Все шли в горы теперь. Туда вели следы копыт и тени костров. И волчата плелись туда же - в горы, только потому, что некуда им было идти и нет Михры, который растолковал бы, что к чему.
Через несколько дней на берегу озера они наткнулись на большое, разоренное кочевье - шатры были разметаны по земле, тут и там были следы лошадиные, овечьи, коровьи. Здесь прошло не одно стадо, все было уничтожено, и растоптано. На каменистом выступе лежало голое, тощее тело привязанное за волосы, за руки и ноги к деревянным кольям. Сотворив охранный знак, Ашпокай взглянул на лицо мертвеца и вздрогнул - это был сам паралат.
- Кто-то разграбил царскую стоянку, - объявил он остальным, - а потом осквернил тело паралата. Разбойники могут быть где-то здесь, смотрите по сторонам.
Каждый, проехав мимо мертвого царя, опустил голову и снял шапку. Мальчишки просто не знали, что им сделать теперь, как поступить с телом. Потому они просто проехали мимо.
Они шли все дальше, - к темным от леса холмам, прочь из степи. В темной ложбине, укрытой от посторонних глаз густым кустарником, они остановились на ночлег, и развели костер. По ночам было еще прохладно, младшие сидели на земле, стучали зубами и жались к костру, старшие договорились по очереди сторожить стоянку. Первым был Атья.
Ашпокай решил спать верхом. Он прижал щеку к жесткой, стриженной гриве Дива и задремал. Сквозь сон он еще различал встревоженное дыхание Рахши. Конь-велиан тянул поводья и рвался к хозяину своему. Вдруг кто-то ударил его в бок. Он отмахнулся спросонья и увидел испуганного Атью.
- Там… я видел… переалата!
- Что? Что такое?
- Паралат, живой, на коне… - Атья не договорил, из темноты выступили какие-то фигуры. Среди них - не мерещится ли? - была одна, сутулая, в остроконечном колпаке, как…
- Паралат! - закричали в голос Инисмей и Соша.
Мальчики вскочили, кто-то выхватил из костра тлеющую головешку и ткнул ее в темноту.
И вдруг откуда-то вышел огромный пес, отливающий серебром в свете огня. Мальчишки закричали, сбились в кучу, затаптав костер, лошади заржали, и захрапели, но Див отчего-то остался спокоен. Тогда паралат поднял руку в приветственном жесте, и выехал вперед.
"Бактриец!" - Ашпокай сразу узнал это лошадиное, печальное лицо и перстень на руке ашавана, такой же, как у Михры.
- Мы помним бактрийца Салма, - произнес он вслух. Лицо вожака прояснилось.
- Да, Салм - зовут меня, - отозвался бактриец. - Я вольный степняк, - А это, - он махнул рукой на маячившие позади фигуры - это моя ватага. А вы кто такие? Кажется, ты…
Он, похоже, узнал их теперь, это был он, точно он, только в одежде паралата, но такой же вздорный и угрюмый.
"Салм… ящерица, - только и подумал Ашпокай - какое все-таки дрянное он себе подобрал имя".
- Ты убил паралата! - закричал Соша, хватаясь за бок. - И сейчас ты в его одеждах!
- Паралат сам отраву выпил, - отозвался кто-то из-за спины бактрийца. - Позор паралата пережил его самого. Мы лишь привязали тело, как велит наш Господь Ахура-Мазда.
"Ахура… Мазда… - пронеслось в голове Ашпокая - что это - сон? Похоже на сон, этот ашаван… бактриец, или кто он такой? Все перепуталось…".
- Когда паралат сделал то что он сделал, - говорил бактриец. - Его же ватага все и растащила. Нам почти ничего и не досталось. Первым делом они весь скот угнали, и всех лошадей. Кто-то замешкался - не поделили ватажники одежду и оружие, подрались. Тут мы застали их. Они все побросали и кинулись наутек. А тело паралата оставили на земле.
- Быть… не может! - проговорил Ашпокай. - Быть не может!
- Хватит слов, - сказал Салм властно. - Вы с нами пойдете. У вас нет выбора.
Молодые волки загалдели наперебой, кто-то сжал кулаки, кто-то схватился за чекан.
- Нет! Выбора! - повторил Ашпокай, и тут же повернулся к ребятам и крикнул. - Слушайте меня, волки! Я брат Михры и говорю от имени вашего вожака. Мы поедем с этим Салмом. Мы знаем его - я, Соша и… Инисмей тоже… он хороший человек, даю слово!
И волчата послушались его. Наверное, они так устали, так оголодали, что готовы были слушаться любых приказов. А может быть, увидели они в нескладном, рыжем Ашпокае наконец, Михру, или тень его. Сам себе Ашпокай показался взрослым и решительным.
- Веди, Салм, - сказал он. - Мы тебе верим. У нас нет выбора.
Снова и снова приходит Модэ в кибитку и заводит с пленником короткий разговор:
- Денег хочешь? Табуны хочешь? Женщин хочешь?
Говорит он на языке юэчжи хорошо, без запинки. Белобрысый великан поднимает голову и, глядя мимо царевича, произносит короткое одно слово:
"Нон".
"Нон" - значит "нет" у юэчжи. И Модэ, не говоря больше ни слова, уходит. А великана белобрысого снова бьют. Почти всегда это немой Караш, он бьет беззлобно, привычно, юэчжи только рот раскрывает - воздуха перехватить.
