Калина распахнул окно и попытался пошутить, но голос срывался и дрожал:
- Никак ты, Иван… без бороды-то на старуху смахиваешь! А почто ко мне-то ладишь? Я ж ведь завтра ещё.
- Тпрру, - остановил староста мерина. - Здрасте! Сейчас скажу, дайте в избу войти.
- Вот карусель, - сказал он, перепрыгивая на своей деревяшке через порог. - Сбежал Шашкин! Удрал, волчина! А теперь ты должен…
- Я?.. - оторопело переспросил Калина. - Да как же это?
Катя метнулась, встала между старостой и Калиной и закричала истошным голосом:
- Нет!.. Нет… Нет! - больше она никакого другого слова выговорить не могла, только повторяла, как помешанная: - Нет… нет!
- Не реви ты! - поморщился староста и стал успокаивать: - Нет там ничего! Партизаны-то, видно, узнали. Игнашиха вчерась боронила и - ничего. Не будут же партизаны своих убивать!
- И верно, - сказал Калина, успокаивающе дотронувшись до жены рукой. - Не реви, ну. Не будут же они своих убивать! - повторил он с надеждой.
- Нет! Нет! - продолжала всхлипывать Катя. - Не пущу! - ещё громче крикнула она, ноги её подкосились, она еле добралась до постели, повалилась на неё и зарыдала.
- Ну давай, давай! Мотоциклисты уже к развилке поперлись. Шнель велели! У тебя зигзаг-то имеется?
- Имеется, - вздохнул Калина, кося взглядом на жену. - Перестань, слышь! Чего уж теперь делать. Сволочь он, Шашкин-то!
- Где у тебя зигзаг? Ну!
- Да за сараем. Пошли покажу.
Скрытая крапивной тиной борона лежала, вдавившись в жирную землю. Калина ногой пригнул крапиву.
- Зубьев не хватает.
- Пёс с ними! Давай скорей. Веди мерина-то, а я запрягу. У меня все ж две руки.
Калина подвел мерина, и староста живо приладил постромки к бороне.
- Можешь ехать! Давай быстрее.
Калина, взяв в здоровую руку вожжи, заметил:
- Коротки! Я по-своему… задумка у меня имеется. Я там, - он показал головой в сторону развилки, - переделаю. А ты сходи, баб приведи. Пусть с Катей посидят.
- Ладно-ладно. Иди уж!
- Иду. Верёвки только прихвачу.
Калина решил не заходить в избу. Взял в сенях моток веревок и назад.
- Калинушка, - Катя вышла на крыльцо, держась обеими руками за перила. - Родненький…
Он поднялся к ней, крепко поцеловал в прыгающие соленые губы, с нежностью погладил по голове:
- Не бойся. Нету там ничего. Своих-то убивать никто не станет!
- Ну давай, давай! - беспокоился староста. Но когда Калина взялся за вожжи, вдруг сказал: - Стой! - подскакал на своей деревяшке и, вытащив из кармана трехгранный шершавый пузырек из-под уксуса, сказал как-то виновато: - Остатки. Зато крепкая! Сглотни, легче будет. - И повторил: - Маловато, но крепкая!
Калина не стал отказываться. Водка хорошо ободрала горло, но её было и впрямь маловато.
- На и тебе.
- Брось ты! Нечего там.
- За меня-то глотни. Чтоб цел остался.
Староста сделал глоток за Калину и покачал головой.
- Прости уж, Калинушка! Каб моя воля… Сами выбирали.
Калина дернул вожжи и выехал со двора. Когда поравнялся с шашкинским домом, зло сплюнул.
Тихо, бесстрастно стояли избы. Но из-за молчаливых косых плетней, из-за плотных льняных занавесок глядели на него, провожая (он это знал) и замирая от боли и жалости, самые родные для него люди - односельчане.
Проехать, проехать село поскорее!
Но только Калина миновал село, как страх накинул на него крепкую липкую паутину!
Он всегда был самым робким, самым тихим человеком в селе. Таким его сделало увечье. Но если бы и не было увечья, он все равно, наверное, был бы таким же тихим и робким. Такая уж у него была душа! Безответная на обиды. Отзывчивая и нетребовательная.
Но в селе его многие любили.
И страх к нему пришел не от трусости, а от этой природной робости и неуверенности в себе.
- Ничего, - утешал он сам себя, шагая за лошадью к развилке. - Я веревок навяжу! Услежу взрыв-то!
Огненно-рыжий ефрейтор встретил Калину злобным окриком:
- Ду бист руссиш швайн! Где ты быль? Шнель, шнель!
Он повел плечом, край плащ-накидки отодвинулся, высунулось тупое вороненое дуло автомата.
- Одна секунда! - с бешенством прокричал он. - Иди!
- Сейчас… иду, иду, - Калина засуетился, перевернул борону с полозков на зубья и, стегнув мерина концом вожжей, выехал на шоссе.
Немцы отъехали подальше на пригорок и принялись за ним наблюдать.
- Что он там делает? - спросил водитель ефрейтора. - Не понимаю!
- Привязывает к вожжам верёвку.
- Для чего? Вот идиот!
- Наоборот. Хочет спастись. У него крестьянская смекалка!
- Если будет взрыв, всё равно достанет!
- Это-то верно!
