"Истинно, что без меры, - горько подумалось Иоанну. - Тут первым делом заботу проявлять надо, а они, как петухи надутые, вышагивали, а сходни - не покои в Кремле…"
Что там за большое и черное плеснуло в воде по правую сторону сходен - никто так и не понял. То ли рыба какая, навроде многопудового старика сома, то ли, как потом переговаривались вполголоса, сам водяной захотел заполучить к себе в гости кого-нибудь из царской семьи. Да оно и неважно. Гораздо важнее то, что именно с этого самого момента случайность стала накладываться на случайность, сплетаясь в большой страшный клубок.
Каждый гвоздок на Руси к тому времени уже не был на вес золота - прошли те времена. Тем не менее железо еще продолжало цениться достаточно дорого, а потому - просто из экономии - доски на сходнях не были прибиты. При укладке их вогнали в выдолбленные пазы поперечных бревен и на том успокоились - и так сойдет. Но бревна от сырости к тому времени изрядно подгнили, а потому доски уже ходили ходуном. Правда, еще держались, но еле-еле, до случая.
Разболтались и вбитые некогда вертикальные столбы, на которых лежали сходни, так что теперь все сооружение представляло собой весьма шаткую конструкцию, напоминающую неустойчивые качели, которые подрагивали, выгибались, тряслись и только что не ходили ходуном, поскольку тяжесть проходивших по ним в обычное время людей была невелика.
Когда Иоанн шел по ним с Анастасией, они лишь слегка прогибались, предупреждающе поскрипывая. Но их было всего двое и весили они никак не больше десяти пудов - словом, пустяк. Царская свита - дело иное. Тут каждый из бояр или князей о пяти, а то и шести пудов, и это самое малое. Если же он напяливал на себя зерцало и прочие доспехи, то тут и вовсе бери семь-восемь. Примерно столько же весили и мамки с няньками. Среди них худосочные - такая же редкость, как и среди бояр. Одна кормилица Олена Варфоломевна чего стоила. Стать - дух захватывает, рост - сажень с лихвой, а грудь - в чугунок ведерный не втиснуть. И вот когда все они ступили на сходни, тут-то старое сооружение и подвело.
Нет, доски держались. Кряхтели, скрипели, постанывали и изрядно прогибались под ногами идущих, но держались. Зато несколько столбов, вбитых в дно реки, от такого напряжения уже постепенно начало крениться. Немного, совсем чуть-чуть, практически незаметно для человеческого глаза. Хотя как знать, скорее всего, и они бы выстояли, если бы не это черное и большое, с шумом выскочившее на мгновение из воды, облепленное какой-то зеленоватой склизкой тиной. Все тут же шарахнулись на левую сторону.
Первым оступилась не мамка - брат Данило, шедший по правую руку от нее. Он-то невольно и толкнул ее. Находившийся слева, ближе к воде, Никита Романович поддержать не сумел, поскольку сам уже подался к краю, поскальзываясь и непроизвольно пытаясь в своем падении ухватиться хоть за что-то. Свойственно такое человеку, вот он и…
Ухватиться же можно было только за локоток мамки, на котором уютно почивала голова младенца и который был не просто рядом с рукой Никиты - он находился в его руке… ради вящего сбережения дитяти Анастасии Романовны. Теперь это звучало не просто смешно, а как злобная издевка.
Ну а дальше все произошло мгновенно. Левый локоток мамки ушел вниз, и, решив, что та поскользнулась и пытаясь помочь, Данило Романович поддержал ее за правый локоток, отчего тот еще больше приподнялся и плавно вниз же, устремляясь крошечной лобастой головкой - умненьким бы вырос, поди, - в непроглядную водяную темь полетел Дмитрий.
Спеленатый кулек вошел в воду почти без всплеска и брызг, отчего никто поначалу даже не понял, что произошло. Да и кому там понимать, когда столбы накренились еще больше, раздвигая бревна, и доски одна за другой стали выскакивать из с пазов. Может, и спасли бы младенца, если бы тут же кинулись за ним следом, но в том-то и беда, что сопровождающие не прыгали в воду - они с шумом, криком, гвалтом и диким ором валились в нее, образовав эдакую импровизированную купальню.
Тут уж доброй половине было вовсе не до дитяти, поскольку не умели плавать, а умеющим мешали прочие, которые дико голосили и цеплялись за что ни попадя - глубина в тех местах была небольшая, сажени две, но для того чтоб утонуть, вполне достаточная.
Кстати, одну из нянек так и не нашли. Лишь много позже ее распухшее тело выловили местные рыбаки. Вторую, мамку по имени Мялица, которая как раз и несла Димитрия, вытащили, но не сумели откачать, о чем Иоанн очень сожалел - хоть было бы на ком отыграться за смерть малыша. Конечно, по здравом размышлении она тоже была как бы ни при чем, но какое может быть здравое размышление в такие минуты?