Потом пленник забывается, но Караш еще долго сидит возле него и с каким-то любопытством вглядывается в длинное, худое лицо чужака. Непонятно какие мысли гуляют в голове Караша, да и есть ли вообще в ней мысли, или только голодный вздор. Потом Караш уходит, и прекращается все. До следующего визита царевича.
А темник Модэ ночь не спит, мается: то мчится в холодном воздухе по равнине, коня изводит, пока тот не начинает храпеть, то вдруг свистит, и щелкает по воздуху плетью:
- Эй, конокрады! Принесите мне араки побольше!
И тут же приносят ему араку, но он смотрит на нее, кривится и выплескивает все на землю.
- Отравить вздумали? Споить вздумали? Пошли! Пошли! - и гонит от себя слуг плетью.
И нет рядом Чию, который успокоил бы Модэ. Он пропал сразу после боя, сгинул куда-то, старый воробей, и царевич досадовал на него за это.
Благодаря военному искусству Модэ разбил юэчжи, и паралата обратил в бегство. Хунну истребили десятую часть вражьего войска, а сами не потеряли и четырех сотен - как старик и предсказывал.
Но Модэ злился. Модэ беспокоился, и всем было худо от его беспокойства. У отца он был нелюбимым сыном. Шаньюй всегда недобро, с опаской смотрел на дерзкого старшего сына, младшего же, рожденного княжной из бедного рода, он окружал заботой и лаской. Послушным был младший сын.
- Отец, почему мы столько платим Поднебесной за хлеб? - еще мальчишкой спрашивал Модэ. - Мы просто можем прийти и забрать все, что нужно!
- Молчи. Не дорос мне советовать, - отвечал шаньюй. - Мы только начали спокойно жить. Зачем нам воевать? Ваны Поднебесной объединились, у них теперь один правитель. Нам с ними не спорить.
Но Модэ все не унимался, стал подбивать молодых княжичей пойти на Поднебесную в набег. Этого шаньюй не стерпел, и отослал сына к юэчжи, а "чжучи-князем", наследником своим, вопреки закону, назвал Ичиса - младшего сына. Так и получилось, что отрочество прожил Модэ в плену, среди шатров и кибиток юэчжи, пугливо вслушиваясь в незнакомую, гнусавую, и шипящую речь. То был почетный плен - Модэ стал залогом мира между двумя кочевыми народами. Он носил богатое платье, ел и пил в одном шатре с паралатом, и тогда уже презирал его и все обычаи юэчжи. Противно ему было все - как говорят они, как одеваются, как ругаются и смеются.
Сначала при Модэ был его воспитатель Курьяк. Он учил его языку юэчжи, вместе они упражнялись в стрельбе из лука, и рукопашном бою. Но потом паралат решил, что довольно в его стойбище и одного хунна. Курьяк уехал. На прощание он положил руку царевичу на плечо, и сказал так: "Не жди от отца милости. Не жди от юэчжи добра. Ты лисица посреди собачьей своры. Вот это помни". Сказал и ускакал прочь. Модэ запомнил каждое слово - он долго потом не слышал родную речь. А воспитателя своего и вовсе никогда больше не увидел. Говорили, что через пару месяцев, во время охоты Курьяка вместе с конем распорол дикий кабан.
Больше всего Модэ ненавидел князя Малая, который следил за ним. Он ненавидел его жирную шею и обвислые усы. Малай звал сына шаньюя щенком, зверенышем, иногда, в подпитии, он щелкал бичом у Модэ над головой. Он говорил, что если царевич испугается, втянет голову в плечи, он скормит его собакам. Но Модэ не боялся. Он знал, что рано или поздно Малай окажется у него в руках. Но до поры он должен был жить, под вечным его надзором, и вечно следовать за ним.
По ночам он молился степным умертвиям, духам-перевертышам, чтобы спасли, вынесли они его из плена. Он чуял что-то недоброе и каждую ночь, засыпая, играл в загадки с собственным будущим. И всегда выигрывал, находя ответ - отец задумал извести его со свету.
Так и случилось - прошло несколько лет, и хунну напали на юэчжи, и стали вытаптывать их кочевья. Это значило, что все заложники будут убиты.
Про Модэ говорили, будто он задушил своего стражника, но это была ложь - он просто выскользнул ночью из своего шатра, невидимый, быстрый как ящерица, и отвязал от коновязи лучшего коня. Наутро он был в открытой степи, и всадники-юэчжи затаптывали его следы. Но где им было угнаться за таким конем! За самым быстрым конем в табуне князя Малая! И преследователи исчезли, захлебнувшись пылью. Потом говорили, что Модэ спасли его злые чары.
Шаньюй испугался, увидев сына. Испугался и отправил прочь от себя, обратно к юэчжи, но теперь уже с туменом - войском в десять тысяч семей…
И началась у Модэ жизнь странная, в которой главнее всего был план будущего отцеубиства, а все остальное - набеги, охота, пиры - было подобно полуденной дремоте, от которой нет толку, кроме головной боли и смятения мыслей. Все было для Модэ бесконечной забавой. Маялся Модэ каждую ночь, выл от бессилия, стегал кнутом лунные тени, которые трусливо разбегались в стороны. Под утро только сникала его голова, и он засыпал верхом, как озябший ворон на ветке дерева…