Калина нарастил вожжи верёвкой так, что мог идти метрах в двадцати от бороны. Мог даже сойти в кювет и править оттуда. Он так и сделал. В кювете стояла вода, под ноги попадались камни, разные обломки, все это очень мешало идти. Но Калина считал, что так безопаснее.
Он начал свою адскую работу, и страх окончательно завладел им. Тот, кому довелось бы увидеть его в этот момент, увидел бы искаженное лицо, трясущиеся почерневшие губы, втянутую в плечи голову. Казалось, душа и силы уже покинули тело и оно только по инерции бредёт за умной, привычной к работе лошадью, держась за вожжи, а не правя ими. А если отпустит вожжи, то упадёт в кювет и лошадь одна пойдет по дороге…
И только глаза Калины, мучительно-напряженные, смотрели под копыта и под борону сразу, карауля пламя, чтобы дать сигнал телу, чтобы оно успело распластаться в кювете и попробовало бы спастись.
- Сейчас… вот… сейчас… - с каждым шагом стонуще приговаривал Калина.
Конь тяжело вырывал копыта из грязи. Шумно дышал. Пахучий пар шел от его головы.
- Чур меня! - повторял Калина, напрягая глаза. - Чур! - заорал он изо всех сил и плашмя упал в кювет, съежившись, глотая затхлую воду.
Прошло мгновение.
Еще мгновение.
Тишина.
Снова тишина.
И вдруг послышался громкий смех.
Это ржали на пригорке немцы.
Весь мокрый, Калина поднялся. В чём же дело? Он видел, как вспыхнуло пламя.
"А-а, наверно, это подкова блеснула… Ничего - бережёного бог бережёт!"
Заунывно и зло гудели провода. Дождь переменился: из мелкого стал крупным. Струи сбегали со спины мерина к вздувшимся венам живота.
Постепенно Калина втянулся в адскую работу. Он уже автоматически шагал, падал, вставал, разворачивал лошадь, слушал окрики немцев.
Вскоре он проборонил половину урока, и шевельнулась в душе робкая надежда, что всё обойдется, что партизаны ничего не ставили.
Страх чуть-чуть отпустил свой мёртвый узел. Ослабил цепкую паутину. А ещё пришла в голову мысль: "Вот бы увидеть мину! Проволочку какую! Павловна увидела и сразу домой пошла. Может, и мне пофартит!"
Митька спал прямо в одежде.
Вернувшись с развилки, он тихонько пробрался на свою лежанку, чтобы не разбудить мать, едва прилег и сразу заснул.
Он спал как убитый и вдруг открыл глаза, словно и не спал вовсе.
Кто-то кашлял в избе. Громко, мужским басом.
- Митька, - сказал староста. - Поднимайся! Будешь теперь у меня жить.
Митька сел на постели, ничего не понимая.
- Зачем у вас жить-то? - Посмотрев на полог, за которым спала мать, он широко зевнул спросонья. - Мамка уже ушла, что ли?
- Пошли, к нам, Митька, - сказал староста дрогнувшим голосом. - У нас тебе будет хорошо…
Митька сразу встревожился. В чем дело? Он соскочил с постели и, подбежав к пологу, заглянул за него.
- Нету… ушла, значит, - Он недоумевающе уставился на старосту. С чего это он к себе зовет?
- Ты где вчера вечером-то был? Я тебя искал.
- Где я был, - опустил Митька голову, - тут я был… бегал.
- Ну вот. Бегал! А мамку твою забрали, и ты этого не знаешь. Где же ты так бегал?! А, Митя? - тихо переспросил староста.
Митька натянулся как струнка, даже ногти в ладони врезались. Лицо так побелело, что староста испуганно схватил его за плечи.
- Митьк, не падай.
Но Митька сердито дернулся, освободился.
- Мамку взяли? Мою мамку?! - спросил он, сверля старосту сухими отчаянными глазами. - За что? Где она? Где! - крикнул он.
- В комендатуре. Шашкин донёс.
- Шашкин! - ахнул Митька… - А чего она сделала?
Староста увидел, что глаза у него по-прежнему сухи. И весь он показался старосте каким-то другим. Сразу взрослым.
- Чего она сделала? - переспросил Митька.
- К партизанам будто бы хотела. Так Шашкин-то заявил! - вздохнул староста и повторил: - Пойдём к нам жить, а?
- Шашкин, - сквозь зубы простонал Митька. - Ну, погоди, взорвешься…
Староста мрачно усмехнулся.
- Шашкин-то взорвется! Убег он. Ищи-свищи.
Митька совсем оцепенел.
- Шашкин убёг? Куда? Ему ж боронить, гаду!
- Оттого и сбежал! Всё бросил. А теперь… теперь Калина вместо него пошёл. Как раз сейчас и боронит!
- Калина? Там? - с ужасом переспросил Митька. - Там Калина! - заорал он и заметался по избе, не зная, что делать.
"Что же делать, что же делать? А вдруг взорвётся Калина! Эх, Сверлилкина нету! Он бы подсказал, что делать! - лихорадочно думал Митька. - Нет, не могу я так оставлять. Дождь идёт, может размыть, как тогда. Конь может наступить, и нет Калины! Что же делать-то?.. Спасать его надо, вот что! Не могу я так!"