- Ты еще только должен по-настоящему осознать себя волком. Ты еще только должен озвереть настолько, чтобы не ты людей, люди тебя сторонились, избегали. И вот тогда, лишь тогда, почувствуешь себя сильным и свободным, абсолютно свободным. От страха и угрызений совести. От необходимости трудиться за гроши и поклоняться их идолам; служить и подчиняться.
- Да уж, свободным… - окончательно помрачнел Волк.
- Так чего ты хочешь? Гнить в земле, как эти милиционеры, форму одного из которых надел?
- На меня надели, - пробубнил Волк.
- Неблагодарная тварь, - презрительно процедил фон Тирбах. - Мы во второй раз спасли тебе жизнь. И после этого ты еще смеешь выражать недовольствие.
- Он прав, - миролюбиво объяснил Волку Курбатов. - Но я не стану ни наказывать тебя, ни переубеждать. Сейчас ты получишь пистолет и все изъятые у милиционеров патроны. Твой автомат тоже остается тебе. С этим арсеналом ты уйдешь в горы. Как будешь жить дальше - твое дело. Но запомни: продержаться следует месяц. Ровно через месяц мы прибудем к этой избушке и вместе отправимся к границе. В Маньчжурии ты пройдешь подготовку в том же лагере, в котором прошли ее все мы, и станешь настоящим диверсантом. Как сложится судьба твоя дальше, этого не может предсказать никто. Даже Иисус Христос. Но по крайней мере теперь ты будешь знать, чего ждать хотя бы в ближайшее время.
- Вот на это я согласен, - просветлело лицо Волка. - На это - да. Пойду с вами. Только… не обманите.
- Слово чести. Как офицер офицеру.
Услышав это, Тирбах скептически ухмыльнулся. Лицо самого Курбатова оставалось невозмутимо серьезным.
- Кстати, о том, чтобы вам в самом деле присвоили звание офицера, мы позаботимся.
- Что я должен делать в течение этого месяца?
- Тирбах, оставьте нас.
- Слушаюсь, господин подполковник.
* * *
Оставшись вдвоем, они пошли берегом речушки в сторону озера. Лазурный плес его оказался неподвижным, а небесночистая глубина отражала известково-белесые склоны пологих берегов и подводных скал.
- Прежде всего вы должны воспитать в себе мужество, Волк. - Теперь Курбатов заговорил с ним предельно вежливо и доверительно. - Спасти вас могут только храбрость и мужество. Это единственная монета и единственная месть, которой вы способны платить миру за свою судьбу, за право жить, за свободу. Не стану ограничивать вас какими-то конкретными заданиями. Пускайте под откос составы. Устраивайте засады на милицию, солдат и особенно на чекистов. Держите в страхе всю округу. Если сумеете, сформируйте небольшую группу, даже отряд. Единственное, чего вы не должны делать, - не зверствуйте в селах. Не губите крестьян. В любой ситуации вы должны оставаться воином, а не палачом.
- С чего бы я стал зверствовать, да еще в селах? - возмутился Волк. - Сам из крестьян.
- Тем более. Кстати, кто в вашем роду арестован коммунистами?
- Одного дядю расстреляли, другой в лагере. Офицером был. Красным. Вы-то откуда знаете об этом?
Курбатов снисходительно похлопал его по плечу.
- Вас не загребли, потому что пацаном были. А теперь - в солдатах. В войну пока что не до вас. Пока что…
- Это я очень даже понимаю.
- Однако вернемся к вашей нынешней жизни. Из всего сказанного не следует, что вы должны выглядеть ангелом. Нужна еда, нужны женщины. Война есть война. Но… Вот тут мы подходим к главному. Вы должны выступать под кличкой Легионер. - Курбатов умолк и выжидающе уставился на Волка.
- Так ведь вас тоже вроде бы Легионером кличут? - неуверенно молвил тот.
- В этом весь секрет. Вы остаетесь вместо меня. Будете моим двойником. Моей тенью. - Князь достал из внутреннего кармана несколько отпечатанных на глянцевой бумаге визитных карточек, на которых было написано: "За свободу России. В мужестве - вечность. Легионер".
- Что это? - с опаской взглянул на них Волк. - Такие карточки должны оставаться на теле каждого убитого коммуниста, в руках каждого отпущенного вами на свободу политического зэка. Каждый, с кем вы встретитесь и кого пощадите, должен знать: его пощадил Легионер. Каждый, кого вы казните, должен умирать с осознанием того, что казнен Легионером. Этот край должна захлестнуть легенда о Легионере. И пусть все ваши грехи падут на меня. Моя душа стерпит это. Не стесняясь, называйте себя моей кличкой. Пишите ее мелом на столбах, стенах, вагонах. Выкладывайте ее камнями на склонах сопок. В аду вся ваша смола достанется мне. Живите, старайтесь, наслаждайтесь силой и свободой. Чего еще следует желать мужчине, воину?
Волк долго молчал.
