейки пилотской кабины. Владимир радовался, как ребёнок. И все повторял: "Надо же! Хоть подвешивай бомбы и снова на вылет!"
На зенитчиков не обижался. Наоборот, ласково трогал комбата за плечо, говорил: "Нет, вы определенно молодцы, ребята. Могли бы ведь и так садануть… Где бы мы сейчас были? А?"
В полдень подошла машина с аэродрома, и комэск Чураков перво–наперво поговорил с командиром батареи. Потом приказал техникам ремонтировать самолёт, а лётчикам садиться в кузов. Пряхина спросил:
- На карте у вас батарея помечена?
- Так точно, товарищ капитан!
- Ну! И как же это вы…
- Забыли, - сказали в один голос и лётчик, и радист, - На радостях забыли.
Пряхин хотел сказать, что мост они разбили, но комэск не спрашивал, - значит, знает. Штаб дивизии держит связь с партизанами.
На аэродроме лётчики собирались на обед, но им приказали строиться. Экипажу "тройки" также приказали встать в строй. И лётчики долго стояли на площадке перед входом и столовую, пока наконец из неё, покачиваясь, не вышел грузный краснолицый генерал - командир дивизии. Капитан Чураков стал докладывать, но генерал махнул рукой, точно отгонял муху.
- Старший лейтенант Пряхин, - пробасил он хрипло, - выйти из строя!
Владимир вышел и оказался прямо перед лицом генерала. Тот пучил на него залитые вином глаза и чуть покачивался. Была минута, когда Пряхин хотел поддержать генерала, - боялся, что упадёт. Дивился непотребности вида такого важного лица. А тот подошёл совсем близко, дохнул винным перегаром.
- Снимите погоны!
Пряхин стоял, не шелохнувшись.
Генерал глотнул воздух, отступил назад. Потом схватил правый погон офицера, вырвал с тканью гимнастерки, вцепился во второй - и тоже вырвал. И, багровея, крикнул:
- В штрафную! Вон!!!
И Пряхин, совсем не понимая, что происходит, выступил из строя и пошёл в землянку. Ему хотелось обернуться, просить: "За что? Почему?.." Но перед глазами стояло багровое, с остекленевшими глазами лицо генерала. И он, шатаясь, шёл в землянку. Там была его шинель и вещевая сумка с нехитрыми солдатскими пожитками.
Его встретил комэск и что–то сунул ему в карман. "Твои награды и документы", - сказал негромко, и, будто прячась от кого–то, торопливо пошёл к штабной землянке.
В сумерках та же машина, которая приходила за ними в лес, повезла его в штаб соседнего пехотного полка, где была штрафная рота. Сопровождали его, как арестанта, два солдата. Пряхин слышал рассказы о штрафниках. Век их недолог. Их бросают в бой, из которого мало кто возвращается. Если ранят, - отвезут в госпиталь, а оттуда в нормальную часть: считается, что вину свою смыл кровью.
Владимир Пряхин мог теперь мечтать об одном - о ранении, но не очень тяжёлом. Впрочем, мысль об этом явится ему потом, когда он очутится на поле боя. Сейчас же он смотрел на кипевшие у горизонта облака и ни о чём не мог думать.
Начался артобстрел.
Небольшую группу "новеньких" штрафных, следовавших от командного пункта полка на переднюю линию, согнали в свежую воронку от полутонной бомбы. Под ногами у ребят поблёскивала в лунном свете лужица от только что выпавшего дождя, и ребята, не видя друг друга в лицо, жались к краям сухой земли, не желая промочить ноги. Наверху маячила фигура часового. Со стороны вражеских позиций летели снаряды: то пройдут стороной, а то с противным свистом зашелестят над головами, часовой пригнётся, а то и ляжет, столкнув в воронку комья земли.
Из–за холма показались два силуэта.
- Стой, кто идёт? - окликнул часовой.
- Свой, сержант Марченко!
И в ту же минуту голосисто завизжал снаряд. И рванул совсем рядом, вздыбив мокрую землю, камни и песок, - всё это зашлёпало, обвалилось в воронку, и Владимир, не успевший пригнуться, задохнулся горячей волной от взрыва. И ударился спиной о что–то мягкое, не сразу сообразив что это "что–то" был сосед–бедолага, которого он и в лицо–то не видел.
После взрыва как–то вдруг, и неуместно, и как–то нелепо наступила тишина. Её нарушил голос сержанта Марченко, - и тоже как–то ненужно, неуместно прозвучал он над головами:
- Один человек вылезай, - вот ты, - ткнул он пальцем в Пряхина, - пошли со мной!..
Владимир выскочил из воронки и пошёл за сержантом и его напарником. Он будто бы даже обрадовался тому, что позвали именно его и что он выбрался из ямы и идёт гуда, где он нужен, где его ждут, и для него, может быть, начнется новая интересная жизнь.
И не было мыслей, что он штрафник, что таких, как он, посылают в самое пекло; он сейчас меньше, чем там, в эскадрилье, думал о смерти, об опасностях, - резво шагал за сержантом, оглядывал местность, - какие–то насыпи, холмики и черневшие вдали силуэты пушек, машин, - очевидно, они были разбиты, возле них не было людей, и сержант и его товарищ не обращали на них внимания.
У склона холма им вдруг открылась маленькая пушка, и возле неё
люди, - Владимир услышал глухой негромкий разговор, но слов не разобрал.
- Стой, кто идёт? - окрикнули пушкари.
- Я, я, сержант Марченко!
Подошли к орудию.
- Вы просили человека?
- Да, мы просили двух.
- Двух не дам, одного получайте.
Сержант толкнул Владимира к пушке, а сам, увлекая товарища, пошёл дальше.
Два солдата лежали возле насыпи, - очевидно спали, один сидел на ящике.
- Я командир орудия, - сказал он, - младший сержант Завьялов, а ты?
- Старший лейтенант Пряхин, командир экипажа пикирующего бомбардировщика.
Сказал неумеренно громко и, как показалось Владимиру, хвастливо. И тише добавил: