Отсюда ему хорошо был виден весь монастырский двор. Пригибаясь, Маркиз побежал вдоль парапетной стенки и, поравнявшись с трапезной, увидел за ее углом таракановский фургон с яркой надписью: "Революционный цирк Псковского губоно". Фургон стоял в закутке, между трапезной и монастырской гостиницей. Рядом у стены привязанные лошади лениво жевали сено. На переднем сиденье фургона, накинув на себя овчинный тулуп, спал какой-то лагутинец. Маркиз закрепил веревку и соскользнул по ней вниз. Когда до земли оставалось не больше сажени, он бесшумно спрыгнул на сено. Спавший лагутинец приоткрыл глаза и, не заметив Маркиза, повернулся на другой бок. Маркиз подкрался к нему и, зажав ему рот, стащил на землю. Связав, кинул его на сено и заглянул внутрь фургона. Ящики с коллекцией были на месте. Маркиз заложил двери фургона палкой и стал запрягать лошадей.
Лагутинский лагерь жил своей обычной жизнью.
Родя со своими приятелями неподалеку от ворот чистил оружие, когда из-за угла трапезной выехал фургон. На козлах сидел незнакомый им человек в шинели, без шапки. Он выехал на середину двора и, направив лошадей к открытым воротам, хлестнул кнутом. Лошади рванулись вперед. Испуганные лагутинцы шарахались в стороны, а Родя вскочил и с криком: "Держи его, робя!" - бросился наперерез фургону. Маркиз выхватил пистолет и выстрелил в воздух.
Кто-то из лагутинцев бросил под ноги лошадям бревно, но лошади взяли это препятствие, и фургон, подпрыгивая, понесся к воротам.
Весь монастырский двор пришел в движение. Наперерез фургону бежали лагутинцы.
- Ворота! Затворяй ворота! - закричал Родя.
Но лошади влетели уже в подворотню. Казалось, ничто уже не остановит их, однако в последнюю минуту часовые захлопнули внешние ворота. Лошади с налету чуть раздвинули их, но навалившаяся толпа, ухватившись за поводья и оглобли, задержала фургон.
Маркиза стащили на землю, и Родя, заглянув ему в лицо, узнал его.
- Вильгельма! - удивленно сказал он.
- Да нет, тот однорукий, - усомнился стоявший рядом лагутинец в папахе.
- Точно, Вильгельма, - убежденно сказал Родя и, обращаясь к Маркизу, спросил:
- Ты Вильгельма?
Маркиз кивнул.
- Врет. Рука-то правая откеда взялась? - спросил лагутинец в папахе.
- Дурень ты, Сенька, - сказал Родя. - Безрукий он в цирке, для интересу.
- А-а… Тогда да… - согласился Сенька. - Ежели для интересу, тогда да…
- Все одно, - сказал Родя. - Хошь он и Вильгельма, а Лагутин ему рецепт на тот свет пропишет.
- К Лагутину его, к Лагутину! - загудела толпа.
- Все, Вильгельма! Отстрелялся. Видно, тебе на роду написано от самого Лагутина смерть принять, - сказал Родя не без сожаления.
Когда двое лагутинцев втолкнули Маркиза в церковь, он сначала увидел в полутьме высокие леса, возведенные чуть ли не к самому куполу, и только потом заметил в углу спящих на сене Макара и Кешку. Он подошел к ними, толкнув Кешку, сказал:
- Коман са ва, отец Иннокентий?!
Кешка, продрав глаза и увидев Маркиза, обрадовался.
- Сова! - засмеялся он.
- Бон жур, месье Макар! Будь другом, подвинься, пожалуйста, а то я притомился малость.
Макар сел и хмуро посмотрел на Маркиза.
- Ты как сюда попал?
- Выписали из списка живущих и послали молиться. С тобой за компанию.
- Я гадам не компания, - мрачно сказал Макар.
- Гад… - задумчиво повторил Маркиз. - Может, и гад… Однако все это для нас с тобой уже несущественно. Суета сует и всяческая суета, как любил говорить старик Экклезиаст.
Заметив в глазах Кешки недоумение, Маркиз усмехнулся и сказал Макару:
- Завтра на рассвете выведут нас с тобой во двор, поставят лицом к монастырской стене и… - Маркиз прищелкнул языком. - Так стоит ли ссориться перед смертью?
- А я и перед смертью, и после смерти скажу: гад ты, гад и есть! Для кого стараешься? Для эмигрантов, для мировой буржуазии?!
Кешка старался понять, о чем говорит Макар.
- Мне, Макар, если сказать по правде, нет дела ни до мировой буржуазии, ни до мировой революции. - Маркиз погладил Кешку по голове. - Просто хотелось сохранить для потомства эти прекрасные безделушки, из-за которых мы с тобой… поссорились.
- Для потомства? Врешь! Вот оно, потомство, перед тобой сидит! - Он притянул к себе Кешку. - Для него ты старался? Для него?
Маркиз поглядел на Кешку и ничего не ответил. Он достал кисет и протянул Макару. Макар слегка поколебался, но табак принял.
- А ну-кась, Иннокентий, - послышался гулкий голос откуда-то сверху, с лесов, - поднимись ко мне.
Кешка схватил валенки и стал проворно взбираться на леса.
- Кто это? - спросил Маркиз.
- Богомаз. Кешка у него подручным был.
