Единственная пока реальная зацепка, которая имелась у Сибирцева - о ней разговаривали с Нырковым перед отъездом сюда, и нет, не так уж плох был тогда Сибирцев, - это фельдшер Медведев. Взял его Илья еще в марте по подозрению в связях с бандитами: лекарства там и прочее. А Сибирцев нашел на острове подтверждение куда более серьезных его дел. Должно быть, размотал по этим данным Илья фельдшера… Но мало этого, мало! И времени нет. Совсем нет никакого времени. Когда заговорят пушки, поздно будет думать: кто свой, кто чужой, а кто, вообще, сбоку припека. Если уже не заговорили, похоже, вовсе не гроза движется с юга…
Однако что ж не идет поп? Никак за него не мог уцепиться Илья, хотя говорили про попа всякое. Но - осторожен был. Что ж это он нынче: просто сорвался со своей проповедью или сведения какие получил? Так-то, в открытую, с амвона, да анафему большевикам? Неосторожность или тонкий ход?
Должен был, по мнению Ныркова, клюнуть отец Павел на Сибирцева. Как же, раненый офицер, товарищ Сивачева. А где служил Яков? Далеко, у Семенова. Все должно сходиться… Потому и "доктор" Нырков в госпитале предупреждал Машу, и сам Сибирцев просил женщин не особенно распространяться о своем приезде. Достаточно посторонних слухов. Часы вон привез - семейную реликвию, поправляется понемногу, сельскими делами не интересуется. Елена Алексеевна, понял он, вообще мало в чем разбиралась, она и сейчас толком-то не догадывается, у кого служил сын: у красных или у белых. Маша - другое дело. Умная она девушка. Но чем меньше и она будет знать, тем лучше. В первую очередь для нее самой…
Не идет батюшка. Отец Павел… Как тебя в миру-то кличут? Говорил ведь Илья… Амвросий Родионович Кишкин. Да… Родственник известного тамбовского землевладельца, члена цеха партии кадетов, тоже Кишкина. Хороши родственнички.
Ну, так что делать? Пойти и притвориться спящим или подождать, покурить еще?
"Ладно, последнюю", - решил Сибирцев и свернул самокрутку…
В саду послышался шорох шагов, как будто шло несколько человек. Кто-то сипло и тонко откашлялся, приближаясь к дому.
На террасу поднялись давешний старик в замызганной рясе и высокий, представительный, средних лет мужчина в серой тройке. Пышная борода его и усы отливали красной медью. Волнистая темная грива ниспадала на плечи. В руках - трость с костяным набалдашником. Старик нес прикрытую вышитым полотенцем большую плетеную корзину. Он поставил ее на пол и, отдуваясь, низко поклонился.
- Мир дому сему! - спокойно и по-деловому произнес бородатый, но руки с тростью вознес торжественно и широко.
Сибирцев встал с кресла, одернул гимнастерку и шагнул навстречу гостям. Слегка склонил голову.
- Отец Павел… - начал было старик, но бородатый остановил его властным жестом.
- Матушка предпочитает, когда меня зовут Павлом Родионовичем, - приветливо сказал он и, протянув руку Сибирцеву, улыбнулся.
- Михаил Александрович, - приняв игру и тоже улыбаясь, представился Сибирцев, слегка прищелкнув начищенными днем сапогами. - Прошу садиться.
Он подождал, пока сел священник, а после и сам опустился на стул. Старик по-прежнему стоял возле корзины.
Минуту откровенно разглядывали друг друга, затем священник принял более свободную позу, скрестил ноги и передал старику трость. Тот почтительно принял ее и отошел.
- Позвольте принести глубокие извинения, - начал священник, - за столь поздний визит. Дела, знаете ли, мирские, паства.
- Понимаю, Павел Родионович, и благодарю, что не сочли за труд навестить страдающего, - снова улыбнулся Сибирцев. - Глубоко ценю ваше время. Это для меня оно сейчас пустой звук, нечто, знаете ли, эфемерное.
- Осмелюсь возразить, время, особенно в наши дни, весьма вещественная категория.
- Верно, но не для валяющегося в койке безо всякой пользы бог весть сколько дней.
Священник понимающе покивал.
- Давно ли прибыли в наши Палестины?
- Я уже ответил на ваш вопрос, Павел Родионович. Привезли сюда в беспамятстве, а когда наконец увидел белый свет, потерял счет дням. Понимаю, грешен, но действительно вовсе запутался. А спросить отчего-то неловко. Думаю, недели две-три… Извините, Павел Родионович… - Сибирцев глазами показал на старика.
- Ах да, - вспомнил священник. - Егорий, ступай-ка сюда… Моя разведка, Михаил Александрович, - он через плечо указал большим пальцем на старика, - донесла, что вы не будете противиться, если мы обставим наше знакомство соответствующим образом.
- Ни в коей мере, Павел Родионович. Но, к великому моему сожалению… и смущению, не могу играть роль хлебосольного хозяина в силу понятных вам причин. Да и хозяина вообще, если говорить честно.