- Я не думал так. Я совершенно иначе думал, - растерянно сознался он, и лицо его просветлело. Волк вдруг открыл для себя, что не все столь мрачно и безысходно в его жизни, как только что казалось. Он видел себя только обреченным, изгнанным из общества и затравленным. А ведь Курбатов и все его парни в таком же положении. Но как они держатся! Разве они чувствуют себя угнетенными? Почему же он не способен перебороть в себе страх? А ведь это правда: теперь он свободен. Перед ним вся Россия. Свободен и вооружен.
- "В мужестве - вечность"? - заглянул Волк в визитку. - Что это значит?
- Родовой девиз князей Курбатовых. Отныне он должен стать и вашим девизом, Волк.
15
Скорцени вошел в ту часть крыла, где находились покои Муссолини, но прежде чем успел постучать, дверь широко распахнулась, и перед ним предстал дуче.
- Я с большим нетерпением жду вас, гауптштурмфюрер! - взволнованно и в то же время слишком резко проговорил он. И Скорцени почувствовал: испуг и униженность пленника постепенно начали сменяться было самоуверенностью фюрера Италии.
Скорцени холодно смерил его своим пронизывающим взглядом и промолчал.
- Так я слушаю вас, господин Скорцени! - фальцетно воскликнул дуче и даже слегка приподнялся на носках, чтобы казаться рядом с этим верзилой-диверсантом чуть-чуть повыше, а следовательно, значительнее.
Но Скорцени знал, что значительность, истинная значительность личности появляется тогда, когда она не зависит от чинопочитания окружающих. Когда зиждется на собственных достоинствах, а не на сомнительных, навеянных толпе, мифах о них.
- Через несколько минут вам позвонит фюрер, - спокойно пророкотал Скорцени. - Находитесь у аппарата, господин Муссолини.
И, повернувшись, не произнося больше ни слова, ушел.
- Вы уверены, что он?.. Что фюрер? - пытался членораздельно сформулировать свой вопрос дуче.
"Да дождешься ты своего звонка, макаронник, дождешься!" - с презрением успокоил его Скорцени. Правда, пока что мысленно.
Ему неприятно было осознавать, что из-за этого ничтожества отдали жизни несколько десятков по-настоящему храбрых немецких парней. Что и сам рисковал из-за него. Впрочем, нет, он, Отто Скорцени, рисковал не из-за него. Лично ему было совершенно безразлично, кого освобождать из альпинистского отеля "Кампо Императоре", что на вершине Абруццо. Он - солдат, четко выполнивший приказ. И еще: он - профессионал. Риск, которому подвергал себя, готовя эту операцию, - риск профессионала. Профессионала войны.
Как-то корреспондент газеты "Фолькишер беобахтер" -единственный журналист, которому Скорцени позволил посетить "курсы особого назначения Ораниенбург", что во Фридентале, ту самую, созданную лично им, Скорцени, диверсионно-разведывательную школу, - назвал его "романтиком войны". Тогда Скорцени встретил это сентиментальное определение презрительно-безразличной ухмылкой: терпеть не мог всего, что увязывалось с понятием "романтика".
Но сейчас, вспомнив о его словах, согласился: пожалуй, журналист прав. Невозможно стать ни первым диверсантом рейха, ни вообще сколько-нибудь стоящим диверсантом, чувствуя себя жертвой войны, случайно втянутым в ее водоворот, пушечным мясом, патроном, загоняемым в ствол чьей-то бездушно-безбожной рукой: в нужное мгновение тобой выстрелят и загонят следующий. Им невозможно стать, не обретя особого мужества, не воспитав в себе романтика войны.
16
Беркут нашел в себе силы подняться, но их оказалось слишком мало, чтобы долго продержаться на ногах между прислоненным над ямой столбом для распятия и костром, у которого все так же невозмутимо сидел палач.
- Лейтенант Громов. Бывший комендант дота "Беркут" Подольского укрепрайона. Он же - Беркут, командир особого диверсионно-партизанского отряда, - представлял пленника собравшейся публике гауптштурмфюрер. - Храбрейший офицер, талантливейший диверсант. Что есть, то есть. - И лишь теперь, забыв о публике, обратился к Беркуту: - Наконец-то свиделись, лейтенант. Честно говоря, вы удивляете меня, - перешел на немецкий. - Вы ведь знаете, что мы уважаем ваш талант. Вам известны наши условия. Известно, что в Германии есть люди, которые умеют ценить храбрость, от кого бы она ни исходила.
- Вот уж чего не знал…
- Но вместо того чтобы прийти к гауптштурмфюреру Штуберу и поплакаться на бездомную партизанскую жизнь, заставляете устраивать карательные ловы. Отвлекаете от дел массу людей. Мне трудно понять вас, Беркут, такое просто невозможно понять.
- Мне проще, гауптштурмфюрер. Понять вас и ваших людей особого труда не составляет.
- Не зазнавайтесь, Беркут. Мы еще сами во всем до конца не разобрались. Это ваше "понимание" - из области дешевой пропаганды. Вашей пропаганды. У нас она, правда, не лучше. Но ведь все это для них, - кивнул в сторону согнанных жителей села, окруженных солдатами. - Мы-то с вами должны быть выше этого. Кстати, обер-лейтенант, что это за огнище вы здесь развели? Уж не сжигать ли решили парня?