Маркиз посмотрел на леса и в свете солнечных лучей, проникавших через узкие окна под куполом, увидел высокого сутулого монаха с кистью в руке и рядом с ним Кешку.
- Подай-ка мне умбру, - сказал Данило. - Ноги мои, Иннокентий, совсем никуда стали. Не хотят ходить.
Кешка разыскал нужную краску, передал Даниле.
- Я тебе, Данило, валенки раздобыл… новые. Держи.
- Вот уж никак не ожидал. Спасибо, - оживился Данило. - В храме больно зябко…
И он тут же уселся и стал надевать валенки.
- Ну как тебе свет божий, понравился?
Кешка вздохнул.
- По-всякому… А я, Данило, красных коней видел.
Данило пристально посмотрел на Кешку и ласково сказал:
- Это хорошо. Значит, глаз у тебя есть. А для художника глаз - первое дело.
Маркиз и Макар молча курили, прислушиваясь к голосам, доносившимся с лесов.
Маркиз жадно затянулся и, вздохнув, сказал:
- Смешная у меня жизнь получилась. В Академии художеств стипендиатом был. В Италию за казенный счет посылали. А художником так и не стал. Егерем был, цирковым артистом, воспитателем барских недорослей, жокеем на ипподроме, авиатором и то был. Даже фотографом. А художником так и не стал…
- Все потому, что правильной цели у тебя не было, - сказал Макар.
- У тебя есть, - усмехнулся Маркиз.
- Есть. Я для революции живу. Для светлого будущего всего человечества. Чтоб этот пацан… вот помяни мое слово, коли уйду от смерти, будет Иннокентий знаменитым революционным художником.
Сверху спустился Кешка и возбужденно зашептал:
- Данило говорит, убьет вас Лагутин. Он завсегда на рассвете… убивает. Молись, говорит, и в голову из пистолета стрельнет. Каждое утро кого-нибудь стрелит.
- Ну это еще посмотрим, кто кого. Не так просто убить Вильгельма Телля, - сказал Маркиз. - А Макару и вовсе умирать нельзя. Кто же без него мировую революцию совершит?
- Эх, как бы нашим дать знать… - вздохнул Макар.
- Я могу вон из того окошечка, - Кешка показал рукой на узкое окошко наверху, - на крышу влезу, а потом по стенке наружу…
- Так, - оживился Макар. - Где уком знаешь?
- Не, - помотал головой Кешка.
- В Ивановке - запомнишь?
- В Ивановке? Ага…
- Теперь слушай, - сказал Макар и, обернувшись к Маркизу, предупредил: - Только ты имей в виду, если нас и выручат, тебе от пролетарского суда все равно не уйти. Это я тебя наперед предупреждаю.
- Согласен. Буду уповать на то, что пролетарский суд окажется гуманней лагутинского.
Когда стемнело, Макар, Маркиз и Кешка поднялись на леса. Макар с помощью Маркиза подсадил Кешку, и тот палкой выбил стекло из узкого стрельчатого окна. Стекло вылетело со звоном, и все трое прислушались. Было тихо. Кешка вынул осколки, из рук в руки передал Маркизу.
- Бог в помощь, - сказал Маркиз.
Макар недовольно покосился на него и сказал:
- Ни пуха ни пера…
Кешка просунул руки, а вслед за ними и голову в разбитое окно. Макар подтолкнул его, и Кешка с трудом протиснулся наружу. От окошка до ската крыши было довольно высоко. Кешка снял ботинки, бросил их в окошко, а сам повис на руках, держась за нижний переплет рамы. Отпустив руки, он упал вниз и, не удержавшись на ногах, покатился по крыше. С трудом зацепившись за водосточный карниз, он притаился и прислушался…
За монастырской стеной двое лагутинцев рыли могилу.
- Кому яму-то роем, Семен? - откашливаясь, спросил один из них.
- Да Вильгельму Теллю и его напарнику, - тоненьким голоском ответил Семен. - Ентому, который из публики выходил.
Первый воткнул лопату и покачал головой.
- А пошто одну яму роем, коли их двое?
- Мертвые не подерутся.
Первый, закурил и сел, опустив ноги в яму.
- Неужто Лагутин самого Вильгельма шлепнет?
- А то… - ответил Семен и тоже закурил, присев рядом.
Сверху со стены донесся какой-то шум. Семен прислушался.
- По железу ктой-то ходит.
- Кошка по крыше бегает.
- Нешто кошки так громыхают?
- Ночью всякий звук в объеме увеличивается.
- И то, - согласился Семен.
Кешка, пригибаясь, добрался до того места стены, где она подходила к пригорку и расстояние до земли было меньше сажени. Кешка спрыгнул и огляделся. По лугу, пощипывая траву, бродили две стреноженные лошади. Кешка подкрался к той, что была ближе, и освободил ее от пут.
Оба лагутинца все еще покуривали.
- Я вчерась дома ночевал. Вот баба моя и спрашивает, - рассказывал первый лагутинец. - И чего это вы, дурачки, воюете, никак не успокоитесь? Антанту и ту расколошматили, а вы все никак не угомонитесь…
- И то… - согласился Семен. - Слух прошел, самого Струнникова против нас двинули.
- Коней-то наших не видать… Где они там?
Первый поднялся, взял винтовку и пошел вдоль стены.