В комнате возле стола, заваленного папками, рыжебородый мужчина в штатском. Ему уже, конечно, за сорок. Волосы наполовину седые. Лицо бледное. Голова перевязана бинтом. Нос заостренный. Он смотрит на меня не пристально, а напряженно, словно между нами туман. Может, голова у него трещит. А может, вообще такая подлая манера смотреть на людей.
- Это он, - коротко выдыхает тонкогубый.
Капитан Долинский молчит. Потом опускает глаза, перебирает папки. Кажется, бесцельно.
- Позвольте сделать заявление, господин капитан, - говорю громко я. - Человек, который задержал меня, - большевистский агент. Я видел его сегодня в партизанском отряде.
- Кто вы? - Долинский вновь смотрит на меня, на этот раз, кажется, тумана между нами нет.
- Поручик Корягин. Офицер связи кавалерийского корпуса генерала Юзедовича.
- Документы?
- Я бежал из партизанской тюрьмы. Документы у меня отобрали партизаны.
- Он говорил, что послан в разведку штабом девятой армии красных, - сказал тонкогубый.
- Это правда? - спросил капитан.
- А что другое я мог сказать?
Долинский поморщился, потер пальцами виски:
- Заприте поручика в чулан. Я допрошу его позже.
Приказание выполнено.
Я сижу в квадратном четырехметровом чулане, двери которого выходят на террасу. По маленькая отдушина выглядывает прямо в коридор. Одновременно она служит и окном. Слабый мерцающий свет проникает сквозь нее. А мои глаза уже привыкли к темноте. И я хорошо различаю пустые полки, табурет. На отдушине, разумеется, нет стекла и решетки тоже нет. Но она крохотная. Даже голова моя сквозь нее не пролезает.
Часового у чулана не поставили. Часовой ходит перед террасой. Но дверь крепкая. Ее без шума не сломаешь.
Духота.
А керосином прет от шинели - до тошноты. Я стаскиваю ее, бросаю на пол. Но запах керосина не исчезает. Наоборот, усиливается. И вот тогда у меня возникает желание распрощаться с шинелью окончательно. Я с надеждой смотрю на отдушину...
За стеной в коридоре тишина. Может, офицерье дрыхнет после обеда... Дрыхнет, похрапывая и причмокивая.
Скатав шинель в этакую длинную и гибкую колбасу, я подвинул к стене табурет. Забрался на него. И начал не спеша просовывать шинель сквозь отдушину. Сейчас все зависит от случая: пройдет или не пройдет кто-нибудь из белогвардейцев по коридору.
А пока была тишина. Когда шинель почти полностью скрылась за стеной и в отдушине торчал лишь край ее подола, похожий на огромный фитиль, я чиркнул зажигалкой. И поднес к шинели желтый ноготок пламени. Керосин вначале вспыхнул рыже и ярко, потом закурчавился копотью. Я спрыгнул на пол, поднял табуретку. И ее ножкой окончательно вытолкнул шинель за стену.
Оставалось ждать. При падении огонь мог угаснуть, но мог разгореться еще сильнее.
Вскоре клубы дыма повалили в отдушину.
Хорошо. Все идет хорошо! Еще немного...
А вот уже кто-то кричит:
- Горим!
Захлопали двери, зазвенели стекла. Понятно. Горел ведь коридор. И господам, чтобы выбраться из дома, пришлось пользоваться окнами.
Плечом наваливаюсь на дверь. Крепко стоит, проклятая! Толчок. Еще раз... Трещит наличник. Дверь распахивается...
Толстомордый фельдфебель с ведром кричит мне:
- Посторонись, ваше благородие!
Во дворе толпа зевак из гражданских. Я сбегаю с террасы, ору во все горло:
- Песок! Давай песок! Не то рванет, мать твою!..
Народ шарахается. Мне легко удается затеряться в толпе.
9. Сгорихата (продолжение записок Кравца)
Синь, заволакивающая город, ступает на цыпочках. Она крадется по веткам, улицам, крышам. Жмется к заборам. Густеет под ними. И улицы сужаются. Худеют.
Прежде я никогда не замечал, как наступает вечер. Не было времени присматриваться к красотам природы. Даже не подозревал, как неохотно земля со светом расстается. Норовит промедлить, словно влюбленная.
А мне это на руку. Я сижу между бочками (здесь какой-то склад бочкотары) и при робком закатном свете вижу улицу Святославскую. Она и в самом деле короткая. Четыре дома - по одну сторону, четыре - по другую. И под горой вот этот полузаброшенный, неохраняемый склад.
Дом восемь - напротив склада, чуть левее. Мне думается, что Микола Сгорихата не повторит моих ошибок и не пойдет через центр города. На аэродроме товарищ Каиров говорил, что Микола уже как-то бывал в Туапсе. Значит, скорее всего, он будет пробираться на Святославскую тихими горными улочками. Подальше от контрразведки и комендантских патрулей.
Он должен прийти сегодня вечером. Если, конечно, ничего не случится...
Вот и вечер. Хорошо, что лунный. Полная луна, яркая. Важничает над горой, словно выкрикнуть хочет: "Смотрите! Любуйтесь!"
