Человек, который обладал могуществом большим, нежели любой другой монарх на свете, которого еще несколько лет назад считали равным богам и владыкой мира, последний герой легендарной эпохи, о котором повсюду слагали легенды, - этот человек принимал его, будучи, по-видимому, не в силах встать на ноги. Запертый в комнатушке четыре на четыре метра, с наглухо зашторенными окнами, потертым ковром и заурядной мебелью красного дерева, он, вероятно, коротал в таком положении, лежа на походной койке, дни за днями, месяцы за месяцами… В камине лениво горела пара поленьев. Луи Маршан затворил за собой дверь.
- Сколько вам лет?
- Тридцать три года, государь.
- Тридцать три… мистический возраст… А чем вы занимаетесь?
- У меня небольшая плантация в Новом Орлеане, государь.
- В Новом Орлеане? Хлопковая?
- Сахарная.
- В таком случае, полагаю, вы здесь в деловой поездке.
- Я прибыл на остров с единственной целью - увидеть ваше величество и остаться здесь.
В комнате воцарилось молчание. Император приподнялся и сел на край койки, опустив ноги на пол. Жиль увидел на покрывале письмо и записку.
- Вы бесстрашный человек. Как вам удалось преодолеть кордоны? - Он недоверчиво посмотрел на Жиля.
- У меня есть свои приемы, ваше величество.
Бонапарт улыбнулся. Ему пришлась по душе отвага этого молодца.
- Вы сказали, что прибыли из Нового Орлеана…
- Нет, государь. Прибыл я из Англии. На торговом судне.
- Что же заставило вас бросить без вашего попечения хозяйство и отправиться сюда с этой, я бы сказал, нелепой мыслью? Уверяю вас, в Америке, вы нашли бы гораздо лучшие возможности.
В его голосе не было ни резкости, ни суровости. И говорил он с паузами. Жиль опустил голову и, теребя в руках шляпу, решился:
- Я приехал сюда, надеясь только на то, что удостоюсь чести узнать ваше величество и быть вам хоть чем-нибудь полезным.
Император встал и, потирая руками поясницу, не без труда подошел к камину. Стоя спиной к Жилю, некоторое время всматривался в висевшие рядом портреты.
- Насколько я знаю, в Луизиане должно быть много моих приверженцев. Это так? Не считаете ли вы, что мне следовало бы наведаться туда, когда закончится нынешнее пленение? Ведь это же я, в конце концов, отдал Луизиану американцам за пятнадцать миллионов долларов, можно сказать - подарил.
- Там все знают ваше величество.
- Да, - император продолжил говорить, не оборачиваясь. - Прокатиться в Америку было бы весьма недурно. Сначала, положим, полгода, я поездил бы по стране. У вас там расстояния измеряются сотнями лье, и ознакомительная поездка займет значительное время. А потом посетил бы Луизиану, Новый Орлеан. Как вы думаете, я мог бы остаться там жить?
- Ваше величество вскоре будет иметь в своем распоряжении сотни французских семей и тысячи людей, готовых вручить вам свое сердце.
- О, грезы, грезы, грезы!.. А в действительности я всего лишь узник этого ненавистного острова и его губернатора. Хадсон Лоу в этом крысятнике - наимерзейшая из всех крыс! - Он принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину. - Здесь полно крыс, кишмя кишат. Редкий день слуги не отлавливают дюжину тварей… Поначалу им взбрело в голову травить их мышьяком, но потом от этой затеи отказались. Представьте себе, какой шел запах, когда они дохли в укромных уголках дома. Но самая гнусная крыса - это Хадсон Лоу! - завершил он и повернулся к Жилю. - Как вы думаете, почему у меня все зашторено? Этот трус Лоу всего боится. Боится, что я убегу; боится за мое здоровье… твердит, что предоставит мне больше свободы, если я соглашусь показываться им на глаза дважды в день. Но на такое я не пойду. Позволить, чтобы на меня пялились?! - Он подошел к койке, достал из-под подушки и потряс перед Жилем подзорной трубой. - Вот… Это я за ними наблюдаю! Моя труба служит мне с Аустерлица…
- Да, государь, - согласился Жиль с серьезным видом.
- А теперь скажите: как вы считаете, зачем мне бежать с этого острова? Погодите, не отвечайте! - приказал он, убирая подзорную трубу на прежнее место. - Я задам вопрос иначе: согласны ли вы с тем, что такое существование унизительно?
- Многие французы с удовольствием отдали бы жизнь ради возможности хотя бы в течение нескольких часов побыть с вашим величеством.
- А здесь все только и думают, как бы удрать. Из всей моей родни никто не счел достойным себя отправиться со мной в изгнание. А я, да будет вам известно, всех их осыпал почестями. В этом доме людей становится все меньше и меньше. И я не знаю, что еще пообещать, чтобы они не уезжали.
- Понимаю, государь, - Жиль почтительно склонил голову.
- Лас-Каз уехал, Гурго уехал, жена Монтолона уехала и увезла с собой детей. Мой верный Чиприани мертв, а семейство Балькомбов… вы меня понимаете?