Отыскать в и без того мутной, а тут ставшей и вовсе взбаламученной воде небольшой сверток, нащупать его вслепую на дне и без того задача из трудно выполнимых. К тому же свою лепту в его гибель внесла и река. Шексну не назовешь быстрой, а тем паче стремительной. Будучи притоком матушки Волги, она во всем брала пример с нее, в том числе и в плавности с величавостью. Однако какое-никакое течение в Шексне имелось. И пускай сыскали Димитрия совсем недалеко - всего в трех-четырех саженях от места падения, - но и на это ушло время. Драгоценное время.
Вот так оно и скопилось в кучу - недосмотр, безалаберность, случайность, совпадение… А вместе получилась страшная трагедия, еще больше ужасающая своей вопиющей нелепостью. Никогда в истории Руси ни до ни после не было такого, чтобы наследник престола взял и утонул, да еще в таком возрасте. Что это - рок, проклятье, судьба? Нет ответа. Да и, пожалуй, никогда не будет.
Иоанн все это видел с ладьи. Глаза глядели, а ум принимать не хотел - уж очень оно страшно. Вышел из ступора чуть после - от истошного крика Анастасии. Хорошо, хоть успел прыгнуть сзади, ухватив ее за плечи. Не удержи он ее - и она бы шагнула следом за всеми в воду.
"Хоть тут я на что-то сгодился", - подумал Иоанн с какой-то усталой безысходностью и тут же уловил шепоток: "Сто рублев не пожалею, сто рублев тому, кто оживит". Это приговаривал Данило, склонившись подле дитяти.
"Ишь, даже тут поскупился, - больно кольнуло в сердце Иоанна. - Я им и то, и это, а он - сто рублев. Мог бы хоть до тыщи увеличить".
И тут же, словно услышав его ироническую рекомендацию, раненым зверем истошно заорал младший:
- Все! Все вотчины пожалую! Все, что есть, продам, последнюю рубаху сыму - тока спасите дите!
"Вот это по-нашему, по-русски, - снова как-то отчужденно подумалось Иоанну. - Хотя это он теперь на посулы горазд, а ежели бы и впрямь дите откачали - нешто отдал бы земли? Известно, как кто тонет - топор сулит, а яко вынут - топорища не допросишься, - и пообещал в душе: - Ну ничего. Коли чудо случится - сам проверю, чтоб слово сдержал, как обещался. До последней рубахи, - но тут же безнадежно вздохнул: - И свою бы отдал, господи, лишь бы ты чудо явил".
Он вновь поднял голову вверх. Жаворонок по-прежнему не унимался, заливаясь в вышине.
"Душу к ангелам провожает, - понял он. - Стало быть, не будет никакого чуда. Недостоин ты того, Третьяк".
Неимоверным усилием воли он заставил себя сделать шаг вперед, и вновь в памяти всплыли его же горделивые слова:
- Вот вернемся с богомолья, так я его ходить обучу. Ножонками будет топ-топ.
- Ты притомишься, только глазыньки закроешь, а он тебе на спинку заберется и топ-топ. Вовсе отдохнуть не даст, - поддразнивала Анастасия.
- Так он и сейчас уже по мне коленками сучит - какая разница? - возражал Иоанн. - А что разбудит - оно и правильно. Негоже дрыхнуть, царь-батюшка, вставай-поднимайся, иди державу уряжать, чтоб она в наследство мне крепенькая да ладненькая досталась, как я сам. - И ловил, хватал визжащего Димитрия сзади за маленькую пухлую розовую ножку.
"Ныне бы поймать", - подумал сокрушенно, делая второй шаг, а следующего сделать не дали - помешали братья, рухнув как подкошенные прямо ему под ноги, распластавшись по глинистой земле, где не осталось травы - всю изрыли, пока суетились подле царевича.
Хорошо еще, что молчали, иначе непременно натолкнули бы на грех - обоим самолично бы глотку порвал, да не ножом засапожным - зубами кадыки повыдирал бы, чтоб мясо на зубах захрустело, чтоб…
Но они молчали, даже не пытаясь поцеловать его сапог. Только Данило ухватил его было и водрузил толстую подошву прямо на себя. Мол, убей государь - на все твоя воля. А у Иоанна пустота в душе, безнадега дикая, хоть волком вой. Только и сказал брезгливо, со смертной усталостью в голосе:
- Пошли вон с глаз моих долой, псы безродные.
Сказал, что на языке было, не мысля особо, а вышло - хлеще и не придумаешь. Коль "безродные" - стало быть, отечества он их лишал, отторгая от всего честного старинного рода и оставляя лишь имя собственное, и получилось, что были Захарьины, а стали Данило да Никита, не пойми чьи. Так, приблуда какая-то. И теперь им оставалось лишь надеяться, что снимет он когда-нибудь с них опалу, смилостивится, а до тех пор…
И поползли они, будто собаки, в разные стороны.
Иоанн же дальше, в сторону треклятых сходен подался. По пути остановился лишь раз - подле царицы, спросив безучастно:
- Жива ли?
Но безучастие было притворным. Чуял, да что там, знал, убежден был - скажут худое, и он тут же повалится замертво. Не снести ему две смертушки подряд, нипочем не снести. Одно дело - когда человек болеет подолгу, да тяжко. Тут уж поневоле к неизбежному готовишься, исподволь сам себя приучаешь, пусть того и не желая.