Дом номер восемь выглядит при лунном свете многозначительно и таинственно, как замок. Он двухэтажный, с остроконечной крышей, не прячется в глубине сада, подобно большинству других домов. Он стоит совсем близко, у забора из редкого, невысокого штакетника. В сторону улицы выходит четыре окна. Все темные. Кроме одного на втором этаже. Там мерцает огонек. Но окно завешено плотной шторой.
Возле соседнего дома на скамейке сидят трое мужчин. И еще женщина, закутанная в платок. Один из мужчин играет на гармошке. С большим мастерством и душевно.
Прохожие появляются на улице очень редко. Ничего удивительного. Святославская улица что ни на есть самая окраина.
Роса охлаждает пустые бочки, сухую землю и мою непокрытую голову. Продираясь сквозь толпу, я потерял фуражку. Не беда. На дворе весна. И Черное море рядом. Хотя, честно говоря, вечера все-таки здесь прохладные.
У меня пересохло в горле. Давно хочется пить. А колодец метрах в сорока. В конце улицы. Но я не могу больше рисковать, добравшись с такими трудностями до цели. А может, никакого риска в этом нет. Не знаю. Не имею опыта работы в тылу врага. И делаю одну ошибку за другой. Хватит ошибок! Люди сутками, случается, не пьют и не умирают. Терпение - лучший друг разведчика. Это мое собственное открытие, не вычитанное, не услышанное. Правильно оно или нет? "Правильно" - от слова "право".
Имел ли я право бежать один, подвергая Сергея Сорокина смертельной опасности?
Если рассуждать по-простому, то мы обязаны стоять друг за друга, как на кулачной схватке. Сам погибай, а товарища выручай. Бежать - так вместе, под. пули идти - тоже вместе. Это и есть братство. Это и есть плечом к плечу.
Но а с другой стороны... Я теперь не я. Не Димка Кравец - красноармеец второго отделения первого взвода третьей роты. А разведчик. И взял меня товарищ Каиров к себе не за красивые глаза, а по партийной рекомендации. И я обязан оправдать доверие. А война - она жестокая. Она без жертв, без риска, без мужества не бывает. И тут уж как кому повезет.
Успокаиваю я себя такими размышлениями... Вдруг вижу, возле колодца человек покачивается. Похоже, под хмельком. А мне воды хочется. Трудно передать как. И слежу я за этим человеком, точно в цирке за клоуном. И замечаю... Нет, быть не может! Микола Сгорихата в разведке - и вдруг пьяный! А если он прикидывается. Пьяный наверняка не вызовет подозрений у военного патруля и у контрразведки.
А возможно, мне мерещится? Внушил себе. И вот в каком-то забулдыге чудится Сгорихата.
Бочка за моей спиной покачнулась. Значит, налег на нее с силой. А пьяный поворачивается. И луна ему в лицо. Эх, была не была!
Засидел я ноги. Покалывает в икрах, когда иду к колодцу. Но теперь уже не сомневаюсь, что передо мной Сгорихата. В стеганом ватнике. Мятой кепке.
- Ты меня узнаешь, Микола? Это я, Кравец!
- С поручиком Кравцом не знаком.
- Нализался, чертяка! Голову тебе оторвать мало. Я себе все жилы вымотал, чтобы встретить тебя здесь.
- Говори спокойно, - просит Сгорихата и тихо стонет.
- Я от товарища Каирова. Он послал предупредить тебя, что явка на Святославской, восемь, провалена. Ею пользоваться нельзя. Но твое задание остается в силе. Уходим скорее отсюда.
Обнимаю его за плечи. На этот раз он стонет громко:
- Ранили меня, Кравец. Прострелили плечо левое. Кажется, ключица перебита.
- Дела... - растерянно произношу я. Неторопливо идем к моему убежищу. Я поддерживаю Миколу за здоровый локоть. Но все равно при каждом шаге лицо его искажается от боли.
- За бочками, в безопасности, и обмозгуем, что делать. Я здесь уже часов шесть отсиживаюсь.
Помогаю Миколе опуститься на покрытую росой землю. Он прислоняется здоровым, правым плечом к бочке. Говорит:
- Попробуй стащить с меня ватник. Нужно бы хоть чем перевязать... А то я приляпал на рану шмоток рубашки.
Расстегиваю ватник. Осторожно тяну за рукав. Микола корчится от боли. Голова у него горячая. И сам словно прогретый солнцем.
- Слушай, - говорю, - кажется, не с того бока. Давай сначала с правой стороны потащим.
- Погоди! - вертит головой Микола. - Лучше о деле. А то, чего доброго, я еще отключусь.
- Что ты! - успокаиваю я. - Если сразу не убили, если на своих двоих топаешь, значит, рана несмертельная.
- Все верно. Да, кажись, крови много утекло.
Ощупываю ватник - липкий, набухший. Относительно крови Сгорихата не ошибается. Тихо, едва слышно произносит:
- При штабе Кубанской армии есть офицер контрразведки. Капитан Долинский.
- Знаю такого, - спокойно говорю я.
- Откуда? - встрепенулся Микола.
- В гостях у него был. Чай не пил, но в чулане, где раньше варенье хранилось, сидел.
- Ты проще мне объясняй. Не улавливаю я, когда шутки шуткуешь, а когда дело толкуешь.
- Задержали меня белые. Да я сбежал.
- Молодец, - прохрипел Сгорихата.