- Да, государь, - заверил Жиль.
- Балькомбы были настоящими друзьями, - пояснил император и принялся вновь ходить по комнате шаркающей походкой, напоминая льва, устало мечущегося по клетке. - Они - благородные англичане. А их дочурка, Бетси Балькомб! Очаровательная девчушка! Такая жизнерадостная! Они жили внизу, в поместье Брайерс, в доме, окруженном цветущим садом, где росли гранаты и мирты. Я никогда их больше не увижу.
- Ваше величество скучает по ним?
- Это все губернатор. Уильям Балькомб, отец Бетси, был поставщиком и снабжал продуктами в том числе и этот дом. Лоу заподозрил, что Балькомб помогал мне переправлять письма на большую землю… - Император тихо рассмеялся.
- Ветры будущего дуют в направлении, благоприятном для вашего величества.
Наполеон замер на месте, взглянул в глаза Жиля, словно не поняв, о чем тот говорит, и задумчиво произнес:
- Единственная остававшаяся у меня надежда… ее я возлагал на Аахен.
Затем вернулся к камину, положил одну руку на каминную полку, а пальцем другой нежно провел по раме одного из портретов своего сына.
- Ваше величество имеет в виду конгресс в Экс-ля-Шапель? - уточнил Жиль.
И тут же прикусил язык. Черт побери! Нечего вести себя так, словно перед ним живой памятник. Это - его отец, родитель, мечту увидеться с которым он лелеял всю свою жизнь. Разве можно быть таким опрометчивым?
- Я не питаю никаких иллюзий. Эти венценосцы, приверженцы традиции, все они единогласно высказались за то, чтобы я находился в изгнании, под наблюдением британских властей, до скончания моих дней, - сказал он и, обернувшись к Жилю, добавил: - Лучше уж мне было бы остаться в Египте императором Востока.
Он направился к своей кровати, взял лежавшие на покрывале бумаги и, перечитав одну из них спросил:
- Она… Клер-Мари… жива?
- Умерла, когда я был еще ребенком.
- Как к вам попали эти письма?
- От моего деда.
- Дня не проходит, чтобы я о ней не вспоминал. Наше последнее свидание было горьким. Она сказала, что не хочет ребенка. Что разлюбила меня. Это было жестоко. Однако послание, которое вы мне дали, все проясняет.
- Она никогда не забывала ваше величество.
- Я возвращался в Сёр. И не один, а несколько раз. Но ее отец знать меня не хотел, он твердил, что его дочь меня не любит, и в их доме я - нежелательная персона. В последний мой приезд я узнал, что он погиб, а она бесследно исчезла.
- Она убежала из дома, государь. И родила в Париже.
- Как она умерла?
- У моей матери не было достаточных причин, чтобы жить, - Жиль напустил на себя печальный вид.
- Н-да, - молвил Бонапарт. - Отец Клер-Мари не ошибался. Эх, если б я знал об этом письме… если бы хотя бы догадывался о том, что происходит на самом деле… Я увез бы ее с собой… Если вы, - продолжал император, пряча письма за портрет своей супруги, - действительно намерены задержаться на какое-то время на этом острове, мы иногда могли бы встречаться и беседовать.
- Для меня нет ничего более приятного, чем быть полезным вашему величеству.
- Я хочу показать вам кое-что, прежде чем вы уйдете.
Жиль проследовал за императором. Они прошли через рабочий кабинет - такую же маленькую комнатушку, как и спальня. Затем пересекли столовую, освещенную только тем светом, что просачивался через стекло в двери, и вошли в салон - помещение более просторное и не такое темное, с двумя не зашторенными окнами, выходившими на запад. Обстановка здесь, однако, поражала скромностью, почти аскетизмом. В углу стоял стол с шахматной доской и расставленными для игры фигурами.
Император приблизился к незажженному камину и взял с полки мраморный бюстик ребенка.
- Это - мой малыш, Римский король. Прошло более пяти лет, как у меня его отняли. С тех пор я не получил от него ни весточки. Мой мальчик - единственный, кто меня не предал. Когда императрица забирала его, собираясь увезти с собой в Австрию, знаете, он кричал: "Я не поеду!" Воистину, достойный сын своего отца. Но сейчас его воспитанием занимаются мои враги. - Наполеон держал бюстик с благоговением, словно величайшую святыню. - В этом доме все, в том числе прислуга, думают, что у меня нет ушей. Но они ошибаются. Все шепчутся, уверяют, что этот бюст - подделка, мистификация. Что он выполнен не с натуры. Я этому не верю. Вы допускаете, что отец может дать обмануть себя, попасться на такую грубую уловку? Что я не способен узнать собственного сына? Нет, я своего сына всегда узнаю. Ибо он моей крови.
Он поставил бюстик на каминную полку и вдруг, словно под влиянием небывалого порыва, невообразимого для человека, который редко кого удостаивал рукопожатия, подошел к Жилю и возложил руки ему на плечи, крепко и в то же время деликатно сжимая их. В тот миг он выглядел беспомощным, всеми брошенным, разуверившимся человеком, который, находясь на краю могилы, хотел поверить в чудо.