- Я учел это обстоятельство, а потому omnia mea mecum porto, как говаривали древние.
- М-да-с. Beati possidentes, Павел Родионович, - столь же расхожей латынью ответил Сибирцев. - Ну что ж, милости прошу. Распоряжайтесь. Я ведь даже, грешным делом, не знаю, где в этом доме посуда. Пройти на кухню, полагаю, можно через эту комнату, - Сибирцев показал на дверь, - а дальше по коридору. Видимо, там она.
- Не беспокойтесь, уважаемый Михаил Александрович. Матушка обо всем позаботилась. Егорий, приготовь… Прошу покорно, - священник протянул Сибирцеву открытую коробку папирос.
- Бог мой, асмоловские! - удивился Сибирцев. Он взял папиросу, понюхал ее с явным наслаждением и печально покачал головой. - Было, все было…
Старик между тем расставлял на разостланном полотенце тарелки с нарезанным окороком, мочеными яблоками, солеными огурцами, крупными кусками жареного мяса. Поставил стопки, разложил приборы и в конце извлек со дна корзины бутылку водки. Столько всего было теперь на столе, что можно было подумать, будто батюшка собрался на пикник.
- Егорий, - обернулся священник. - Можешь причаститься, да ступай себе в сад. Я окликну тебя.
"Только бы с Баулиным не столкнулся", - мелькнула у Сибирцева тревожная мысль.
Старик вытащил из-под рясы стакан, плеснул в него водки, в пояс поклонился, на что священник благосклонно кивнул ему, и опрокинул стакан в рот. Утерся рукавом и поспешил в сад.
- Ну-с, Михаил Александрович, прошу.
"Машеньку бы сюда", - с сожалением подумал Сибирцев, но понимающе склонил голову и взял бутылку, чтобы наполнить стопки.
Священник пил и ел аппетитно, со вкусом. Брал руками крупные куски мяса, откусывал, раздувая щеки и широко двигая бородой. Видно было: не привык отказывать себе в удовольствиях и понимал в них толк. Сибирцеву же кусок не шел в горло. Ныла рана, сказывалась дневная усталость. Он лишь выпил пару стопок водки и теперь медленно жевал ломтик ветчины, казавшийся ему жестко-резиновым.
Наконец священник вытер жирные пальцы концом полотенца, расстегнул верхние пуговки жилета и потянулся к папиросам.
- Я замечаю, вы не горазды по этой части, - сказал он, кивая на остатки пищи. - А зря… В лихое время сей дар божий, пожалуй, единственное услаждение бренной нашей плоти.
- Зато вы, батюшка, - с усмешкой заметил Сибирцев, - не в обиду будь сказано, олицетворяете наш здоровый российский оптимизм. Редко теперь встретишь подобное роскошество.
- Грешен, грешен… Ну, да бог простит… Позвольте полюбопытствовать, давно вопрос держу: вы родственником приходитесь уважаемой Елене Алексеевне?
- Нет. Сослуживец ее сына.
- А-а, - понимающе и словно разочарованно протянул священник. - Стало быть, с Яковом Григорьевичем… Понятно. И давно изволили видеться?
- Да уж с год, пожалуй.
- Любопытствую, что привело вас в бедные наши края?
- Дела, дела, - со вздохом ответил Сибирцев. Он внимательно и строго посмотрел в глаза священнику и добавил: - Вам, как пастырю духа человеческого, могу сказать. Но… вы меня понимаете?
- Тайна исповеди… - с укоризной начал Павел Родионович.
- Это не исповедь, - перебил Сибирцев. - Не обижая ваш сан, замечу, что исповедоваться не люблю. Отвыкли мы там от этого занятия. Я о другом. Нет больше Яши… Якова Григорьевича.
- Да что вы говорите? - сложив ладони и делая испуганные глаза, прошептал священник. - И они, - он поднял глаза вверх, - это знают?
- Полагаю, догадываются, - сухо отрезал Сибирцев.
- Боже, горе-то какое! - священник истово перекрестился.
- Горе, говорите? - с жесткой иронией протянул Сибирцев. - Эх, Павел Родионович, вас бы туда на минутку… В Омск, в Иркутск, в Харбин. Вы бы узрели горе. Оборванные, окровавленные, обмороженные… По пояс в снегу. Со штыками наперевес. А все трещит и рушится… Страна в крови и огне. Чехи, поляки, японцы, хунхузы рвут Россию на куски, давятся, а глотают… А наш блистательный адмирал раздавал служивым папироски. Похабство! Вот где истинное горе-то, Павел Родионович… - Сибирцев закрыл лицо ладонями. - Кровь и смрад. Где она - единая и неделимая? А? Профиршпилились, игрочишки поганые… Впрочем, вы правы, каждое семейное горе - тоже горе… Совести не хватает, смелости сказать им честно… Вот и живу.
Священник слушал, печально кивая головой, сдержанно покашливая в кулак.
- Вы, стало быть, - сочувственно заметил он, - прошли все испытания… Великие терзания духа…
- Казнь духа, Павел Родионович.